Листки третьего талисмана

КЛЯТВА

Шло время. Неторопливо, но неустанно время делало свое дело.

У меня на глазах подрастал мой сынок, что ни день, он становился все забавнее. В четыре года был до того дотошный! Никому не давал покоя, всех нас донимал своим любопытством. С налитыми щечками, сияющими глазенками, пухленький мой Толистанчик не мне одной был отрадой. Бывало, соберется вся наша семья, только и радости у каждого, что с ним забавляться. Что ни скажи он, что ни придумай — все хорошо, все ладно.

Помню, однажды в сумерки Кавказ вернулся домой с каменоломни. Усталый пришел, как всегда, а в тот раз даже осунулся сильнее обычного. Видно, что через силу старался казаться веселым. Нафиса собрала ему ужин. Не успел Кавказ сказать по обычаю «псимлах», как приучила нас Нафиса, чтобы, по ее словам, за стол не уселись злые шайтаны, Толистанчик взобрался к нему на колени. И тут же выхватил из рук Кавказа кусок чурекаi.

— Да ты, мой милый, вижу, и понятия не имеешь о намысе,— строго сказала Толистанчику Нафиса.— Слезай сейчас же, дай отцу спокойно поесть.— Она подошла и пересадила его к себе на колени.

— А что это «намыс», бабушка? — удивился маленький Толистан, округляя глазенки.

— Намыс-то? — Нафиса чуть повременила с ответом, прикидывая, как бы понятнее растолковать этому несмышленышу.— У кого есть намыс, у того есть и счастье,— наконец нашлась она.

— А «счастье», что это такое? — не унялся Толистанчик.— Почему же ты мне никогда не давала намыс и счастье? — надулся он.

— Их никому не дают, сынок,— оттаяла Нафиса, с любовью глядя на неугомонного внука.— Тебе самому придется искать.

Но от Толистанчика не так-то просто было отвязаться.

— Скажи, где же они спрятались?

Понимая, что малыш от нее не отстанет, Нафиса сказала:

— Посиди-ка смирно, сынок, а я тебе расскажу сказку о намысе и счастье. Жил-был в одном ауле точь-в-точь такой, как ты, маленький мальчик. Не слушался он ни мать, ни отца. Однажды вечером нашла на него блажь, и он ни за что не хотел кушать, когда его хотела покормить мать. А вернулся с работы усталый отец, мальчик с ревом вырвал из рук отца кусок чурека. Этот негодник так обидел своего доброго отца, что тот в расстройстве лег спать без ужина.

Утром чуть свет отец мальчика встал и поглядел в окошко. За ночь во дворе намело полным-полно снегу, а на снегу виднелись чьи-то глубокие следы. Отец мальчика присмотрелся и увидел — следы-то шли из их же дома. Кто же это, удивился он. Вроде я раньше всех поднялся, кто же мог выйти из нашего дома? Оделся, пошел по следам. Шел долго-долго, далеко-далеко, наконец у подножья горы следы исчезли. Отец мальчика тоже остановился. Оглянулся кругом и крикнул:

— Не вижу никого, но знаю, ты здесь. Кто ты ни есть, покажись! Ты вышел из моего дома!

Сначала было молчание, а потом откуда-то послышался незнакомый голос: — Я твой насып — твое счастье.

— А если ты мой насып, чего же ты убежал из дома? Пойдем обратно, ты мне не мешаешь.

— Нет, нет, я не вернусь. Сам ушел от тебя и уведу за собой все твое богатство,— с обидой ответил тот же голос отцу того вредного мальчика.

— Да почему же? Чем тебя обидел? Сжалься надо мной, пойдем обратно,— молил отец.

— И не проси, не пойду. Одно могу тебе вернуть, бери на выбор: хочешь — землю, хочешь — скот, хочешь — одежду. Одно тебе оставлю, со всем остальным распростись.

Задумался бедный отец того мальчика, не знает, что отвечать. Возьмешь кусок земли — некого на поле пасти, а он любил всякую скотину, возьмешь скот — негде пасти, а одежду выберешь — скоро износится. Где ее взять, из чего сшить без кожи да шерсти? Ничего отец мальчика так и не надумал.

— Подожди,— говорит,— я схожу домой, с семьей посоветуюсь.

— Ладно, иди да поскорей возвращайся, а то и вовсе ничего не получишь.

Со всех ног бросился домой отец этого мальчика. Собрал всю семью, рассказал обо всем. Судили-рядили, никак не могли прийти к согласию. Когда все наговорились вдоволь, заметили, что ни слова не проронила молодая сноха.

— А ты чего молчишь? Посоветуй и ты, что нам выбрать.

— Хотите знать, что я думаю, тогда слушайте. Пусть отец ему скажет так: оставь в нашем доме намыс, а так — хоть все забирай.

Вся семья удивилась этим словам, но решили положиться на ум молодой снохи.

Вернулся хозяин дома к подножью горы.

— Насып,— кричит,— послушай! Не надо мне никакого богатства, раз покинул мой дом. Одно прошу — оставь нашей семье намыс, исполни одно мое желание, как обещал.

— Вместе с намысом мне надо возвращаться к тебе,— ответил все тот же голос.

— А почему? — удивился отец мальчика.

— А вот почему. Где намыс, там и счастье, они неразлучны. Придется мне возвращаться к тебе, как обещал.

— Теперь-то ты понял, сынок, что такое намыс? — спросила Толистанчика Нафиса, закончив свою притчу.— Выходит, намыс — мир да лад в доме. С тех пор люди говорили: нет намыса в семье, не будет там и счастья

Конечно же, не одному Толистанчику втолковывала Нафиса житейскую мудрость. И я, и Кавказ, мы поняли, куда она клонит. Но несмышленый мой сын не желал узнавать себя в негодном мальчишке из притчи.

— Бабушка, а почему счастье хотело уйти из того дома?

— Конечно, где уж тебе понять,— рассмеялась вдруг Нафиса, любовно заглядывая в удивленные глазенки нашего Толистанчика.— Да потому ушло счастье, что мальчик вырвал чурек из рук отца, усталого и голодного. А ведь мама-то мальчика уговаривала покушать. Вот счастье и разобиделось: одни раздоры да капризы. Понятно?

Сынок мой обнял Нафису маленькими ручонками, уткнулся ей в плечо и попросил тихонько:

— Ты, бабушка, еще расскажи все с начала.

— Ладно, ладно, детка, еще раз послушай, ни слова не пропускай.

Но в эту минуту кто-то постучал в наше окошко. Ахмед поднялся, пошел открывать и вернулся вместе с высоким, худощавым мужчиной. Я не сразу сообразила, что я видела его раньше.

