Глава 27. – Отсель грозить мы будем кому угодно, – произнес Таланов, скорее сам для себя

– Отсель грозить мы будем… кому угодно, – произнес Таланов, скорее сам для себя. – Георгий Витальевич, напомните, пожалуйста, какая у ваших истребителей предельная дальность?

Подполковник Лежебоков поджал губы и повел плечами в неосознанном жесте отрицания, но после короткой паузы он все же ответил:

– До четырех километров. Хотя при такой видимости – хорошо, если будем попадать на два–два с половиной.

Таланов прекрасно понимал причину недовольства Лежебокова – подполковнику, тем более из бронечастей, как‑то невместно подчиняться майору, да ещё из «механиков», которые, конечно, повыше обычной инфантерии, но все же ни разу не «танкисты». Но сейчас Виктору было в высшей степени все равно, выполнял бы приказы, а остальное можно будет решить потом.

Если останется, кому решать.

Майор чувствовал странное облегчение, главным образом от однозначности и определенности происходящего. После внезапной вспышки атомного взрыва он испытал не страх или неуверенность, как многие другие, а скорее удовлетворение. Противник бросил на свою чашу весов самую крупную гирю, а это значит, что ничего более ужасного и непредсказуемого уже не последует.

– Лезли бы вы в скорлупу, пока не началось, – крайне невежливо посоветовал подполковник, но Таланов игнорировал неприкрытую колкость и в свою очередь подчеркнуто вежливо поинтересовался:

– А вы что скажете? Как специалист в противотанковой борьбе.

Лежебоков засопел, как паровоз, одернул и без того длинные рукава плотного мешковатого комбинезона, поправил висящий на широкой ленте респиратор

– Хорошая позиция, – вымолвил он, наконец, с некоторым усилием. – Холмы дадут нам укрытие и фору, а противник пойдет по равнине… Если пойдет.

– Пойдет, – твердо сказал Таланов. – Я в них верю.

Он скривился, поняв, что процитировал Зимникова. Где сейчас полковник, жив ли он вообще? Порывы ветра отзывались в ушах как вой голодных призраков, глуша любые посторонние звуки, а звуковой разведки у майора не было. Так что если гвардейцы ещё сражались, услышать их все равно было невозможно.

– Я в них верю, – повторил Таланов. – Они пойдут напролом, может быть даже близко к эпицентру. Здесь и встретим.

– Могут и не пойти, – скупо отметил противотанкист.

– Могут, – отозвался майор. – Тогда сами ударим им во фланг.

– Как скажете. Вы командир, – сардонически сказал Лежебоков. – С вашего разрешения, пройду к своим. Радиосвязи нет и скорее всего не будет, ещё раз всех проинструктирую.

– Да, конечно, – задумчиво ответил Таланов.

Майор ещё раз мысленно перебрал в уме свой скудный арсенал. Батальон противотанкистов – двадцать одна машина. Рота шагоходов – пятьдесят бойцов в бронированных скафандрах, с пулеметами. И полк, который майор буквально «прибрал» по пути, численностью едва дотягивающий до батальона, сформированный из ограниченно годных после госпиталя, а так же ратников ополчения. Часть направлялась в подкрепление бригаде, но Таланов рассудил, что ему она нужнее. Майор резервист, комполка, поначалу сопротивлялся как лев, упирая на приказ командования. Таланов долго смотрел на него, молчаливый, мрачный, похожий на каменное изваяние, и сопротивление майора потихоньку угасало, сходя на нет.

Комполка был уже немолодым человеком, ушедшим в почетную отставку после тридцати лет беспорочной службы, капитаном. «Беспорочная служба» в пехоте в мирное время означала, что все было в порядке с документацией, бойцы накормлены и трезвы, на учениях ЧП не случалось. Сейчас его выдернули из отставки, повысили на ступень и назначили командовать формирующимся полком – двумя сотнями человек, скверно обученных и ограниченно годных. Ещё полк располагал целыми четырьмя самоходками, сделанными силами фронтовых ремонтных заводов на базе списанных «Медведей».

