Глава I. Королевское дитя 2 page

Несмотря на сан, Махэйффи был развратен: он предложил своему ученику принять участие в работе над книгой «Общественная жизнь в Греции от Гомера до Меандра», в которой широко освещался вопрос гомосексуализма. Именно со своим учителем юный Оскар постиг азы если не практики, то по меньшей мере теории гомосексуализма, отмеченного ореолом греческой красоты. Мир изящного и возвышенного тем более привлекал его, что за пределами школьных стен он ежедневно сталкивался с шокирующей грубостью и половой распущенностью однокашников: «Они были еще хуже, чем мальчишки из Порторы, – писал Уайльд, – в голове ничего, кроме крикета и футбола, скачек и прыжков, интеллектуальные экзерсисы они перемежали драками и попойками. Если у кого‑то и была душа, то ее обычно губили в объятиях вульгарных кабацких служанок или уличных девок. Они были просто ужасны»[42].

Видя такое беспутство, Оскар не мог удержаться от мыслей об отце, стыд за которого продолжал жечь его душу; мать – идеальная, далекая, величественная, представлялась ему словно частью светлого мира Древней Греции. Так у него зародилось понятие античной чистоты, красоты и всего, что из этого вытекает, противостоящих порочным, лишенным какой бы то ни было любви связям с куртизанками – свидетельством тому был его собственный жизненный опыт. Складывается впечатление, что на данном этапе своего развития Оскар Уайльд был обречен на гомосексуализм, благодаря культу изысканного и интеллектуального и физическому неприятию женского образа таким, каким он представал в рассказах однокашников об их грязных похождениях или в восхвалении проституток, с которым брат Уилли как‑то выступил на очередном заседании философского кружка.

Из всех противоречий, которые так ярко воплотил Оскар Уайльд, отнюдь не самым незаметным был контраст между его высочайшей, рафинированной культурой, интеллигентностью и неуклюжей и грубоватой внешностью. Однокашник по Тринити‑колледжу Салливан вспоминает об одном довольно характерном эпизоде: «Однажды он написал стихотворение, которое прочел прямо в классе. Все были поражены его исключительной красотой, но когда Оскар закончил декламировать, самый здоровый детина неожиданно разразился оскорбительным смехом. Никогда раньше я не видел, чтобы человеческое лицо отражало столько дикой ненависти. Оскар прошел через весь класс, резко остановился прямо перед грубияном и спросил, по какому праву тот позволяет себе издеваться над поэзией. В ответ мальчишка расхохотался пуще прежнего, и тогда Уайльд с размаху врезал ему по физиономии»[43].

Учеба Уайльда в Тринити‑колледже – сплошная полоса успеха. Дважды он стал лучшим по итогам экзаменов в конце учебного года, завоевал приз по греческому стихосложению, дважды стал стипендиатом по классическому обучению и, наконец, в феврале 1874 года, на третьем году учебы ему присудили одну из самых престижных наград колледжа – золотую медаль имени Беркли[44]за успехи в греческом языке. Чрезвычайно польщенный успехом сына сэр Уильям Уайльд пригласил президента Ирландской королевской академии отметить этот триумф: «Мы позвали нескольких самых близких друзей на пирушку в Мойтуре в четверг, главным образом чтобы поздравить дорогого Оскара, который удостоился на прошлой неделе золотой медали имени Беркли. Он всегда был очень к вам привязан и надеется, что вы разделите с ним эту радость»[45]. В 1874 году эта ежегодно присуждаемая высшая награда была вручена за издание сборника греческих комических поэтов Йоганну Мейнеке.