— Махар! - закричал Кавказ и подскочил к нему.

Друзья обнялись и минуту-другую стояли молча. Потом Махар обошел всех нас, каждому протянул руку и сел. Мужчины наперебой расспрашивали его о том о сем, а Махар отвечал с трудом. То и дело его душил сухой кашель. Один раз Махар так надолго зашелся кашлем, что мы, испуганные, разом вскочили. Смотрели на него, не зная, чем помочь. Наконец кашель отпустил, Махар задышал спокойнее, открыл повлажневшие глаза.

— Ищейки за мной гонятся,— сказал он тихо.— Можно ли мне у вас спрятаться?

Мы с Нафисой переглянулись: почему за Махаром гонятся,— убийца он какой, что ли? Но нам, женщинам, не положено спрашивать. Ждем, что скажет хозяин,

— Двери нашего дома всегда для тебя открыты,— сказал свое слово Ахмед, с опаской поглядывая на дверь.— Аллах послал тебя к нам, а мы все те же, что были раньше.

Махар силился улыбнуться, но его лицо было бледным как полотно.

— Спасибо, Ахмед... И очень прошу, помогите мне перевязать руку.— Он стал приподнимать рукав черкески.

— Подожди, не тронь,— остановил Махара Кавказ, и голос у него сорвался от волнения.— Оставь рукав, давай-ка снимем черкеску. Какая у тебя рана? Кинжальная?

— Да нет, пулей задело, но думаю, кость цела.

- И давно?

— Со вчерашнего дня, в полдень.

Нафиса быстро подогрела воду, я принесла таз и кумган. Ахмед чистой тряпкой стал, еле касаясь, промывать левую руку Махара, чуть выше локтя, а тот снова зашелся кашлем.

— Не дает покоя, проклятый,— задыхаясь, проговорил Махар, и на глазах у него опять выступили слезы.

— Где-нибудь застудился, пройдет,— отозвался Ахмед, прикладывая к ране табачный лист.— От табака быстрей заживет,— рассуждал он, туго перевязывая рану.— И кашель пройдет, вот увидишь.

— Твоими устами мед бы пить,— с трудом улыбнулся Махар.— Нет, видно, не оставит меня в покое этот проклятый кашель.

— Почему это не оставит? Оставит, говорю тебе, оставит,— успокаивал его Ахмед.— Сейчас Асият сходит к старухе Кансап, попросит козьего молока. Бросим в молоко чесноку, выпьешь, все как рукой снимет.

Я тотчас пошла к старухе Кансап и попросила козьего молока. Нафиса вскипятила его, добавила толченого чесноку, перемешала и поднесла Махару. Он выпил всю кружку, лоб его покрылся испариной, бледные щеки чуть порозовели. Немного погодя кашель поутих, и Махар нехотя поел, что подала Нафиса.

— Теперь скажи нам, где был, где пропадал четыре года? — спросил наконец Кавказ.

— Эх, Кавказ, да ты спроси лучше, где я не был за эти четыре года. Но что там мои невзгоды, их и не сравнишь с тем, что случилось позавчера.

— Позавчера? А что там случилось? — встревожился Кавказ.

— Нашего Мустафу убили...

— Мустафу? Мустафу Субхи?!

Кавказ так изменился в лице, что я просто перепугалась, хотя ни разу не слышала, кто такой Мустафа.

Ахмед и Нафиса не отрывая глаз смотрели на Махара, даже наш непоседа Толистан притих у меня на руках, словно почувствовал неладное.

— Убили, убили нашего Мустафу,— снова проговорил Махар.— И не одного его. С ним было еще пятнадцать наших коммунистов. И всех до единого...— Махар замолк, не мог говорить.

— Может, что не так рассказали? — все еще не мог поверить Кавказ Махару.

— Зачем мне рассказывать? — с горечью сказал Махар.— Я сам все видел своими глазами. Когда наши пятнадцать коммунистов на пути из России подъезжали к Трабзону, их уже поджидала полиция. Успели, правда, пересесть в лодку, стали уходить в открытое море. Да где там! Разве могут уйти безоружные люди от этих запти с обрезами и ножами? Гоняли лодку по морю, как щепку, схватили и перерезали всех до одного. Безглазые трупы сбросили в море возле Сюрменского мыса..,

— Проклятье! — Кавказ был вне себя от гнева.

Сжал кулаки, стиснул зубы,— таким его я никогда не видела.— Каких людей погубили, каких людей!.. Как мы теперь будем без них-то?..

Махар долго молчал. Молчали и мы, не совсем понимая, что это за коммунисты, о которых убиваются Махар и Кавказ. Я никогда прежде не слышала такого слова. Тем более не знали его ни Нафиса, ни Ахмед.

Махар ходил из угла в угол, прижимая к себе простреленную руку, потом остановился возле стола.

— Такие у нас дела, Кавказ... Не могу успокоиться, не нахожу себе места! В Трабзоне народ возмущается, а наш глашатай, наша совесть, Нуреддин Эшфакii, узнав об этой расправе, в одну ночь сложил плач о погибших братьях. Люди из уст в уста передают друг другу плач Эшфака. Послушай меня, Кавказ...

Пятнадцать ран в груди моей,

пятнадцать ножей по рукоять

вошли в мою грудь и ранят.

Но бьется, бьется сердце мое

и биться не перестанет!

Махар выпрямился, правую руку приложил к сердцу, голос у него дрожал и срывался, и непонятно было, то ли он заплачет сейчас, то ли взорвется гневом.

Пятнадцать ран в груди моей,

вокруг этих ран, темноты черней,

обвились, как скользкие гады,

Черного моря воды,

они задушить меня рады,

кровавые темные воды!

Кашель подступил к самому горлу Махара, начал душить его, но он пересилил себя и продолжал говорить:

Вошло в мою грудь

пятнадцать ножей,

но сердце бьется

в груди моей.

Слова эти, словно кинжалы, вонзились мне в сердце, жгли и жалили. По-моему, это же чувствовали и Ахмед, и Кавказ, и Нафиса. А голос Махара зазвучал сильнее, будто горное эхо, бился о стены нашей маленькой комнаты.

В груди моей пятнадцать ран,

мою грудь прокололи пятнадцать раз,

думали, сердце ранят

но сердце бьется все равно

но биться не перестанет!

Задымились в груди

пятнадцать огней.

Обломились в груди

пятнадцать ножей.

Но сердце бьется,

как красное знамя,

и биться

не перестанет!

Махар умолк. Но мы боялись сказать слово, нарушить гробовую тишину. И мне чудилось, будто души пятнадцати безвинно зарезанных людей все еще витают в нашей комнате.