– Там, – Таланов указал майору–резервисту в сторону атомного «гриба». – Вы уже не поможете. А здесь, – он ткнул пальцем себе под ноги, в сухую землю с чахлой травой, которая словно заранее пожухла и свилась жёстким стеблями в ожидании танковых гусениц. – Вы нам очень нужны.

– Приказ… – в последний раз попробовал возразить резервист, совсем неуверенно и тихо, скорее для порядка.

– Отменяю, – внушительно произнес Таланов и перешел к делу. – Давайте думать, как будем расставлять наш «засадный полк».

Что ж, подумал он, ещё раз осматривая будущее поле боя, учитывая тотальную несработанность частей, низкое качество «присвоенной» пехоты и отсутствие каких бы то ни было сведений о противнике – получилось умеренно неплохо. «Драконы» растянулись в цепь поротно, маскируясь среди группы пологих холмов. Холмы – конечно, сказано громко, скорее возвышения едва ли по пояс взрослому, редко где повыше. Но для низких силуэтов танкоистребителей этого более–менее хватало. «Шагоходы» приготовились их прикрывать от вражеской пехоты и лёгкой бронетехники. Инфантерия резервистов была разделена на отделения, закреплённые за каждым «механиком», чтобы в свою очередь страховать и прикрывать передвижные пулеметные точки.

Таланов не питал иллюзий относительно импровизированного заслона на пути вражеской орды. Вопрос был лишь в том, сколько продержится сшитая на живую нитку последняя оборонительная линия.

Вот тебе и война, подумалось ему. Как всегда – сколько планировалось и отрабатывалось, а в конце концов все вышло криво, косо и на ходу. Жаль, не получилась идея с использованием «механиков» как средства резервной радиосвязи. Красивая была задумка. Интересно, а что на другой стороне? Все то же самое? Импровизация на ходу, ломающиеся планы, упорядоченный хаос?

Впереди взлетели в небо три красных ракеты. Майор усмехнулся, безрадостно и злобно. Он угадал, передовые отряды противника двинулись напрямую через эпицентр, о чем теперь сигнализировал дозор. Зимников оказался прав. И он, Виктор Таланов – тоже. В душе было пусто и как‑то… умиротворенно. Спокойно. Хотя казалось бы, для такого отношения нет ни малейшей причины.

Виктор ещё раз усмехнулся и пошел к ближайшему транспортеру, облачаться в самоходную броню. Подходя к трехосной машине с поднятыми панелями корпуса, открывавшими скелетообразные держатели на клёпаной раме, он ещё раз попробовал найти в себе хотя бы тень паники или просто страха. Тщетно. Хладнокровное бездушное спокойствие, даже не тянуло бросить взгляд на фотографию родных, как он привык делать перед боем.

Обычный транспортер вёз шесть скафандров, сейчас пять решетчатых ложементов пустовали, как и держатели для оружия. Оставался только один шагоход – командирский, самого первого выпуска, с царапинами и вмятинами, которые не могли загладить уже никакая краска и починка. Эта самоходная броня прожила недолгую, но очень бурную жизнь.

– Ну, поехали, – негромко произнес майор, отжимая рукоять на ложементе, чтобы открыть узкий люк на «загривке» скафандра. В глубинах брони заскрежетало, как будто провернули обычный ключ зажигания. Чихнул и зарокотал дизель в горбу на металлической спине. Таланов подтянулся на импровизированном турничке и протиснулся в тесную утробу скафандра, подсвеченную лампочками на сигнальной панели.

***

Томас приник к перископу, обозревая окрестности. Зрелище привело бы в ужас натуралиста, но наполняло нобиля радостью. По обе стороны маршрута тянулась безрадостная пустыня, выжженная атомным взрывом и сглаженная ударной волной. Только очень внимательный и искушённый взгляд мог понять, что совсем недавно здесь была полноценная оборонительная линия – и это в стороне от эпицентра. Что же творится там, куда пришлась основная мощь взрыва?