Университетская газета в Оксфорде опубликовала статью об успехах Уайльда, и самые несбыточные мечты юноши наконец сбылись: он удостоился годовой оксфордской стипендии в размере девяноста пяти фунтов стерлингов. Маленький ирландец, живший в тени собственного брата и витавший в мире иллюзий и Древней Греции, а главное, не имевший дворянского происхождения и не обладавший большим наследством, был допущен в святая святых английской аристократии: Оксфорд! Здесь царило Средневековье: великолепные сады, цветы, буколический пейзаж с обязательными пастухами. Колледж Св. Магдалины считался одним из самых элегантных учебных заведений университета. Он располагался на обширной территории, включавшей собственный загон для ланей, и был увенчан величественной башней, откуда каждый год 1 мая раздавалось хоровое исполнение церковных песнопений на латыни. В этом колледже учились Эдисон, Гиббон, поэт Чарльз Рид. 17 октября 1874 года сюда приехал Оскар Уайльд, переполненный нескрываемой радостью и гордостью: «Оксфорд, алтарь бесполезной борьбы и несбыточных надежд; Оксфорд Мэтью Арнольда[46], серые корпуса колледжей, таблички в пурпурном обрамлении, прячущиеся в листве деревьев, а вокруг – дивные луга, усеянные, как звездами, яркими пятнами крокусов и первоцвета… Оксфорд – это рай… Это волшебная долина, заключающая в себе, как в цветущей чаше, весь идеализм Средневековья»[47].

Благодаря стипендии в девяносто пять фунтов, а также скромной финансовой поддержке отца и наследству, оставшемуся после смерти двоюродного брата матери (вице‑адмирала сэра Роберта Макклюэра, умершего в 1873 году), Оскар мог чувствовать себя вполне вольготно, когда добрался до Оксфорда, чуть поотстав от собственной блестящей репутации. Он сразу же стал экстраординарным явлением среди этих сказочных декораций, смешавшись с толпой обнаженных подростков, исполненных «животной красоты греческих юношей», по выражению Поля Бурже[48], расположившихся под сенью деревьев вдоль берега реки Червелл.

Вот как описывают Оскара Уайльда в этот незабываемый период его жизни: «Сверкающий взгляд, широкая лучезарная улыбка; по правде говоря, личность привлекательная, притягивающая еще более благодаря таланту собеседника; достаточно было едва узнать его, чтобы тотчас отметить исключительные качества… Доброжелательность, покладистый характер, всегда хорошее настроение, неизменное чувство юмора и чисто ирландское гостеприимство, которое частенько не укладывалось в скромные рамки его возможностей, помогли Оскару завоевать известность, очень скоро вышедшую за пределы круга университетских товарищей. К концу первого учебного года в Оксфорде его комната, расписанная красками, отделанная лепными украшениями и выходившая окнами на реку Червелл, стала штаб‑квартирой воскресных вечерних собраний, на которые радушный хозяин приглашал всех своих друзей»[49].

Гостей принимали за столом, на котором неизменно стояли два графина с пуншем, два футляра с трубками и набор лучших сортов табака, а также голубая фарфоровая посуда, о которой Оскар говорил, что надеется быть ее достойным, чем вызывал яростное возмущение одного из местных проповедников, который однажды взорвался на кафедре: «Когда мы вдруг слышим, как молодой человек не в шутку, а всерьез заявляет, что ему с трудом удается соответствовать высокому уровню каких‑то вазочек из голубого фарфора, как тут не заподозрить, что в наши монастырские стены закралась некая форма атеизма, борьба с которым всегда была нашим священным долгом»[50]. В компании было всегда весело, но не шумно, чтобы не шокировать фарфор.

К 10 часам вечера гости с сожалением покидали маленький салон; иногда один или двое из наиболее близких друзей задерживались, чтобы продолжить увлекательную беседу. Здесь Оскару Уайльду не было равных: «Оскар всегда был лидером во время этих полночных разговоров, – вспоминал Салливан, – он непрерывно сыпал парадоксами, экстравагантными умозаключениями, странными комментариями о людях и предметах… Мы слушали, мы аплодировали, мы восставали против некоторых слишком смелых теорий»[51]. Именно во время одной из таких дружеских вечеринок Оскар Уайльд и предсказал свою судьбу: «Господь знает, что мне не быть деканом степенного Оксфорда. Я стану поэтом, писателем, драматургом. Я так или иначе буду знаменит, ну если не знаменит, то по крайней мере известен. Или, быть может, какое‑то время буду жить в свое удовольствие, а затем, кто знает, вдруг брошу все, чем занимался до тех пор. Как Платон определяет высшую цель человека на этом свете? Сидеть и созерцать добро. Может быть, в конце пути меня ждет именно это. Все в руках Божьих. Чему быть, того не миновать»[52].

