Набожный консерватор

Ну и что, могут возразить, поговаривают, что Солженицын – консерватор, он и не собирался давать новые истины, он напоминает старые. Полно! Весь консерватизм Солженицына столь же лубочный, ненастоящий, как и его псевдостарорусский язык.

Консерватизм, например, немыслим без веры… Казалось бы, по этой части у нашего «божьего меча» все нормально… Неустанно напоминал он о своем христианстве, да и все его поклонники из постсоветской России, которые обрели веру, сделали из Солженицына чуть ли не идеолога. Этих постсоветских людей легко понять, им нужно мировоззрение. В советском, коммунистическом мировоззрении они разочаровались, в либерально‑демократическом еще раз разочаровались уже в 1990‑е годы… Что остается из этой «троицы» Нового времени (либерализм, социализм, консерватизм)? Остается консерватизм. Поэтому в России начала XXI века такой невиданный спрос на консерватизм и такой невиданный религиозный подъем! А тут и Солженицын в самый раз! Кто еще так вдохновенно воспевал старую Российскую империю и критиковал февральских да октябрьских революционеров? Не случайно и хоронят Солженицына в Донском монастыре, куда недавно перенесены останки консерватора‑философа Ильина, не случайно и самый модный религиозный журнал «Фома» посвящает Солженицыну чуть ли не номер, и слова «пророк» там звучат на каждой странице. Искренне жаль всех наивных верующих людей, которые купились на фальшивую солженицынскую бороду и такую же фальшивую религиозность.

Начнем с того, что верующий воцерковленный человек узнается по языку. Дело в том, что он каждый день читает молитвенное правило, Библию, жития святых, псалмы, раз в неделю на службах слышит много молитв, акафистов и прочего. Естественно, хочет того или нет, он вплетает в свой язык характерные обороты, сыплет цитатами и аллюзиями. Даже Сталин, во всевозможных речах на партийных съездах постоянно вплетал характерные обороты то из Ветхого Завета, то из посланий Апостолов. Оно и понятно: человек воспитывался в религиозной семье и учился в семинарии, а это никакой идеологией не выбьешь.

Солженицын рос в стране воинствующего атеизма, его никогда никто из близких не видел ни за молитвой, ни в церкви, ни за чтением Евангелия, поэтому в его книгах начисто отсутствуют и соответствующие аллюзии. Что касается редких цитат, они как правило даны с грубейшим искажением смысла, да и часто с неправильными ссылками, что невозможно для воцерковленного человека. Ссылается, к примеру, на «Евангелие от Матвея», пишет, что стих 52, а там их всего 46.

Да что там Евангелие! Троице‑Сергиеву Лавру, святое для каждого православного место, он называет «Троицко‑Сергиевской лаврой»! Вы можете представить профессионального физика, который фамилию Эйнштейна пишет как Витгенштейн, Крузенштерн или Эйзенштейн? Нет? Вот так же невозможен и православный человек, который пишет «Троицко‑Сергиевская лавра».

На этом можно было бы даже и точку поставить в вопросе о религиозности Солженицына, но есть масса других фактов, наводящих на размышления. В годы своего самопиара, перед высылкой, когда рассылал открытые письма во все общественные организации и журналы, он не постеснялся написать открытое письмо Патриарху и даже поучил Святейшего уму‑разуму, обвинил слегка, посудил чуть‑чуть. Вот какой православный человек!

Еще Солженицын получает в 1983 году английскую, то есть протестантскую, премию «за вклад в развитие религиозного сознания». Премия мало известная, но в два раза больше Нобелевской. Хорошо обеспечивают атлантисты своих агентов!

Пожалуй, одним из самых авторитетных православных богословов XX века был Александр Шмеман: не найти ни одного православного интеллектуала, кто бы не уважал этого человека. Как и всякий потомок эмигрантов и антикоммунист, поначалу он восхищался Солженицыным, но после нескольких встреч охладел к нему. Вот строки из его дневника:

«Итак, снова четыре дня с Солженицыным, вдвоем, в отрыве от людей. Почти ровно через год после «горной встречи». Эту можно было бы назвать «озерной», столько озер мы видели и «пережили». Постепенно мысли и впечатления приходят в порядок. На днях «на досуге» постараюсь «систематизировать».