Ветер усиливался, прихотливо закручивал многочисленные черные дымы, тянущиеся от сожженной техники. Его порывы бросали в разные стороны хлопья пепла и пыльные смерчи. Заскрипел дозиметр, с тихим щелчком включилась система вентиляции и фильтров противоатомной защиты, Томас снова порадовался, что сменил штабной автобус на защищённый бронеавтомобиль, оснащенный специально для внезапных выездов командира. У новой машины не было полноценных средств штабного управления, в ней могли разместиться только сам Фрикке и два сопровождающих. Зато машина могла следовать в боевом порядке, не отставая от передовых отрядов. Томас рассчитывал преодолеть километров двадцать вместе с авангардом, отслеживая обстановку своими глазами, а затем дождаться штаб, чтобы вновь вступить в полноценное командование.

Если бы Фрикке не был чужд суетным проявлениям эмоций, он бы запел. Да, не все в этой операции шло гладко, феерический успех чередовался с досадными заминками. Но теперь впереди ждал только триумф. Атомный взрыв деморализовал и практически вывел из боя гвардейскую бригаду. Панцерпионеры рванулись к цели напрямик, через зону эпицентра, а штурмовая дивизия подтягивалась за ними, практически не встречая сопротивления.

Единственное, о чем жалел Фрикке, так это о том, что не принял предложения «брата» вместе совершить бросок к транспортному терминалу. Он предполагал, что использование убербомбы сильно затруднит радиосвязь, но не ожидал, что радио умрет вообще. Таким образом возможности управления действиями всей дивизии урезались до сигнальных ракет и посыльных. И то, и другое в условиях продвижения по пыльной и отчасти радиоактивной местности позволяло передавать лишь самые общие и запаздывающие указания. Впрочем, теперь это уже не существенно. Сопротивляться все равно было некому.

Однако… после придется приложить некоторые усилия, чтобы не остаться забытым, не дать успеху атома и пионеров заслонить собственные усилия. Придется напоминать, что без усилий всей дивизии и самого нобиля неизбежная победа не состоялась бы.

К впереди идущему бронетранспортёру шагнула странная фигура, Томас не понял, откуда взялся этот грязный, окровавленный человек, в изорванном комбинезоне химической защиты имперского образца. Ещё один защитник, сошедший с ума или обожженный. Не стоит даже пули. Но что у него в руках?..

Солдат, чьего лица Томас не разглядел даже через оптику перископа, что‑то нёс, овальный или дискообразный предмет. Нёс странно, согнувшись под тяжестью, одной рукой – всем предплечьем – прижав предмет к животу, а другой подпирая снизу, как будто у него не действовали пальцы. Да и сами руки русского выглядели как‑то неестественно, но Фрикке так и не успел понять, что именно казалось неправильным. Черно–зелёная фигура с неожиданной быстротой рванулась вперёд, как раз к впередиидущему «Катцхену». Тяжелая машина вильнула, стараясь уйти от столкновения, выстрелил башенный пулемет, но промахнулся на какие‑то сантиметры. Бегун с непонятным предметом… – миной? миной, черт побери! – видимо поняв, что не добежит, сделал резкое движение, и исчез в рваном облаке взрыва. Ударная волна хлестнула в лоб броневику Томаса, качнув машину как игрушку на пружинках, окуляр перископа больно ударил нобиля по лицу. Фрикке с шипением боли отшатнулся от прибора, но успел заметить напоследок, что оказавшегося гораздо ближе к смертнику «Катцхена» перевернуло набок.

Водитель броневика ударил по тормозам, Томас приник к смотровому триплексу, как раз вовремя, чтобы увидеть, как откуда‑то сбоку прилетела гирлянда вспышек, похожих на светящиеся теннисные мячики. Прилетела и запрыгала по броне поверженного транспортера, разбрасывая пучки ярких искр, пробивая сталь – это бил крупнокалиберный пулемет или небольшая автопушка. Ещё одна машина загорелась, пораженная из ракетной установки. Реактивный снаряд буквально развалил транспортер пополам, словно рассек огненным ножом. Огонь невидимых обороняющихся креп на глазах. Будучи слабым, он, однако с каждой секундой обретал организованность.

Шипя, на этот раз от бешеной ярости, Томас схватил, было, трубку радиоаппарата и сразу же бросил, вспомнив об ионизации воздуха, надёжно вырубившей радиосвязь. Нобиль оттолкнул замершего в растерянности адъютанта и метнулся в корму машины, к большому барабану сигнальной установки, вспоминая на ходу, какая комбинация соответствует его намерениям. Повинуясь его быстрым точным движениям закрутился механизм, досылая сигары ракет в зарядный барабан.