Сразу же по прибытии в этот рай, оказавшись допущенным в приемную высшего общества, Оскар впервые надел на себя маску эстетского безразличия и презрения ко всему, что не является красотой. Он особенно усердно следовал советам Рёскина[53], отца современного английского искусства, главным образом художников‑прерафаэлитов, оракула красоты. Этот преподаватель Оксфордского колледжа ухаживал одновременно за всеми молоденькими девочками и всячески поощрял любовные связи между своими студентами. Сперанца писала: «Оскар теперь учится в Оксфорде и живет в этом святилище интеллекта. Рёскин приглашает его на обеды, а Макс Мюллер[54]просто обожает»[55]. Одновременно с Рёскиным, этим пророком Истины, Добра и Красоты, который, наравне с Платоном, знал, что лишь их можно считать единым идеальным соцветием, в колледже преподавал один из самых крупных английских прозаиков Уолтер Пейтер, строгий слуга красоты, охотно оказывавший знаки внимания молоденьким мальчикам. Нет сомнения в том, что он испытывал сильнейшее чувство к этому юному студенту, восхищаясь его эрудицией и физической красотой. Однажды они оказались сидящими рядом, наблюдая за купанием студентов; вдруг Уайльд небрежно заметил: «Иисус‑страдалец нынче устарел, его жертва и страдания были лишь слабостью; мы же идем к высшему искусству, когда строгая красота классицизма затмит колдовской аромат страсти»[56]. Уолтер Пейтер в экстазе бросился к ногам Оскара, крайне смущенного подобным проявлением восхищения.

Однако вскоре окружающие в очередной раз получили возможность убедиться в том, что этот длинноволосый и рафинированный эстет обладал недюжинной физической силой, ибо он оказался способен выставить за дверь троих не в меру возбужденных молодцов, вознамерившихся переломать его мебель. Он заставил главаря этой троицы вернуться в его собственную комнату, обрушил на него стоявшую там мебель и позвал всех желающих полюбоваться необычным зрелищем. С тех пор Оскара оставили в покое, даже если он по‑прежнему отказывался играть в крикет или футбол и если оказывалось, что Платон, Вергилий и Шекспир привлекали его больше, чем бег трусцой. Один из близких друзей, некий Уорд, по прозвищу Вышибала, так рассказывал о Уайльде в этот период его интеллектуального становления: «Каким блестящим и сияющим он мог быть! Каким веселым и обаятельным! Но как быстро менялось его настроение, и сколько наслаждения находил он в непостоянстве! Мимолетная фантазия являлась в полном смысле этого слова сутью его существования. Осмелюсь сказать, что мы нередко приходили в некоторое замешательство от вольности его высказываний и просто диву давались, выслушивая крайне необычную точку зрения на окружающие предметы. То был неизвестный нам доселе взгляд на жизнь, вызывавший постоянное удивление как образом мыслей, так и особой вычурностью слога или построением фразы… Находились и такие, кто считал Оскара невыносимым и самодовольным позером, однако он всегда был блестящим и умным оратором и по‑своему любезным товарищем»[57].

Несмотря на ирландское происхождение, Уайльд испытывал постоянную тягу к католической религии. Один из оксфордских друзей, Хантер Блэйр, по прозвищу Старина Дански, обратился в католическую веру, и Оскар засыпал его вопросами о церковных ритуалах, а сам рассказал, сколько раз, будучи еще студентом в Дублине, вызывал негодование отца, крайне недовольного его пристрастием к католической церкви, посещением богослужений и даже чем‑то вроде дружбы с некоторыми католическими священниками. Но хотя сам юноша и рассказывал об этом шутливым тоном, ни у кого не возникало сомнений в серьезности его увлечения католицизмом, о чем свидетельствует и сэр Рональд Гоувер, кстати, известный гомосексуалист: «Я познакомился с юным Оскаром Уайльдом… Это исключительно любезный и веселый мальчик с чудесными длинными волосами, только вот голова у него забита всякими глупостями про Римскую католическую церковь. Вся его комната увешана фотографиями папы и кардинала Мэннинга»[58].