Продолжаю после обеда. Какой же все‑таки остается «образ» от этих четырех дней, в которые мы расставались только на несколько часов сна? Великий человек? В одержимости своим призванием, в полной с ним слитности – несомненно… Но (вот начинается «но») – за эти дни меня поразили:

1) Некий примитивизм сознания. Это касается одинаково людей, событий, вида на природу и т. д. В сущности он не чувствует никаких оттенков, никакой ни в чем сложности.

2) Непонимание людей и, может быть, даже нежелание вдумываться, вживаться в них. Распределение их по готовым категориям, утилитаризм в подходе к ним.

3) Отсутствие мягкости, жалости, терпения. Напротив, первый подход: недоверие, подозрительность, истолкование in malem partem.

4) Невероятная самоуверенность, непогрешимость.

5) Невероятная скрытность.

Я мог бы продолжать, но не буду…

В эти дни с ним у меня все время было чувство, что я «старший», имею дело с ребенком, капризным и даже избалованным, которому все равно «всего не объяснишь» и потому лучше уступить («ты старший, ты уступи…») во имя мира, согласия и с надеждой – «подрастет – поймет…». Чувство, что я – ученик старшего класса, имеющий дело с учеником младшего класса, для которого нужно все упрощать, с которым нужно говорить «на его уровне».

Из запомнившихся разговоров:

– нелюбовь к Тургеневу (о других писателях не говорили, о чем теперь жалею: так хотелось узнать об его отношении к Достоевскому и Толстому);

– «я сейчас Америку наказываю…»;

– Израиль сейчас наш союзник. Насколько нужно бороться с «еврейским» духом нашей интеллигенции, настолько же важно поддержать Израиль;

– страшно понравилась Франция. Никогда не думал, что это такая пустая (в смысле – безлюдная) и тихая страна и всюду в ней хорошо;

– «платоновщина» (синоним неправильного, ложного подхода к России – Андрей Платонов);

– про отдельных людей в России: «Это мои, те не мои…»;

– в свободной России я буду в стороне отдел, но руководить ими «направляющими статьями». В этом – то есть в призвании руководить и направлять – ни малейшего сомнения;

– семья, дети не должны мешать. «Что это вы все женам звоните?»;

– с эмиграцией – каши не сваришь;

– Николай Второй – преступник (отречение). «Нуда, его расстреляли, но разве его одного расстреляли?»;

– Солидаристы – «провинциальны»;

– нужно крепить «Вестник» (я его укрепил финансово…);

– план русского университета в Канаде – до слез наивно: «агрономы» и вообще всякие деятели для будущей России… Париж 20‑х годов!.

Цель, задача Солженицына, по его словам, – восстановить историческую память русского народа. Но, парадоксальным образом, эта историческая задача («Хочу, – говорит он мне в Париже, – написать русскую революцию так, как описал 12‑й год Толстой, чтоб моя правда о ней была окончательной…») исходит из какого‑то радикального антиисторизма и также упирается в него.

Символ здесь: влюбленность – иначе не назовешь – в старообрядчество. При этом теоретическая суть спора между старообрядцами и Никоном его не занимает. Старообрядчество есть одновременно и символ, и воплощение «русскости» в ее, как раз, неизменности. Пафос старообрядчества в отрицании перемены, то есть «истории», и именно этот пафос и пленяет Солженицына. Нравственное содержание, ценность, критерий этой «русскости» Солженицына не интересует. Для него важным и решающим оказывается то, что, начиная с Петра, нарастает в России измена русскости – достигающая своего апогея в большевизме. Спасение России – в возврате к русскости, ради чего нужно и отгородиться от Запада, и отречься от «имперскости» русской истории и русской культуры, от «нам внятно все». В чем же тут соблазн? В том, что С. совсем не ощущает старообрядчества как тупика и кризиса русского сознания, как национального соблазна, а Петра, скажем, как – при всех его трагических недостатках – спасителя России от этого тупика. «Русскость» как самозамыкание в жизни только собою и своим – то есть, в итоге, самоудушение…

Солженицыну, как Ленину, нужна в сущности партия, то есть коллектив, безоговорочно подчиненный его руководству и лично ему лояльный… Ленин всю жизнь «рвет связи», лишь бы не быть отождествленным с чем‑либо чуждым его цели и его средствам. Лояльность достигается устрашением, опасностью быть отлученным от «дела» и его вождя. И это не «личное», не для себя, только для дела, только для абсолютной истины цели…

Четверг, 16 октября 1975.