Прежде чем нажать последний тумблер, Томас на мгновение заколебался. А может быть наплевать на потери и ринуться вперёд?.. Не может быть, чтобы гвардейская оборона сохранила прочность и устойчивость, не может! И, словно отвечая его сомнениям, за бортом что‑то громыхнуло, зазвенело. Машину вновь ощутимо качнуло.

Скрипя зубами от ярости, Томас ударил по кнопке запуска, зная, что сейчас высоко в небе расцветут несколько ослепительно ярких разноцветных кустов, обозначающих «развернуться в боевой порядок, передать сигнал дальше».

Снова задержка, вновь промедление, пусть ненадолго, на время, которое понадобится для разгрома последних очагов обороны, недобитых крыс, выживших в подземных норах. Ну, ничего, панцерпионеров все равно уже никто не остановит…

***

Сала бы сейчас… Александр сглотнул слюну. Амфетамины хирургу заказаны даже больше, чем лётчику, очередная порция кофе вызвала бы только сердцебиение и головную боль, поэтому для подкрепления сил оставалось только что‑нибудь жирное и калорийное. Например, толстый ломоть сала на черном хлебе… с перцем да с чесноком… Но ни о каком перекусе снаружи сейчас и думать было нечего.

Он втянул сухой воздух, насыщенный запахом резины и адсорбирующей химии. Взглянул на рентгенометр, подвешенный к выступающей над входом балке, как старый фонарь. Очень хотелось стянуть противогаз и вдохнуть настоящий, «живой» воздух. Но от таких мыслей удерживал вид стрелки прибора, которая тихонько ползла вправо по полукруглой шкале. Движение было почти незаметно, если смотреть на неё неотрывно, но вполне ощутимо, если проверять смещение, скажем, каждые полминуты. Третий диапазон, то есть «умеренно опасно». Согласно теории, после близкого атомного взрыва уровень излучения стремительно повышался, но затем должен был так же быстро снижаться из‑за распада короткоживущих изотопов. Сейчас же процесс шел неровными скачками, из‑за ветра, несущего радиоактивную пыль.

С той стороны, где находился север, доносился ровный шум. Такой издаёт океан, когда плеск мириадов волн сливается воедино и порождает монотонный рокочущий гул. Там шла грандиозная битва, масштабы которой медик даже не пытался представить. На западе было тихо, пыльный «гриб» опал, почти растворился, разнесенный сильным ветром. Поволоцкий знал, что там продолжается отчаянное сражение, многократно меньшее по масштабам, чем на севере, но куда более значимое для его госпиталя. Но хирург запретил себе думать о том, что будет, если гвардия не выстоит.

Конвоя с ранеными все ещё не было. Это мелко, как‑то исподтишка радовало – пока никого не надо отмывать от радиоактивной грязи. И расстраивало – сейчас кто‑то истекал кровью, к кому‑то подбирался шок, у кого‑то кровоизлияние внутри черепа грозило сдавить мозг…

Заурчал мотор. Один. Не грузовик. Александр машинально похлопал по бедру и мрачно усмехнулся – пистолет был запрятан под плотной прорезиненной тканью, да и не помог бы он против броневика. Впрочем, контуры машины были знакомы, а на башне виднелась родная красно–золотая эмблема.

Из броневика потащили раненого, безвольно обвисшего на руках двух сопровождающих.

– Господин военврач, помогите ему! – прогудел через респиратор один из носильщиков.

– Сюда! – быстро скомандовал Поволоцкий, призывая на помощь санитара.

Раненый был плох, это стало понятно с первого взгляда. Пульс слаб, повязки, наложенные не очень умело, но старательно, промокли насквозь – кровотечение не прекращалось. Хорошо – у мертвецов кровь не течет. Но смертельно опасно, поскольку кровопотеря зачастую убивает надёжнее пули.

– Пожалуйста, господин военврач!

За раненых часто просят. Предлагают деньги и ценности, показывают удостоверения, порой грозят оружием…

– Чушь не пори, – отрывисто приказал хирург. – У меня здесь все равны. Давно его ранили?

– Меньше получаса назад!