Кавказ сурово свел брови и тоже стоял не шевелясь.

— За что же их, бедных, убили-то? — решилась наконец спросить Нафиса, не понимая толком, что случилось.

— Эх, мама, мама,— тяжело вздохнул Кавказ.— Да если бы все люди могли жить так, как мечтал Мустафа, твои беды тебе и во сне не снились бы,— ответил матери Кавказ.

— А как он хотел? — все так же робко спросила Нафиса,— видно, ей очень хотелось понять хоть что-нибудь.

— Он хотел отобрать землю у богачей и разделить между бедняками. «Люди есть люди, они все должны жить по-людски»,— говорил Мустафа. Труженикам мечтал он раздать землю...

— Да кто же из богачей сам отдаст свою землю? — изумилась Нафиса, глянув на Махара. Было видно, что она не совсем верит словам своего сына.

— Ты права, мать,— отозвался Махар.— По-доброму никто их них не расстанется со своим богатством. Сила тут нужна, силой надо отнять, как сделал народ в России, А научил их Ленин.

— Ленин? —- переспросил Ахмед, до сих пор стоявший в скорбном молчании.— Кто такой Ленин? А мне показалось, что где-то я уже слышала это имя. Ленин, Ленин... А может, слышала что-то похожее. А Махар объяснял Ахмеду:

— Ленин живет в России, это, поверь мне, самый мудрый человек. И в голод накормит, и в холод оденет и обогреет. Ленин был большим другом Мустафы Субхи.

— Неужели? — все сильней удивлялась Нафиса.— Что же, он самый богатый на свете? Только богач и может прокормить и одеть всех нищих.

— А вот тут ты не права, мать,— как можно мягче, чтобы не обидеть Нафису, возразил Махар.— Ты пока не все поняла. Ну, как бы тебе объяснить попроще? Возьмем какую-нибудь страну. К примеру, Россию. Огромная такая страна. Правил страной царь, а с ним заодно и богатые люди. У них было много денег и большая армия. А Ленин поднял бедный люд и пошел вместе с ним против царя и его приспешников. Скинули царя, и живут сами себе хозяева. У нас в Турции тоже голодных и нищих в тысячу раз больше, чем богатых. Возьмем, к примеру, ваш аул. Здесь один князь да десяток его приспешников, в руках у них все земли и скот. А у сотни бедняков ничего нет, кроме их рук и пота. Кто, по твоему, победит, если богатые и бедные схватятся друг с другом?

Махар успокоился, присел у очага. Рядом с ним сел Кавказ, Нафиса молчала, раздумывая, а Ахмед сказал:

— Ты погоди, погоди, Махар. Говоришь, что бедных нас больше, чем богатых, а оружие у кого, у солдат?

— В этом-то все и дело, отец. Но Ленин рассудил как настоящий мудрец, и бедные победили. Кто ходит в солдатах? Хорошенько подумай...

— Солдаты и ходят,— ответил Ахмед.

— Правильно говоришь, Ахмед,— согласился Махар,— Только в армии они солдаты, а у себя дома кто они такие? Те же бедняки. Вернутся из армии, будут

пахать землю и пасти скот у богачей.

— Куда же еще денешься,— вздохнул Ахмед.

— Слушай дальше, отец,— все более оживлялся Махар, увлекшись этой необычной беседой,— У каждого солдата, будь он каменщик, пастух, рыбак, есть дома жена и дети, они тоже гнут свои спины за кусок хлеба.

— Точно, точно,— поддакивал Ахмед.

— К примеру, ты сегодня солдат, служишь у князя, а в твоем ауле односельчане твои возьми и схватись с князем. Ты будешь стрелять в своих по приказу князя?

— Лично я-то не буду,— недолго раздумывая, ответил Ахмед.— Но тому, кто будет рядом со мной, ему-то что до моих односельчан.

— А тут ты не прав, Ахмед. У того, другого, тоже есть семья, и, наконец: он же не враг тебе, такой же бедняк.

— Так-то оно так, да вспомнит ли обо мне другой в эту минуту? — не соглашался с Махаром Ахмед.

— В том-то и вся загвоздка,— сказал Махар, довольный рассудительностью нашего Ахмеда.

Кавказ тоже поглядывал на отца одобрительно.

— А вот Ленин сумел разъяснить бедным людям, что к чему, понимаешь? Не сразу, ясное дело, все солдаты пошли за Лениным, но все-таки многие пошли. Отказывались стрелять в своих, поворачивали дула винтовок против хозяев. Вот как дело-то в России обернулось,— продолжал удивлять нас Махар.

— Понимать-то я понимаю, да, видно, понять куда проще, чем дело сделать,-—снова засомневался Ахмед.

На этом разговор и оборвался. Махар закашлялся, кашлял долго, с хрипами. Нафиса опять подогрела и заставила его выпить козьего молока.

Вконец измученного сухим кашлем Махара Ахмед уложил на топчан. Подложив правую руку под голову, Махар закрыл глаза, и мы притихли, думая, что он уснул. Нафиса собралась было разбирать постели, но Махар приподнял голову и взглянул на Ахмеда.

— Конечно, Ахмед, это дело не просто сделать,— снова завел он разговор.— За пустяковое дело не проливают кровь, а там, в России, льют кровь уже четвертый год. И все же народ победил... Революция произошла в России. Ре-во-лю-ция... Всю землю, скот, фабрики и заводы народ взял в свои руки. Царя свергли, но богачи тоже не дремлют. Страшная битва там идет, гражданская война она называется. Против резолюции поднялись не только русские богачи. Представляешь, четырнадцать армий из четырнадцати чужих стран стреляют в русский народ, в русскую революцию. Но бедняки крепко держат в руках свою власть. Что кровью своей завоевано, того не отдашь!

Махар замолчал, на лицо его, и без того потемнев шее, легла еще одна невидимая тень, резко выделились желваки. Ахмед, заметив это, отошел, чтобы прекратить этот трудный для гостя разговор, но Махар остановил его.

— Погоди, Ахмед, доскажу до конца, а то неизвестно, когда еще придется нам побеседовать. Живете вот вы на отшибе, в сторонке. Наверняка ведь не знаете, что наш-то турецкий султан два года назад тоже посылал в Россию своих солдат. Прямо на Кавказ, душить революцию. Сколько же они там, в Баку, бедных людей перерезали.

— Зачем? — испуганно спросил Ахмед.— Зачем ему нужна кровь чужих бедняков, что, султану на своей земле крови мало?