В этот период Англия оказалась целиком охваченной религиозным кризисом вследствие публичных заявлений кардиналов Мэннинга и Ньюмена о необходимости обращения в католическую веру, подкрепленных еще и речами Пьюзи[59], проповедовавшего объединение церквей. В Ирландии нарастало недовольство протестантской церковью, и это приводило к новым столкновениям, расшатывавшим и без того зыбкую веру Оскара Уайльда, который после падения Наполеона III начал проникаться республиканскими идеями, полагая, что учреждение III Республики предвещало окончательное освобождение его родины. Вместе со вновь обращенным стариной Дански они ходили в старую католическую часовню в Оксфорде, слушали церковную музыку, и Оскар проникся уважением к отцу‑иезуиту, отправлявшему службы и заинтересовавшемуся в свою очередь новым прихожанином. «Ему было не занимать ума, – вспоминал священник, – множества других положительных качеств, он был несомненно обаятелен, обладал хорошими манерами и замечательным слогом… Я убежден, что за его хвастовством и фривольными речами крылось нечто гораздо более глубокое и сокровенное, что несомненно склоняло его к вере в Господа и католическому вероисповеданию»[60]. Конечно, доброго отца‑иезуита несколько удивляло окружение Оскара Уайльда – Хантер Блэйр, Реджинальд Хардинг, Уильям Уорд, Фрэнк Майлз. Однако он не придавал особого значения казавшимся ему безосновательными предположениям относительно пристрастий Уайльда, который, впрочем, не отказывал себе и в обычных удовольствиях, встречаясь с танцовщицами кабаре, которые в конце концов заразили его венерической болезнью. Вместе с тем католицизм, такой, каким он его себе представлял, был скорее частью выдуманного мира, мира Оскара Уайльда. Уже с первых лет, проведенных в Оксфорде, он пытался найти убежище в этом мире, в чем и сам признавался: «В Оксфорде, словно в Афинах, обитатели стараются держаться подальше от мрачной действительности окружающей жизни… Именно в Оксфорде я впервые примерил французский кюлот[61]и шелковые чулки. Можно сказать, я произвел революцию в моде и сделал эстетичной современную одежду… Однажды я заявился на бал, переодетый в принца Руперта[62]; я почти не танцевал, зато говорил столь же яростно, сколь тот дрался, причем с гораздо большим успехом, поскольку всех своих врагов я обратил в друзей»[63].

Идет ли речь о Средневековье, католической церкви, ирландском фольклоре или собственных фантазиях, двадцатилетний Оскар Уайльд живет своим воображением, всячески импровизирует, а порой и лжет. Для него даже дружба – скорее интеллектуальное влечение, наподобие причащения к культу красоты, поэзии, совершенства души и тела.

В июне 1875 года Оскар Уайльд поехал в Италию. Во Флоренции он осмотрел капеллу Медичи, восхищаясь красотой цветного зеркально отполированного мрамора. Все вызывало его удивление и восторг, он восхищался драгоценностями, монетами из этрусского музея и даже послал отцу собственноручный рисунок саркофагов. Особенно поразила его одна увиденная на улице сцена, о которой Оскар написал в письме матери: «На обратном пути, прямо напротив дворца Питти, я увидел великолепную похоронную процессию: длинная вереница монахов, одетых в белое и с факелами в руках, вуаль из тонкого батиста закрывала их лица. Они несли два гроба и были похожи на тех ужасных монахов, которых изображали на картинах про инквизицию»[64].