Захотелось выругаться. Тридцать минут – значит, никакая инфекция ещё не успела развиться. Но хотя бы четверть часа такого интенсивного кровотечения… Если, не дай бог, редкая группа крови, не поможет даже чудо.

На свет фонариком в глаз раненый отреагировал своеобразно. Неожиданно дёрнулся, тихо, но отчетливо он произнес:

– В тыл меня везти запрещаю. Колонна повернет…

И снова лишился сознания.

– Бредит, – констатировал Александр. – Помраченное сознание. Тащите за мной.

Терентьев погружался в туман, в котором не было ни верха, ни низа, никаких ориентиров. Только бесконечное падение в никуда и серая пелена, растворяющая любую, самую простую мысль. Но затем пришел Паук. Он прополз по телу, цепляя кожу острыми коготками и уселся на животе, запустив под кожу толстое длинное жало. Яд изливался во внутренности, разъедая их подобно кислоте.

Рука… надо смахнуть мерзкого арахнида рукой… но рук нет, ничего нет…

Больно, больно, больно…

Несомненно, работа в зоне атомного поражения опасна – но свои преимущества у неё имеются. В частности, обязательный душ – без лимита времени и воды. Ну, понятно, что воду нужно экономить, и раненый не будет ждать бесконечно – но это не песочные часы и водомер. Борода, против опасений, не набрала пыли и осталась в неприкосновенности… но это уже мелочи. Все мелочи, кроме крохотной дырочки в чужом теле, из которой утекает жизнь.

«Где же я его видел?$1 – подумал Поволоцкий, старательно – до красноты и жжения – растираясь жёстким колючим полотенцем, разгоняя по телу кровь. Привезенный показался ему смутно знакомым, но точно вспомнить не удалось. Если они когда‑то и встречались, то бледное восковое лицо умирающего слишком сильно изменилось, утратив сходство с прежним.

– Запишите в карточку – проникающее ранение верхней части живота, близко к средней линии. Шок… второй–третьей степени. Состояние тяжелое. Полусознание.

– Плох? – спросила медсестра из‑за ширмы, прикрывавшей стол с бумагами от брызг.

– Очень. Почти безнадёжен. Потерял много крови, и непонятно пока, что натворил осколок. Если печень или почки – то совсем скверно. Вряд ли желудок, тогда его бы, скорее всего, вообще не довезли. Раздеть, отмыть, проверить рентгенометром. Согреть стол, две дозы крови и пятьсот миллилитров противошокового раствора внутривенно. Я пока продезинфицируюсь ещё раз, – отрывисто скомандовал медик и проговорил про себя заученную последовательность действий:

«Операция. Местное обезболивание, лапаротомия, поиск перебитой артерии. Резецирование пробитых кишок. Перевязка артерии. Брюшину шить, кожу не шить. Широкая плотная повязка. Далее в палату или к священнику, в зависимости от результата».

Одежда раненого уже сгинула в одном из контейнеров для заражённых предметов. Безвольное тело лежало на теплом столе, обложенное грелками, укрытое стерильной простыней, ватным одеялом и снова простыней – все, кроме лица, рук и живота. Рана, как и ожидалось, казалась обманчиво маленькой и безобидной – самое коварное, что может быть. Привычные к бытовым травмам врачи, даже опытные, слишком часто полагались в начале войны на внешний вид крохотной ранки, не видя превращенные в фарш внутренности – пока за пациентом не приходил перитонит.

«И все же, где я тебя видел?»

– Новокаин! – скомандовал хирург, ощупывая живот раненого и прикидывая, как пойдет будущий разрез. На подносе рядом с правой рукой в готовности лежали скальпели, похожие в свете лампы на длинных узких рыб. Весь арсенал хирургии, хитрый и в то же время немудрёный – пинцеты, зажимы, ножницы, лопатки, иглодержатель. Иглы с шелком, а так же рассасывающимся шовным материалом.

Новокаин для местной анестезии, много новокаина. Бедняга и так на грани смерти, поэтому общий наркоз почти невозможен. Даже самый лёгкий может легко столкнуть его туда, откуда возврата уже нет. Так же как, впрочем, и малейшая боль.

– Он в сознании?

– На грани.

– Документы достали?