— Не всякий сразу это понять может, Ахмед, а умные, ученые люди понимают. Я вот тоже многое не понимал, да свела меня судьба с одним замечательным человеком. Понимаешь, семь лет назад попал во время войны в плен к русским, и погнали нас, пленных, на Урал. Есть такое место в России, реки да горы вокруг. Там, на Урале, я и увидел Мустафу Субхи. К слову сказать, сам Мустафа не был пленным. Он бежал в Россию от наших властей из Синопской тюрьмы и там жил на свободе. А только стал наш султан воевать против русских, Мустафу выслали на Урал, потому что он считался подданным султана. С Мустафой мы работали на заводе, делали всякую черную работу. Насмотрелись, что русские рабочие живут не лучше наших, так же на своих хозяев гнут спину. Видели бы вы, какие сильные люди, горой стояли друг за друга! Не было дня, чтобы они не спорили с хозяевами, отстаивая свои права. Как они там сейчас в России борются за свою, народную власть?.. Подумай сам, Ахмед, ведь и в других странах бедняки могут взять пример с русских. Кому же не хочется воли? Свободней птицы никого нет на свете, да и той, говорят, неба мало... То-то и оно! Теперь богачи во всех странах пуще холеры боятся русской революции, как бы и у них бедняки не восстали. Вот и держат свои плети наготове.

— Да, без плети богач не богач,— тяжело вздыхая, согласился Ахмед.— Непонятно все-таки, непонятно устроена жизнь, все в ней перемешалось. Когда-то наши отцы бежали от русских в мусульманскую землю. Что они здесь нашли? Страдания да скитания. А твой Мустафа с мусульманской земли сбежал к русским. Чего он там не видел, чего нашел? — спрашивал Ахмед то ли себя самого, то ли Махара.

— Не скажи,— не отставал от него Махар,— Мустафа кое-чему научился у русских. По их примеру он хо тел поднять народ наш против тех, кто привык жить за счет чужого пота. Испугались, убили нашего Мустафу. Пойми, Ахмед, не потому убили, что он жил в России и общался с неверными. А потому, что Мустафа Субхи был коммунистом.

Ахмед ничего не ответил Махару. Мне было так жалко, что такой интересный разговор оборвался. Как же много знал Махар!

— А кто они, эти коммунисты,— робко спросила я,— как их узнать, по каким приметам?

— А никаких особых примет у них нету.— Махар первый раз за весь вечер чуть улыбнулся и взглянул на Кавказа.— Просто они самые хорошие на земле люди, верят в простой народ.

Ахмед навострил ухо.

— И там, у нас на Кавказе, тоже есть эти самые коммунисты?

— Да, и у вас на Кавказе есть коммунисты. Сейчас там народная власть,— ответил Махар с какой-то затаенной гордостью, словно там, у нас на Кавказе, жили его кровные братья.

— Бегут оттуда князья, как крысы,— вставил и свое слово Кавказ.— Ты видел, отец, в ауле Джилихстан объявился князь Уардоков Токан. Сбежал от революции.

А в ауле Джамгат, у Садара, сразу семь князей понаехало. Не стало у нас, на Кавказе, им жизни, вот и бегут, спасают свою шкуру. Тянут за собой и своих холопов.

— Не пойму я, сынок, по твоим словам выходит— и наши предки, деды и прадеды, приехали сюда по таким же причинам, что ли?

— Да нет, отец,— с непонятной досадой в голосе ответил Кавказ.— За сто с лишним лет мало ли было причин?— Он так глянул на Махара,— словно просил его прийти на выручку.

Махар долго растолковывал Ахмеду, как и почему народ, покидал родной Кавказ и уходил на чужбину. Из умных речей Махара я поняла только одно — и сто лет назад бедняков обманывали богачи, будь они мусульмане или русские. И русским царям нужны были плодородные земли на краю огромного государства, и турецкие султаны тянули к этим же землям жадные руки. Морочили головы темным, набожным людям мусульманской верой, будто бы неугодной русским, волей аллаха заманивали в Турцию. Надеялись сделать из горцев послушных рабов, собрать войско против той же России. И обманутый богачами народ вымирал на чужой земле в жалких лачугах...

Мне вспомнилось, как Аслямбек обвел вокруг пальца бедного моего отца,— надо же было кому-то перегонять княжеские стада... Вспомнился гордый Идрис,— для него не нашлось и клочка земли в родном краю... И. сколько же их было таких, обманутых и обездоленных, за сто-то с лишним лет?

Ну почему же, почему так неразумно устроено все на свете? Почему князья как хотят измываются над бедным людом, а тот поддается, думала я. При чем же тут мусульманская вера, когда русский казак Устим спас горца Идриса от верной гибели, не осудил Идриса за убийство своего, русского душегуба. А мой мудрый учитель Толистан? Уж он-то был мусульманин, а ведь под страхом смерти настаивал, чтоб наши дети учились русскому языку. Выходит, вера тут ни при чем... Учитель Толистан предвидел, а может, и точно знал, что жизнь у нас, на Кавказе, переменится к лучшему. Недаром же на прощание сказал моему отцу: «Нечего тебе делать в Турции, Каплян, знаю, народ там голодает. А здесь у нас скоро перемены будут к лучшему. Скоро...»

Все он знал, мой мудрый учитель! Вот они, эти перемены, о них говорил Махар...

Как хорошо было бы нам всем сейчас очутиться там, у нас на Кавказе, где бедняки изгнали князей и разделили между собой землю... И всему этому их научил русский — Ленин.

«Ленин, Ленин...» — не выходило у меня из головы, пока Махар, Ахмед и Кавказ все еще говорили н спорили. Где-то я слышала раньше это имя, но где, от кого? Хоть убей, не могла припомнить. Проснулся и заплакал мой Толистанчик, укачивая, я взяла его на руки, взад-вперед заходила по комнате. Тут-то меня и осенило. Да ведь в Бибаркте это было, в Бибаркте! Когда Умар, отец нашей толстушки Тимы, в дым разругался со своим братом Абылькяримом. Тогда еще Абылькярим вернулся из Петербурга. Люди руками разводили: подумайте, кровные братья врагами стали из-за русского! Абылькярим ругает какого-то Ленина, а Умар за него горой стоит. Ну, ладно, мол, Абылькярим хоть ученый, сам был в Петербурге, а Умар-то Ленина и в глаза не видел...

Выходит, Умар знал, что Ленин собирал народ бороться за правду. Выходит, и мой учитель Толистан это знал, недаром они подолгу, бывало, беседовали о чем-то, закрывшись в комнате. И незнакомые люди к учителю Толистану наведывались. Кто они были, эти люди? Может, они все про Ленина знали? А почему и не знать, если здесь, в чужом краю, за морем и то говорят про мудрого, сильного человека, сердцем болеющего за бедняков...