После остановки в Венеции Оскар направился в Милан, однако никак не мог забыть ни с чем несравнимые, полные романтики вечера, проведенные в городе дожей. Он так писал об этом: «По возвращении из театра мы высадились из гондолы у статуи Льва на площади Св. Марка. Картина была столь романтична, что казалась сценой из оперы»[65]. Но тут же замечал: «После замужества итальянки ужасно опускаются, но мальчики и девочки красивы»[66]. В Падуе он восхищался фресками Джотто, напоминавшими о Данте, бывшем здесь в изгнании; Милан и его экспансивные жители сильно напомнили ему Париж. Однако каникулы подошли к концу, то же можно было сказать и о деньгах. Пришло время возвращаться через Лозанну, а затем Париж.

Второй год учебы Уайльда в Оксфорде знаменовался для него прежде всего новым всплеском католического рвения. Он ходил на выступления кардинала Мэннинга в церковь Св. Юлия, хотя, впрочем, у него оставалось достаточно времени, чтобы потихоньку ухаживать за очаровательной сестрой своего друга Уильяма Уорда и водить дружбу с юным художником Фрэнком Майлзом, который получил некоторую известность после того, как написал портрет восхитительной Лилли Лэнгтри.

Вероятно, у летописцев семьи Уайльдов не все было в порядке с датами, поскольку налицо еще одна ошибка, на этот раз касающаяся даты смерти сэра Уильяма Уайльда. На самом деле это случилось 19 апреля 1876 года. О беспутстве его уже забыли, и газеты рассыпались в хвалебных статьях о знаменитом докторе. «На похоронах присутствовали президент и члены Ирландской королевской академии, а в знак особого уважения скипетр Академии был задрапирован в черное. На очередном заседании Академии была принята резолюция с соболезнованиями, и и в знак уважения к памяти сэра Уильяма обсуждение других вопросов было перенесено на следующий раз»[67]. Газетные хроникеры прослеживали основные этапы его карьеры, отовсюду были слышны выспренние слова о его эрудиции, преданности, ораторском таланте; никто и словом не упомянул о похождениях доктора и о скандальном процессе.

Оскар Уайльд ничего не забыл; его печаль измерялась лишь силой печали матери, которая писала: «День ото дня он все более слабел, слава Богу, не страдая при этом; последние дни он большую часть времени находился в беспамятстве и наконец скончался, как будто просто уснул. Эта потеря окутала мраком всю нашу жизнь. Я ощущаю себя кораблем, который терпит бедствие»[68]. Еще большую грусть вызвало известие о том, что состояние сэра Уайльда, которое оценивалось в двадцать тысяч фунтов стерлингов, оказалось обремененным многочисленными долгами, к тому же в завещании он отказал восемь тысяч фунтов своему внебрачному сыну Генри Уилсону[69]. В результате вдова получила лишь триста фунтов, а Оскар – маленькое имение в Мойтуре. К счастью, университетская карьера складывалась очень удачно. Объем литературных познаний, а также живой ум и юмор, порой граничащий с дерзостью, не могли остаться незамеченными. Оскар был увлечен чтением Суинберна, когда ему пришлось сдавать обязательный экзамен по религии. Ему достался перевод на греческий двадцать седьмой главы Деяний Апостолов. Уже через несколько часов, к удивлению экзаменаторов, Уайльд завершил перевод этого бесконечно длинного текста, и те вынуждены были поставить ему высший балл, несмотря даже на довольно развязное поведение студента. Устный экзамен по окончании учебного года прошел еще более блестяще, и Оскар сам рассказал об этом в письме Реджинальду Хардингу: «Я побаивался того, что придется комментировать тексты из Катулла, а на самом деле сдал наиприятнейший экзамен очаровательному преподавателю, сначала по „Одиссее“, так что мы побеседовали о лирической поэзии вообще, о собаках и женщинах. А затем по Эсхилу, вместо которого мы обсуждали Шекспира, Уолта Уитмена и принципы поэтики. Он много говорил о моем эссе по поэтике Аристотеля и вообще был необычайно любезен»[70].