– Документы… нет, они там…

– Бывает. Передайте в приемное, чтобы последний раз.

Скальпель был походным, эрзац, используемый для экономии настоящих. Половинка бритвенного лезвия, схваченная малым зажимом Пеана, коснулась кожи, окрашенной бледно–жёлтым раствором йода. В такие мгновения Поволоцкий всегда чувствовал суеверный страх и робость от того, что сейчас он вторгнется в храм тела и души. Но это колебание никогда не длилось дольше мгновения.

Черт побери, сколько крови… Как будто не было совершенно сумасшедшей кровопотери ещё до операции. Вокруг инструментов сновал длинный пинцет сестры–ассистента, быстро протирающей тампоном операционное поле от темно–красной жидкости.

– Аспиратор!

Громкое название для прибора из двух банок, полутора метров трубки и ящика, отсасывающего жидкость из полости. Но ничего, работает. Натощак ранило, это в плюс. Минимум пол–литра крови в брюшной полости, не считая вылившегося и впитавшегося – это в минус.

Кожа обезболена и разрезана. Теперь брюшина. Бритва рассекает напитанные новокаином мышцы без боли, но дальше куда сложнее – разрывы тканей мешают инфильтрату анестезии. Придется дать немного эфира.

Уставшие глаза совсем некстати заволокло пеленой слез. Александр нетерпеливо дёрнул плечом и опытная сестра, поняв все с одного жеста, протерла ему лицо свежим тампоном.

Разумеется, наркозные аппараты были погружены и эвакуированы вместе с незадействованным персоналом и всем лишним имуществом. Так что – маска имени господина Эсмарха, складная, образца казённого, 1886 года. Вообще‑то, она для хлороформа, но и для эфира пойдет.

– Полкубика атропина, подкожно. Эфир, совсем немного, и осторожно. Следите за пульсом.

– Сто десять, наполнение слабое.

Не слишком хорошо, балансирует на границе. Операция может убить – но только может. А непрекращающееся внутреннее кровотечение убьет гарантированно.

Теперь захваты, чтобы раскрыть края разреза и открыть доступ к внутренностям.

Всякая огнестрельная рана опаснее, чем кажется – так писал Дитерихс, и был совершенно прав. Но, конечно, лучше так, чем широкий осколочный разрыв. Хотя… похоже, здесь все‑таки не пуля.

Тихо звенели инструменты, гудел компрессор, подававший отфильтрованный воздух внутрь павильона.

Вот они, кишки, на первый взгляд – бессистемное переплетение сизых трубок с желтоватыми бляшками жира. Похоже, этот человек держал себя в форме, несмотря на возраст. Жировых отложений ровно столько, сколько должно быть у здорового мужчины лет сорока–пятидесяти – ни полкило лишнего. А вот направление раневого канала нерадостное – к печени. И ранение он получил наверняка, когда стоял, с тех пор его везли, перекладывали… канал изменился. Значит, придется в буквальном смысле перебирать кишечник. Обычно люди не представляют себе, насколько плотно «упакованы» органы в человеческом теле, как легко повредить отлаженный механизм анатомии.

И кровотечение не останавливается, заррраза…

Шум снаружи, гудение клаксона, быстрая речь. Кто‑то в белом халате и марлевой повязке просунул голову в операционный бокс, но, оценив увиденное с одного взгляда, сразу же убрался обратно, не забыв тщательно закрыть клапан тамбура. Похоже, все‑таки пришел новый автопоезд с фронта, но им сейчас займутся помощники. Как скверно… При кажущейся простоте ранения – предельно тяжелый случай. Длинный зазубренный осколок из твердой стали разделился на несколько узких фрагментов, разошедшихся в разные стороны.

Продолжаем.

– Сколько у нас крови?

– Пятнадцать доз нулевой, по восемь второй и четвертой, десять третьей.

– У этого какая группа?

– Ноль.

– Готовьте две дозы крови. И теплый физраствор для промывания готовьте, литров шесть. С риванолом.

Зажим. Ещё зажим. И ещё. Уже дважды куски исковерканного металла с бряцанием падают на металлический поднос, такие безобидные на вид. Но откуда‑то продолжает кровить, по капле… за час и даже за два по капле столько натечь не могло. Тромбировалось? Хорошо бы.