Наконец мужчины, вдоволь наговорившись, умолкли. Было заполночь. Все хотелось спать.

Кавказ увел Махара в нашу комнату, уложил на кровать, а сам прилег на узкий топчан, где мы обычно сидели. Толистанчик спокойно посапывал в своей люльке, я улеглась возле нее на полу, постелив тюфяк, набитый соломой.

Махар не мог уснуть, то и дело покашливая. Ворочался с боку на бок и мой Кавказ. Наконец он не выдержал и шепотом спросил у Махара:

— Расскажи все же, где носило тебя четыре года?

— Я же тебе говорю, запутаешься, легче запомнить, где не был,— ответил Махар шутливо.— Лучше ты мне скажи, кто бросил кинжал в полицейского — ты или Али? Ни у кого из наших нет такого меткого глаза.

Кавказ промолчал, а Махар, помедлив немного, проговорил так же тихо:

— Молчишь, брат? Да я и без тебя знаю, что ты бросил. Я прятался в лесу. Ну и умаялись в поисках ошарашенные запти. Когда они убрались восвояси, вернулся на дорогу, к убитому. Пришлось, правда, попыхтеть, пока перерезал веревку, которой связали мне руки. Кинжал, понимаешь, в груди торчит у полицейского, а я спиной к нему приладился, и перерезал. Кинжал при мне — только меня и видели. Потом всякое было, многих друзей навестил в разных городах и селениях. За море перебрался, в Сухуми. А в двадцатом году был на первом съезде турецких коммунистов. Ты же знаешь, там и выбрали люди председателем ЦК Мустафу Субхи... — Махар тяжело вздохнул и замолчал.

— Махар, н ты сам говорил с Мустафой? — прошептал Кавказ, и в голосе его послышалась затаенная зависть.

— Говорил...— с горечью ответил Махар.— Какой же он был человек, наш Мустафа. Скажет слово — и всю жизнь будешь помнить. Знаешь, как он мудро рассуждал? Надо, говорит, снаряды русской революции навести на тахту наших мучителей, надо верить, что дело революции победит во всех странах. А теперь убили нашего Мустафу Субхи, зарезали вместе с товарищами. Как огня боятся коммунистов...

— А у нас, на Кавказе, в России, что слышно?

— Врать не буду, туговато там сейчас. Но, увидишь, скоро твердо встанут на ноги, для своей власти рабочие и крестьяне рук не пожалеют.

— Хотел бы я быть там, с ними... — печально вздохнул Кавказ.

Они оба замолчали.

— Ну, а ранили-то тебя как? — снова послышался в темноте шепот Кавказа.

— Да что там! — с досадой отозвался Махар.— Предателей везде хватает. Учинили зверскую расправу над Мустафой, стали рыскать по всему городу, хватать по доносам всех коммунистов. Я вроде бы остерегся, только на рассвете явился туда, где жил. Дверь приоткрыл,— они тут как тут, двое. «Руки вверх!» — орут. Бросился бежать. Перемахнул через высокую ограду — тут меня и зацепили, но, видишь, ушел все-таки... Мне, Кавказ, сейчас в Трабзон никак нельзя возвращаться,— сказал Махар, словно бы оправдываясь.

— Чудак ты, зачем тебе возвращаться! Никому и в голову не придет искать турка у нас, пришельцев. Живи себе здесь спокойно, пока не поправишься,— стал уговаривать друга Кавказ.

Но Махар сказал:

— Спасибо на добром слове, Кавказ, но жить в открытую здесь опасно, мало ли кто может меня увидеть, а у тебя семья, маленький... Тут, понимаешь, другой выход есть. Когда мы с Али строили этот дом, на чердаке сообразили небольшой тайник, так, на всякий случай. Замазали его глиной под стенку так, что ни один шайтан не догадается. Откроешь — чисто, тепло, а притащи туда сена, настоящий рай будет. Правда, тесновато, в рост не войдешь, но сидеть и лежать можно за милую душу. Даже твои не узнают, что я там, если, конечно, сам не скажешь..

— Да ты насчет моих и не сомневайся,— перебил Махара Кавказ.— Но почему ты скрыл это от меня тогда то? Просто обидно даже.

— А на друзей нечего обижаться, не маленький,— укорил Кавказа Махар.— Только мы с Али это знали. Мы таких тайников знаешь сколько понастроили? Почти во всех домах, где стены клали. Даже в доме у Сальман-паши тайник есть. Спрячешься, и сам аллах твой след потеряет. Кому же придет в голову искать коммуниста у паши? — И Махар тихонько рассмеялся.

Чем кончился их разговор, я не знаю, потому что меня одолел сон.

Утром Кавказ с Махаром полезли на чердак. Пробыв там недолго, Кавказ спустился, набрал сена и снова полез на чердак. Кавказ не скрывался ни от меня, ни от Нафисы, даже попросил меня принести из кухни две свечи, ведро с водой, кружку, таз и кое-что из еды. Ахмед спозаранку ушел на заработки, Махара я больше не видела. Не видела я и Кавказа. Два дня подряд он пропадал на чердаке с Махаром. А на третий день, утром, стал собираться на каменоломню. По привычке я пошла проводить его до ворот. Прощаясь, Кавказ с затаенной надеждой взглянул на меня.

— Побереги Махара, Асият,— сказал он тихо.— Появится у нас кто из чужих, спроси: «Чего тебе надо?» И если спросят: «У кого можно купить пятнадцать ножей?», ответь: «Пятнадцать ножей в груди у Махара».

Запомнила?

— «Пятнадцать ножей в груди у Махара»,— кивнув головой, повторила я с грустью, точь-в-точь как это сказал Кавказ. А он даже не улыбнулся.

— Но это не все. Если тебе ответят: «И у меня в груди» — только тогда отведи того человека к Махару. Не забудешь?

Я снова кивнула она спросила:

— А мать с отцом знают об этом? Вдруг им кто встретится?

— Знают, знают, я им сказал обо всем,— успокоил меня Кавказ.— До лучшего, Асият...

— До лучшего...

Я долго смотрела ему вслед, а когда он, высокий, широкоплечий, совсем скрылся из глаз, рассматривала его следы на дороге. «Да защитит его аллах от всяких напастей»,— мысленно твердила я одно и то же, пока позади меня не раздался стук копыт. Вздрогнув, я подняла голову. Передо мной был князь Аслямбек.

— Чего это ты вышла в такую рань, Асият? — спросил он, протягивая мне свою волосатую руку.

— А что? — усмехнувшись, сказала я.— Ты, видно, встал еще раньше меня, если уже успел оседлать коня. Мало ли что бывает. Знай человек все наперед, может, и смерть свою обвел бы.