Летние каникулы застали Оскара в Дублине, где на него буквально навалились материальные проблемы. Пытаясь вырваться из этих пут, он на несколько дней уехал погостить к родителям Фрэнка Майлза в Ноттингемшир, где попал в окружение сразу четырех очаровательных девушек. «Мое сердце не выдерживает чувства восхищения, которое я испытываю ко всем четверым сразу, причем до такой степени, что это становится вредным для здоровья, так что на этой неделе я возвращаюсь в Дублин»[71]. Отец Фрэнка Майлза был дружен с кардиналом Ньюменом, кардиналом Мэннингом, Пьюзи, со всеми тогдашними столпами католической веры. Встречаясь с ними, Уайльд вновь чувствовал у себя пробуждение католических наклонностей и в письме своему верному Уорду писал, что для пущего их укрепления собирается съездить в Рим: «Сам не знаю, что и думать. Хотелось бы, чтобы и вы поехали в Рим вместе со мной и помогли мне во всем разобраться. Мне страшно ехать одному. Я никогда толком не понимал, насколько близко англиканская церковь подошла к тому, чтобы объединиться с Римом. Ведь до обнародования Непорочного Зачатия Пьюзи, Лиддон[72]и другие всячески стремились подписать договор о примирении и объединении с католиками, а теперь вдруг резко обратились к греческой православной церкви. Мне кажется, это сон; так странно видеть, что они предпочитают Деву Марию, зачавшую во грехе»[73].

Оскар вернулся в Дублин 20 июля 1876 года и снова оказался в родительском доме на Меррион‑сквер. Однако религиозные метания не оставляли его, о чем свидетельствуют строки из очередного письма Уорду: «Удивительно, как ты не видишь красоты и неизбежности воплощения Бога в человека ради того, чтобы мы смогли удержать за подол Бесконечность»[74]. «Дублинский университетский журнал» и «Ежемесячное католическое ревю» опубликовали три стихотворения Оскара Уайльда: «San Miniato», в котором он воспевает культ «Непорочной Девы Марии, Всемилостивой Царицы», «Ради музыки» и «Арона», в которых ожили воспоминания поэта о поразивших его итальянских пейзажах.

Вместе с Фрэнком Майлзом они уехали на несколько дней в Мойтуру порыбачить, пострелять куропаток и поухаживать за девушками, среди которых оказалась и Флорри Болкомб[75]; ее считают первой возлюбленной Оскара Уайльда. Его также нередко можно было застать у преподобного Махэйффи, который проводил свой летний отпуск в маленьком домике, расположенном у моря на берегу Дублинского залива. Здесь Оскар правил черновики книги Махэйффи о нравах греческого общества, размышляя о двусмысленности отношений двух студентов, которых однажды случайно застал вдвоем в театральной ложе. По всей видимости, Оскар уделил особое внимание этому происшествию, о котором он и написал все тому же постоянному адресату: «Вы единственный человек, с которым я могу этим поделиться, поскольку обладаете философским складом ума, только прошу: никому ни слова, вы ведь добрый малый. От этого ни нам, ни им лучше не будет»[76]. Читая рукописи о нравах Древней Греции, наблюдая обнаженные тела юношей, загоравших на берегу реки Червелл, Уайльд задумывался о существовании своеобразных отношений между молодыми людьми, с которыми был знаком. И именно тогда он влюбился в необычайно красивую юную ирландку Флоренс Болкомб, которая представлялась ему совершенно недоступной.

Вместе с Фрэнком Майлзом Оскар уехал в Коннемару, чтобы поработать над рецензией на книгу Джона Саймонса[77]«Исследования греческой поэзии». Столь тесные отношения с Майлзом вызывали удивление у Хардинга и Уорда, которые с некоторым оттенком ревности вынуждены были признать, что Фрэнк и Оскар стали неразлучными друзьями. В Дублине, Лондоне – они постоянно были вместе, на обедах и в театре, среди художников и артистов. Они аплодировали Генри Ирвингу в «Макбете», Нелли Бромли в постановке Майлхака и Алеви, встречались с Эллен Терри и Лилли Лэнгтри, их принимали как в художественных мастерских, так и в светских салонах, где их вполне невинные отношения встречали лишь улыбку.