Полная ревизия кишечника. Это значит – проверить каждый миллиметр, потому что малейшая ранка может привести к перитониту. И подумать только, когда‑то все эти манипуляции делались голыми руками, без перчаток и антисептиков. А лет шестьдесят назад какие‑то умники предлагали надувать кишечник водородом и искать места прорывов с помощью зажжённой лучины [2].

Господи, благослови науку и медицину.

Ещё зажим. Должен быть третий осколок, должен, но куда его унесло‑то? Где‑то около печени. Причем, с внутренней стороны. Почки целы, ну хоть в чем‑то повезло. Хотя нет, не только. То ли пациент – тертый калач с опытом, то ли просто так карта легла, но, похоже, он ничего не ел, по меньшей мере, последние сутки. Не будет каловых масс между пальцев и, что важнее всего – в брюшине.

– Пульс сто, наполнение улучшается.

Это все переливание крови и создание запаса. Американцы говорили – «невозможно, такую систему нужно делать десять лет». А вот хренушки вам, заморские лекари. Забор крови от доноров в тысячу доз – пятьсот литров – за сутки прошли зимой. Сейчас уже почти полторы тысячи. К концу года выйдем на две.

Под пальцами что‑то маленькое и твердое. Малый фрагмент, о котором даже не предполагал. Пропустил бы – и пациент мог бы прожить с ним всю жизнь, даже не подозревая, что глубоко в утробе затаился капсулированный кусочек металла. А мог бы умереть через сутки–другие от стремительного перитонита.

Кто‑то страшно кричит снаружи. Наверное, ожоговый, у них всегда очень высокий, тонкий крик. Пусть кричит, сейчас его нет, он все равно, что на другом континенте.

Вот осколок, прямо за печенью. Рассек внешнюю оболочку железы и замер, ожидая момента, когда можно будет чуть провернуться и вскрыть артерию. Так оно выглядит – обыденное медицинское чудо. Ещё полсантиметра – и смерть.

Последний кусок чужой стали опустился поверх уже извлечённых собратьев, злобно звякнув напоследок. Теперь два метра кишок резецировать, разрыв зашить. Пуговку Мэрфи ему, для облегчения соединения кишок и, если все будет хорошо, отделается умеренным соблюдением диеты лет на тридцать, а то и на сорок… Медленно, осторожно. Сколько раненых ушло в лучший мир потому, что хирург расслабился и чуть поспешил. Что‑то пропустил, что‑то недоделал, недосмотрел.

Теперь промыть.

– Горячий физраствор. Аспиратор переключить.

Струя физраствора – прозрачной, с лёгким лимонным оттенком жидкости – вымывает из разверстой брюшины сгустки крови, грязь, скудное кишечное содержимое.

– Готовьте радиометр.

Навряд ли что внутрь попало, но бережёного…

– Пульс не прощупывается! – тревожно сообщила сестра. – Кровь в вену не идёт!

– Вижу, – проскрипел сквозь зубы хирург.

Из‑за печени пробивается струйка крови, слабенькая, но крепнет. Здравствуй, вторичный шок, вот и ты. Когда раненый в шоке – это плохо. Когда уже вроде бы выйдя из него, пациент валится туда снова – это стократ хуже. Кровь в вену не идёт, значит, кровоснабжение практически встало. Ещё один шаг в ладью Харона.

Казалось, стать более бледным невозможно, но раненому это удалось. Кожа обрела прозрачно–голубоватый оттенок, лицо походило на череп, туго обтянутый пергаментом.

– Буду вскрывать левую сонную артерию. Аппарат Боброва, быстро!

Наш последний аргумент. Внутриартериальное нагнетание крови – чтобы дать хоть какое‑то давление жизненно важным органам. Бакулев пробовал, говорят, с того света вытаскивал.

Иглу в артерию. Подогретую кровь – под давлением прямо в артерию, к мозгу, пока не наступило кислородное голодание. Держись, боец, мы тебя не отпустим.

И тут сердце замерло, как уставший солдат, присевший отдохнуть на минутку, да так и замерший, привалившись к стенке окопа. Значит, ничего у нас нет срочнее, чем его запустить.