— Ишь ты, какая гордая, даже руки подать не хочешь! — Его толстые губы скривились в улыбке.

— Пусть лучше меня укусит собака хорошего хозяина, чем тронет рука поганого человека.

— Ты чего это разошлась? — разозлился князь Аслямбек. Сытое лицо его побагровело, а в пустых, ненасытных глазах сверкнула жестокость.

Но я и бровью не повела.

— Знаешь, как люди у нас говорят? Подашь руку псазу — век не отмоешь грязи, укусит собака доброго хозяина, тот все равно придет справиться о твоем здоровье.

Сказав это, я резко повернулась и ушла в свой двор. Долго не могла успокоиться, неотступно сверлила меня одна-единственная мысль: сколько ни унижай эту ненавистную тварь словами,— и глазом не моргнет, как же мне наказать его?

На этом дело не кончилось. Через два-три дня Ахмед поутру ушел в лес, а Нафису, через соседку, позвала к себе княгиня Сарана сшить бурку. Надо сказать, что Нафиса была на это большая мастерица, просто золотые руки. Укачала я Толистанчика и, управившись по хозяйству, достала из своего сундучка заветную русскую азбуку. Любила я разглядывать чудесные русские буквы здесь, на чужбине. Смотришь, бывало, и будто в родной аул возвращаешься, все вспоминаешь. Но тут не пришлось мне и полчаса побыть одной.

— Муж твой дома? — раздался с порога хриплый бас Аслямбека. Он словно хозяин переступил порог и закрыл дверь, прислонился к ней спиной.

Я не отрывая глаз смотрела на него и не могла понять, то ли он грустный, то ли радостный, то ли злой, то ли обеспокоенный — все перемешалось в его лице.

Ого, да ты, оказывается, умеешь читать? — удивился он, глядя на мою азбуку.

Конечно, от двери, где стоял Аслямбек, нельзя было разглядеть, что за книга лежит у меня. Наверно, он думал, что я читаю арабский китап. Но я была настороже, чувствовала: с этой змеей держи ухо востро. Ни на минутку не сводя с него глаз, перебирала в уме, чем бы в случае чего можно было его огреть. В один миг в голове моей пронеслась тысяча разных мыслей, в один миг в сердце вспыхнула тысяча разных чувств — от ужаса и дерзости до презрения и ненависти.

А в его постылых, оловянных глазах — ни живого проблеска. Вперился, как баран, и говорит, не моргнув глазом:

— Выходит, мужа твоего нет дома. Жалко, жалко, ну да ничего, кстати, мы и с тобой потолкуем. Все хочу я спросить у тебя, Асият, чего ты от меня нос воротишь? Я обиды не помню. Ни к чему и тебе на меня злиться. Так уж мир устроен, не тебе его переделывать. Сама подумай: не уйди вы от меня с твоим отцом, он, бедняга, и по сейчас ходил бы по земле. Из-за твоего упрямства и погиб, сам свою жизнь бросил псам на съедение. Но тебя я никому в обиду не дам, самому аллаху поклялся.

— Чтоб у тебя язык отсох за твои бесстыжие клятвы! Убирайся отсюда! — крикнула я, забывая о моем спящем мальчике.

А этот наглец Аслямбек гнул свое, будто и не ему было сказано.

— Ну, чего ты на меня взъелась? Сама знаешь, давно ты мне приглянулась, и я от своего не отступлюсь. В конце концов у меня крепкое слово и не бабий платок на моей голове...

— Чтоб твою голову аллах землей засыпал. Выметайся! И на том свете ничего тебе не прощу, глаза бы мои тебя не видели!

— Не кричи, красазица, не упрямься, не маленькая. Ребенок у тебя, муж, они грех твой прикроют. И бояться сегодня тебе нечего — свекор в лесу, свекровь княгине бурку шьет. И мужу твоему не до тебя: с темными людишками связался. Кричи не кричи, все равно не услышит.

Аслямбек тяжелой поступью двинулся ко мне. Мигом я схватила айшву — низенький маленький столик — и запустила им в этого подлеца. Он грохнулся на пол, а я бросилась к двери, но тут-то он и успел схватить меня за ногу.

Упала я и закричала что было сил. В другой комнате заплакал мой мальчик. Но никак не могла вырваться из цепких, жадных рук Аслямбека, они душили меня. И вдруг его руки ослабли, мне удалось встать, и я в ярости стала бить его ногами. Аслямбек лежал как неживой. Мне стало страшно: да неужели эта тварь сдохла здесь, в нашем доме? Из-за него всю нашу семью притянут к ответу. И спрятать мне его было некуда...

Я наклонилась к нему — он дышал. Шевельнулся. И тут на меня нашло: хоть убей, а так и тянуло размозжить ему голову, там все равно — будь что будет. Не помню уж, как я удержалась, может, потому, что в люльке надрывался от крика мой маленький Толистан.

— Убирайся, пока живой, не пачкай мой дом своей поганой кровью! — снова рассвирепела я, распахивая настежь дверь.

И Аслямбек, застонав, поднялся, убрался восвояси.

Я мигом заперла дверь на крючок и бросилась успокаивать маленького Толистана. Когда он затих, увлекшись игрушками, пошла прибрать соседнюю комнату. Гляжу, а там Махар. Держит в руках столик-трехножку. Я чуть не сгорела со стыда: выходит, Махар, все слышал?

— Зачем ты спустился с чердака? — спросила я дрожащим от волнения голосом.

— Не беспокойся, Асият, он ничего не понял. Я трахнул его по затылку и спрятался под кровать. Надо бы было прирезать, да я за вашу семью побоялся. Как-никак князь... Подумай, просто обидно,— такой чудесный столик пришлось сломать из-за такого мерзавца. Ну ничего, сейчас приделаем ножки.

Махар стал возиться со столиком, и я видела, с каким трудом шевелит он левой рукой и стискивает зубы от боли. Как могла, я помогала ему. Когда столик стоял на своем месте как новенький, Махар, улыбаясь, сказал:

— Вот здорово, что я помог тебе вовремя. Все бока отлежал, руки чешутся, а работы нет. Ну, я пошел, Асият.— И он снова поднялся на чердак.

Взяв на руки Толистанчика, я вышла за ворота. Все во мне клокотало от ярости и обиды. А на улице вовсю жарило весеннее солнце и талый снег растекался говорливыми ручьями куда попало. У наших ворот со смехом носились дети. А в огороде у соседей залаяли, сцепившись, два пса. Дети мигом новострили уши и побежали смотреть, что там случилось. За ними побрела и я. Так себе, ничего особенного — дрались две собаки, но меня это вдруг поразило: да почему же они рвут друг друга? Чего они-то не поделили?..