По возвращении в Дублин Оскара ожидали проблемы, связанные с вступлением в наследство отца, и заботы по обеспечению будущего матери. Тем более что помощи от брата Уилли ждать не приходилось, ибо хотя он и стал с недавних пор журналистом в Лондоне, чаще всего его видели за столиком в «Кафе Рояль» перед неизменной бутылкой коньяка, вечно грязного и неопрятно одетого, этим он очень напоминал отца.

И снова Оксфорд, где Оскара ожидал предпоследний учебный год. Он начал носить клетчатый сюртук, серые брюки и забавный котелок, которые делали его оригинальным, не выделяя, однако, из толпы студентов во время прогулок по парку вокруг колледжа Св. Магдалины. Впрочем, свойственная ему в это время насмешливая улыбка дает понять, что сам Оскар уже не слишком доверял чрезмерно яркой маске своего персонажа. Несмотря на то, что недавняя смерть сводного брата Уилсона вновь обратила его взор на католическую церковь, в ноябре 1876 года Оскар вступил в ряды франк‑масонов, считающихся извечными противниками религии. 27 ноября его допустили на масонский обряд тридцать третьей степени в Оксфорде, а это ни в коей мере не совместимо с верой в Бога. «Недавно я сделался ярым приверженцем масонского движения, и мне действительно будет очень жаль отказываться от него, если я, наконец, решусь уйти от протестантской ереси»[78].

Благодаря протекции сэра Дэвида Роберта Планкета[79], Оскар сделал еще один шаг в лондонское высшее общество: его приняли в клуб Св. Стефана, расположенный на набережной Виктории, членство в котором было необходимым атрибутом для любого, кто желал считаться джентльменом. Он написал стихи и посвятил их новому другу, который так будоражил его мысли и воображение, словно на свете не было ничего более возбуждающего. И это при том, что, с одной стороны, Оскар не прекращал засыпать пламенными письмами Флоренс, чувство к которой отнюдь не угасло, а с другой, – поднялся на еще более высокую ступень, будучи представленным герцогине Вестминстерской.

Таким был студент Оскар Уайльд в конце 1876 года, нерешительный в выборе между протестантской религией и католицизмом, между античной красотой и мимолетными увлечениями, между дружбой с юным Огастесом Крессвеллом и любовью к Флоренс Болкомб. Свидетельством нерешительности, свойственной молодому человеку в этот период, стало стихотворение «Напрасно прожитые дни», написанное в начале 1877 года и посвященное описанию прелестей юного друга, «хрупкого и деликатного мальчика, не созданного для мирских страданий», который в стихотворном сборнике 1881 года, предназначенном для более широкого распространения, превратится в «девушку‑цветок». Оскар Уайльд полагал, что красоте греческих скульптур более соответствует внешний облик юношей, нежели девушек, которыми он предпочитал любоваться издали и которых воспринимал скорее разумом, нежели сердцем. Кстати, доказательством зарождения особого вкуса, ограниченного до поры до времени чисто эстетическим восприятием, было восхищение Оскара красотой юного спортсмена Баллок‑Уэбстера, приехавшего на университетские соревнования. «Только что закончились университетские соревнования, и все было бы как обычно, если бы не участие Баллок‑Уэбстера, чей бег стал одним из самых красивых зрелищ, которые мне когда‑либо доводилось наблюдать. Обычно бегунам не достает фации – налитые мускулами ноги и раздутая, как у голубя, грудь; он же полон стремительности и бесконечно грациозен… Это как бег великолепной лошади… В Неаполе я видел две бронзовые статуи, изображающие юных греков, бегущих, как Уэбстер»[80].