Мне [прислали] только что вышедшего солженицынского «Ленина в Цюрихе». Вспоминаю мой разговор с С.[олженицыным] – «Я сам – Ленин……. Россия оборвалась в крови и «гарях» старообрядчества и Россия начинается снова с него, Солженицына. Это предельное, небывалое сочетание радикального «антиисторизма» со столь же радикальной верой в собственную «историчность»… Толстой переписывал Евангелие, Солженицын «переписывает» Россию.

Пятница, 17 октября 1975.

Читаю с захватывающим интересом солженицынского «Ленина в Цюрихе»… Но тут же почти с каким‑то мистическим ужасом вспоминаю слова Солженицына – мне, в прошлом году, в Цюрихе – о том, что он, Солженицын, в романе – не только Саня, не только Воротынцев, но прежде всего – сам Ленин. Это описание изнутри потому так потрясающе живо, что это «изнутри» – самого Солженицына. Читая, отмечаю карандашом места – об отношении к людям (и как они должны выпадать из жизни, когда исполнили свою функцию), о времени, о целеустремленности и буквально ахаю… Эта книга написана «близнецом», и написана с каким‑то трагическим восхищением. Одиночество и «ярость» Ленина. Одиночество и «ярость» Солженицына. Борьба как содержание – единственное! – всей жизни. Безостановочное обращение к врагу. Безбытность. Порабощенность своей судьбой, своим делом. Подчиненность тактики – стратегии. Тональность души… Повторяю – страшно…

Понедельник, 20 октября 1975.

Кончил в субботу «Ленина в Цюрихе» и не могу отделаться от впечатления, что Солженицын захвачен – не ленинизмом, конечно, а ленинством, то есть целостностью и эффективностью ленинского «метода»…

По‑настоящему умный и глубоко религиозный человек, консерватор, явный антикоммунист, пообщавшись с Солженицыным, лично пришел почти к тем же выводам, что и коммунист Бушин: Солженицын – это примитивный избалованный ребенок, нарцисс с манией величия, рассматривающий людей как «пушечное мясо» для своего догматически и схематично понятого дела.

И еще пару мнений о религиозности Солженицына приводит Бушин, одно из них принадлежит Льву Копелеву, который вместе отбывал с Солженицыным сроки и даже послужил прототипом одного из героев в романе «В круге первом»: «Из области религии мне известно очень мало. Но я сильно подозреваю, что Александр Исаевич разбирается в делах церкви меньше, чем я. И знаете почему? Ведь весь пафос христианства, как известно, устремлен к таким нравственным качествам, как любовь к ближнему, прощение, терпимость. Судить и карать дано только Богу, а не какому‑то человеку, который объявил себя святым. Вершина добродетели – прощение. Это основы христианства, а они, как известно, не прельстили Солженицына. Поэтому, хотим мы того или нет, его обращение к Богу наигранно и носит чисто прагматический характер».

Владимир Лакшин, близко знавший Александра Исаевича позже, чем Копелев, пишет: «В христианство его я не верю, потому что нельзя быть христианином с такой мизантропической наклонностью ума и таким самообожанием».

От человека, который много страдал, мы в праве ждать милосердия и великодушия, мудрости и любви, но в случае с Солженицыным мы имеем дело с избалованным маменькиным сынком, обиженным на всех за то, что не потакали его капризам, а не умудренным страданиями и опытом старцем. Бог есть любовь, но найдите в десятках томов писанины Солженицына хоть граммуличку этой любви! Только ненависть к стране, которая его вскормила, бесплатно лечила, учила, вывела в люди, только по праву рождения дала все блага, которых лишена большая часть людей в этом жестоком мире. Большой жизненный опыт страданий помогает все понять и все простить, но Солженицын ничего не прощал и ничего не понял, что лишний раз свидетельствует: никакого опыта страдания у него и не было.

И действительно, последние 48 лет жизни, то есть начиная с 1970 года, когда ему вручили нобелевку, он провел в самых комфортабельных условиях. Жил жизнью поп‑звезды и миллионера с особняками и поместьями, творческой свободой, презентациями, тусовками высшего света, телеканалами, эксклюзивными интервью… Первые 20 с лишним лет то же самое: учеба, туристические путешествия. После лагерей 15 лет так же: творчество, чужие дачи, скандалы с писателями, путешествия по России за деньги жены. Остается несколько лет войны и лагерей. Но война была для всех, и для него как раз меньше, чем для других – даже ранения не было. А касательно лагерей, условия его жизни немногим отличались от условий жизни любого работяги на воле. И именно этого человека называют уникумом, человеком великой судьбы…

Date: 2015-09-05; view: 280; Нарушение авторских прав