В те тягостные дни я поняла, что нельзя безропотно подчиняться тому, что. посылает тебе аллах. За жизнь надо самой бороться. Она, как бескрайняя черная бурка, всех покрывает — и негодяев, и хороших людей, с первого взгляда никого не раскусишь...

Поздним вечером остановился у наших ворот нищий в лохмотьях. Сердобольная Нафиса тут же зазвала его в комнату и протянула два вареных чурека. Нафиса уже было открыла дверь, чтобы проводить горемыку, но тот все не двигался с места, жадно оглядывая нашу комнату.

— О, аллах, наверно, бедняге и заночевать негде,— вздохнула Нафиса, наконец закрыв дверь за нищим.— Вы видели, как жадно оглядывал он нашу комнату? Надо было приютить его на ночь, на том свете доброе дело всегда зачтется,— она с укором взглянула на Ахмеда.

Тот нахмурился.

— Все это верно, да только разве узнаешь, что он за человек. Может, и вор какой... Время сейчас лихое, люди говорят, Астомбыль какие-то англичане захватили. И греки, и французы проливают мусульманскую кровь в этой стране. Поди узнай, кто теперь по дорогам бродит — нищий или убийца...

Во дворе раздался лай, видно, наш пес проводил нищего до ворот. Все стихло, и мы улеглись спать.

Погода ранней весной переменчива, и за ночь опять навалило снегу. Пока Нафиса возилась с завтраком, Ахмед взял лопату и вышел во двор.

— Эй, сноха, Нафиса, скорей выходите,— через минуту-другую раздался за окном его голос.

— О, аллах, да что там случилось? Золото, что ли, он нашел в снегу? — шутливо сказала мне Нафиса и, накинув платок, вышла. Я следом за ней.

— Вы посмотрите только, что натворил вчерашний бродяга!

У ворот лежал наш околевший пес.

— Да что же с ним? — заохала Нафиса, разглядывая пса.

— Не видишь, что ли, кусок чурека? Ты же, сердобольная, дала его нищему да еще жалела, что ночевать не оставила! — сердито сказал Ахмед.

— Подожди, подожди, неужели это тот самый чурек? — все еще не верила Ахмеду Нафиса.

— А то не тот! Сунул яду и дал собаке. Не с добром твой бедняга приходил, не с добром. Будь он нищий, себе в рот бы положил кусок чурека.

Испуганно взглянув друг на друга, мы с Нафисой сорвались с места и побежали в сарай. Слава аллаху, наша корова лениво пожевывала сено и куры все до одной были целы. Мы обошли вокруг дома, все исходили за воротами в надежде отыскать, куда ведут следы, но без толку — все замело за ночь.

— Не знаю, что и подумать,— все больше тревожился Ахмед.— Вроде бы вop не должен уйти с пустыми руками...

— Откуда ты знаешь? Может, ночью придет да обворует,— по-своему рассудила Нафиса.

— Да нет, воровать он не станет, не за тем приходил...

Ахмед оттащил околевшего пса к забору и поспешил в дом. Мы с Нафисой не отставали от него.

Ахмед запер дверь на крючок и полез на чердак. Вскоре он спустился обратно вместе с Махаром.

— Успокойтесь, прошу вас,— сказал Махар, глядя на наши, наверно, испуганные, растерянные лица.— Дело нехитрое. Прикинулся нищим, заглянул в комнату: нет ли кого чужих. Но он еще придет, может, в другом обличье. Вот и сгубил пса, побоялся, что он его потом выдаст.

— А кто он, ты знаешь, Махар? — спросил Ахмед.

— Откуда мне знать? Мало ли кто нас, коммунистов, ищет. Ничего не поделаешь, а теперь мне и часу нельзя у вас оставаться. Придется уходить. Запомните, где я буду: Трабзон, улица Мухамада, пять. Там живет один слепой, Батыр его зовут. Надо спросить: «У кого можно купить пятнадцать ножей?» Если Батыр ответит: «Пятнадцать ножей в груди у Махара», значит, я буду там. А если скажет: «Ножи он оставил вам»,— меня там нет, и больше ни о чем не спрашивайте. Все равно Батыр ни слова не скажет. Понятно? Трабзон, улица Мухамада, пять.

— Поняли,— ответили мы все трое разом, хотя каждый из нас недоумевал, зачем нам искать в Трабзоне Махара.

— А вернется Кавказ, растолкуйте ему, что к чему. До лучшего, Ахмед! — весело подмигнул Ахмеду Махар.— А теперь сделаем так: ты, Ахмед, выйди за ворота и осмотрись. Асият пусть постоит у ворот. Если увидишь на улице кого-нибудь, крикни: «Асият, закрой ворота», а если нет ни души, крикнешь: «Асият, выгоняй корову!»

Махар переоделся в старую, перелатанную одежду, которую выпросил у Нафисы, перебросил через плечо мешок и взял в руки посох. Ну, точь-в-точь нищий.

Ахмед вышел за ворота, и скоро послышался его голос:

— Сноха, быстрее гони корову за ворота!

Махар мигом выскочил на улицу. Мы с Ахмедом смотрели ему вслед. Пройдя немного, Махар обернулся и, улыбнувшись, зашагал быстрее.

— Несчастный, и рука ведь у него еще не зажила,— сокрушалась Нафиса, когда мы вернулись в дом.— Да будет легким его трудный путь.

Через неделю, как обычно, появился Кавказ.

— Постирай мне сегодня, Асият. Утром придется уйти обратно,— сказал он, переодеваясь.— Ну, как там наш Махар? — Кавказ покосился на лестницу, ведущую на чердак.

— Махар ушел,— ответила я.

— Как ушел? Почему? — видно, мои слова очень расстроили Кавказа.

— Так получилось, Кавказ. Он сказал, что больше ему у нас нельзя оставаться, собрался и ушел,— я старалась говорить как можно спокойнее, потому что Кавказ изменился в лице.

— Он сказал хоть, куда пошел?

— Да, сказал, Трабзон, улица Мухамада, пять, к слепому Батыру.

Кавказ устало прилег на топчан, положив левую руку под голову, а правый кулак прижал к подбородку. Глаза у него были полуприкрыты. Я видела, Кавказ о чем-то задумался. Поглядывая на него, выжидала, когда он заговорит. Но он молчал. Вид у Кавказа был измученный: худой, щеки впали, одни скулы торчат. Даже кулак, прижатый к подбородку, и тот стал меньше, а жилы на нем резко набухли.