Оставаясь увлеченным пышностью католических обрядов, Уайльд не терял надежды совершить паломничество в Рим вместе со своим другом Дански. Но, по собственному признанию, в этот период он был на мели, причем положение было настолько серьезным, что он даже подумывал о браке по расчету. Мать не желала и слышать об этом. «Мне будет очень жаль, – писала она, – если ты всерьез решишься на брак по расчету и потеряешь все надежды получить университетскую стипендию, притом я не считаю, что твоя бедность способна пробудить в ком‑либо жалость или сострадание»[81].

Дански собирался навестить родителей в Монте‑Карло и предложил попытать счастье в казино. Несколько фунтов чудесным образом превратились в шестьдесят, это позволило Оскару Уайльду присоединиться к приятелю в Генуе, и оба решили ехать дальше в Рим. Однако неожиданно Оскар встретил преподобного Махэйффи, который предложил ему ехать вместе в Грецию. Вот что Оскар писал с Корфу: «Это остров идиллической красоты, он целиком укрыт оливковыми плантациями. В Италии почти у всех оливковых деревьев подстрижены верхушки, и они выглядят искусственно, а тут ими можно любоваться в естественной красоте. Особенно поражает возраст веток, словно скрюченных в страдании, именно так, какими их любит изображать Гюстав Доре[82]. А когда поднимается ветер, серо‑зеленая листва начинает отливать серебром»[83]. Он писал оттуда и ректору колледжа Св. Магдалины Генри Рэмсдену Брэмли: «По дороге в Рим я встретил своего бывшего учителя, профессора Дублинского университета, господина Махэйффи, и он настоял на том, чтобы я поехал с ним на Миконос и в Афины. Радость от возможности увидеть эти места, да еще в столь изысканном обществе, была слишком велика, чтобы я мог устоять, и вот я на Корфу»[84]. В письме он предупреждал, что опоздает к началу занятий в апреле, впрочем, это не означало, что ему удастся избежать наказания по возвращении.

Оскар Уайльд в Греции! Эта историческая встреча с родиной греческой литературы, искусства и красоты – всем тем, что он всегда боготворил, должна была бы оставить для потомков несчетные восторги, описание пейзажей, обычаев, местных жителей. Однако, если не считать нескольких статей, опубликованных в 1885–1887 годах во «Всякой всячине», трех писем матери, Реджинальду Хардингу и ректору Брэмли, от этого путешествия в Грецию, которая всегда была для него второй родиной, не осталось никаких следов. Благодаря дорожному блокноту преподобного Махэйффи, можно восстановить их маршрут и предположить, что греческая действительность и трудности в пути заслонили собой мечту, в одеяния которой эта поездка облачилась для Уайльда по возвращении в Оксфорд.

Вот некоторые записи Махэйффи, благодаря которым можно представить себе впечатления Уайльда: «Нам повезло, что мы прибыли в Грецию ночью, когда великолепная луна отражается на глади летнего моря. Изрезанные берега Суньона и Эгины были еще довольно светлы, однако тень уже таинственно сгустилась, умеряя наше нетерпение поскорее рассмотреть всю картину при свете дня. И хотя мы обогнули Эгину и приблизились к скалистому берегу Саламины, Пирей продолжал быть скрытым от нашего взгляда. Вскоре мы увидели свет маяка Пситгалейя, и нам сказали, что порт находится с другой стороны. Мы продолжали плыть в полной темноте. Казалось, голые прибрежные скалы сливаются в одну линию, не оставляя ни малейшего прохода. Но вот корабль лег курсом на восток, и нашему взору открылись тысячи огней и множество судов, заполнивших знаменитый порт. Увы! В шуме и суматохе высадки на берег он мало чем отличался от других портов. Как и во времена Платона, порт Пирея остался пристанищем матросов со всего света, незнакомых с хорошими манерами… И все же, когда мы наконец вырвались из этой толкотни и оказались в тишине, на дороге в Афины, дороге, практически не изменившей внешнего вида со времен Древней Греции, усвоенная нами классическая культура, изгнанная суетой торговли и жуткой портовой бранью, снова возобладала»[85].