– Камфору под кожу.

Никакой реакции.

Непрямой массаж сердца. Раз, два, три… Непередаваемое ощущение, которое никогда не поймет не–медик – почти что держать в руке сосредоточие человеческой жизни, жадно ловить его малейшее трепетание. Среди хирургов почти не бывает толстяков – трудно набрать лишний вес, когда каждая секунда такого ожидания сжигает калории, как атомный реактор.

Есть сокращение, но это пока ничего не значит. Ещё одно, и ещё.

Вдохнул… выдохнул.

– Кислород.

Дышит. Поверхностно, слабо, но дышит. То, что пульс не прощупывается – ерунда.

– Лейте кровь. Две дозы в артерию, как пойдет в вену – две дозы туда. Среди оставшихся выздоравливающих есть такие, у которых можно взять кровь? Нужна нулевая группа. Поищите. Боюсь, с тем, что осталось, мы его не вытащим.

– Есть пульс! Сто двадцать, очень слабый.

Ну, что, дружище, держись. Сейчас затампонируем печень кусочком сальника, зашьём. Как новый не будешь, до конца жизни – диета и дважды в год медицинский осмотр.

Но не умрешь. По крайней мере – не сегодня.

– Что там за шум? – спросил Поволоцкий, снимая маску и с наслаждением протирая лоб и глаза. Боже, какое это счастье – самому взять и протереть лицо, которое будто закаменело от мышечных узелков.

– Раненые. Ещё три машины.

– Радиометр?

– На втором диапазоне – зелёный.

– Примите этих и сменяйтесь. Я моюсь и перехожу в главную операционную.

Мир вокруг Ивана рождался заново – из звона в ушах, сухости во рту, пелены перед глазами… «Палатка. Полевой госпиталь», подумал он, силясь сообразить, как же он сюда попал. «Судя по не слишком далёкой канонаде – медсанбат. Значит, про День Победы был сон… ну, что ж, ещё повоюем…»

– Фы пришльи в сепя. Гут. Карашо.

Над Терентьевым наклонился человек в белом халате поверх черной формы. Белые или светло–серебристые петлицы, одна из них – с черепом и скрещенными костями.

«В плену… Досада какая…»

С этой мыслью он провалился обратно во тьму.

– Кислород, – скомандовал кто‑то невидимый, на чистом русском языке.

– Пульс отчетливый, – это уже другой, женский голос, да какой там женский – лет восемнадцать девчонке.

Почему‑то очень сильно замёрз нос, как будто к нему приложили кусочек нетающего льда. Мутная пелена сползала с глаз, медленно, неохотно.

– Если вы меня видите, моргните, – строго приказал кто‑то расплывчатый и одноцветный, нависший над инспектором.

– Ви…жу… – с трудом выдавил из себя Иван. Ему показалось, что для спасения от кошмара, в котором он попал в плен, почему‑то было очень важно заговорить.

Влажный тампон промокнул губы.

– Пить вам нельзя, – сказал суровый врач. Забавно, какие они всегда строгие. Как с детьми малыми разговаривают.

– Вы извините, – обратился врач к кому‑то невидимому, – по уставу у легкораненых кровь брать нельзя. Но у нас остался только НЗ, и даже физраствора мало.

– Ничефо, ничефо. Дойчьлянду я крофью послушил, теперь России послушу.

Не рискуя поднимать голову, Терентьев осторожно повернул её на голос. На носилках слева от него лежал немец, явный белобрысый немец с орлиным профилем, в черной форме под белым халатом. Между ним и Иваном протянулась резиновая трубка с огромным шприцом посередине. Молодой санитар, сидя на маленьком складном табурете, сосредоточенно нажимал на поршень, вводя Терентьеву немецкую кровь.

Не в плену, понял инспектор. У своих. А немец, скорее всего, алеманнер – доброволец из европейских беженцев.

Мысли Ивана понеслись вскачь, как пришпоренные лошади – где он, что за госпиталь, прошла ли колонна, как вообще дела на фронте. Когда, наконец, он сможет вернуться в строй… И, не выдержав скачки, разум снова провалился в бездонную пустоту, сопровождаемый последней внятной мыслью:

«Отвоевался…»