— Устал ты, Кавказ, легко ли от зари до зари дробить камень. Брось ты эту каменоломню, ни одного дня не отдохнешь как человек,— не выдержала я этого тягостного молчания.

— Конечно, устал,— отозвался он, по-прежнему не открывая глаз.— Но подумай сама, куда податься? В ауле житья нет, вспашешь клочок земли, а что нам останется из урожая? И налог заплати, и подать отдай хозяину... — Он тяжело вздохнул.— Ну, ладно, что говорить про это. Лучше расскажи мне, как получилось с Махаром?

Я выложила Кавказу все как есть, ничего не утаивая. Конечно, и про Аслямбека пришлось рассказать, и про разбитый столик, и про нищего.

Кавказ вскочил, снова сел: без кровинки на почерневшем лице. Он казался мне просто страшным. Я не заметила даже, как в руках у Кавказа оказался кинжал и зловеще сверкнул из ножен.

— Собачий выродок! — крикнул Кавказ и двинулся к двери.— Это он прикинулся нищим, вынюхивал. За голову-то Махара большие деньги сулят.

Я мигом заслонила собой дверь. Кавказ был в таком гневе, что мог потерять голову и натворить бед.

— Подожди, Кавказ, не торопись,— стала умолять я его.— Давай посоветуемся, прикинем, как можно отомстить этому выродку. Придумаем, не маленькие. Мы с тобой столько горя хлебнули, и с этим, справимся.

— Высказалась?! — грубо бросил мне Кавказ, все больше выходя из себя, но все-таки снова сел на топчан.— Сегодня у меня один советчик — кинжал. Поняла? Ну, говори побыстрей, что хотела!

Впервые за нашу жизнь мой Кавказ накричал на меня, но я сделала вид, будто так и надо.

— Послушай меня, Кавказ,— спокойно проговорила я.— Ну, пойдешь ты сейчас и убьешь Аслямбека. Справиться с ним тебе ничего не стоит. А дальше что? Люди оговорят тебя, будут считать убийцей, а его же, подлеца, пожалеют. Кто потом нам поверит? Нет, надо такое придумать, чтобы на всю жизнь его опозорить...

Кавказ молчал, уставившись в одну точку, но я видела, он чуть-чуть поостыл.

— А как ты думаешь это сделать? — наконец смягчился он.

— Вот так...

И слово за слово я уговорила Кавказа, что надо заманить Аслямбека к нам в дом и вывести на чистую воду.

Весь вечер Кавказ был не в своей тарелке. Да и не только в тот вечер... Я вдруг поняла, что он вообще за последнее время очень переменился. Туча тучей ходит, то как в воду опущенный, а то вспылит без всякого повода. Может, устал он, а может, какие другие заботы его тяготят — не знаю. Но мне все это было как нож в сердце, и день и ночь я думала о Кавказе.

А провожая его утром, не выдержала — прижалась к его груди и заплакала;

— Не плачь, Асият,— немного оттаял Кавказ.— Провожать в путь со слезами — дурная примета.— И, как бывало раньше, он ласковой рукой обнял меня.

— Когда ты уходишь, Кавказ, белый свет мне не мил,— проговорила я, утирая слезы.— Будто меня только что привезли на эту чужую землю. А если ты рядом, мне кажется, я там, у нас на Кавказе...

— О-о, да разбогатеет твой дом за такие слова,— улыбнулся Кавказ.— Выходит, не зря меня назвали Кавказом, есть во мне малость от родной земли.

И он ушел.

В тот же вечер, когда зашло солнце и землю окутали сумерки, к нам явился какой-то старичок невысокого роста, с мешком за плечами и с такой бородищей, что она закрывала ему все лицо. В окошко я видела, как он, припадая на левую ногу, подошел к нашей двери и постучался палкой. На стук вышел Ахмед.

— У кого можно купить пятнадцать ножей? — с хрипотцой в голосе спросил незнакомец.

— Пятнадцать ножей в груди у Махара,— без за пинки ответил Ахмед.— Заходи, будешь гостем.

Кряхтя и покашливая, старик прошел в комнату, уселся за стол и стал нас расспрашивать обо всем понемногу. Мы только диву давались, откуда он все доподлинно знал и называл-то нас всех по имени, даже моего маленького Толистана. Потом старичок поднялся, чтобы взять, как он сказал, свою суму, оставленную во дворе, у дверей. Он вышел, а через минуту-другую в дверях хохотал балагур Али, тот самый каменщик, что строил с Махаром наш дом. Большущую бороду Али держал в руках. Помню, как мы обрадовались! Бывало, часто-часто вспоминали о нем, все спрашивали у Кавказа, куда запропастился веселый Али. А Кавказ отмалчивался: мол, кто его знает, где он скитается... А тут на тебе, балагур Али как ни в чем не бывало стоял на пороге такой же кругленький и тугощекий.

— Узнали же наконец? То-то! — Али так и снял, довольный, что так удачно подурачил нас. Он снова прошел в комнату, сел за стол и стал откручивать у своей палки ручку с затейливой резьбой. Возился он долго, и наконец в руках у него появилась какая-то скрученная в трубочку бумага.

— Вот эту штучку хоть тресни надо доставить Махару. Больше ему не надо никакого лекарства,— сказал Али, поглядывая на Ахмеда.

— Не знаю, что делать,— немного растерялся Ахмед.— Сам бы отнес, да завтра подрядился к князю поехать в лес. Откажись, придется объяснять, почему. Тут дело рискованное. Может, попросим мальчишку какого?

— Нет, что ты! — испуганно замотал головой Али.— Мальчишку! Мне еще жить не надоело.

Он стал снова прилаживать себе лохматую бороду.

— Погоди, куда ты собираешься? Даже не отдохнул с дороги. Нельзя тебе идти с больной ногой, не успеешь...— остановил его Ахмед.

— Не могу ждать, надо и к Махару утром, и в Самсун утром попасть, там тоже дело горит. Какой уж тут отдых...— заметно приуныл Али.

Ахмед в раздумье поглядывал то на меня, то на Нафису, словно что-то прикидывал в уме. Наконец он спросил у Али:

— А что, если это сделают женщины?

— Тоже придумал, женщины... Дорога нелегкая, сам знаешь, как выматывает. Нет, с женщинами не выйдет,— ответил Али, но видно было, что слова Ахмеда запали

ему в душу.

— Да почему это не выйдет? — не выдержала Нафиса.— Клянусь аллахом, быстрее тебя я отнесу эту бумагу. Давай-ка ее сюда!

Али растерянно взглянул на меня, а я тут же сообразила:

— Ты, мама, верно говоришь, но тебе ни к чему такая дорога. Я сама встану завтра пораньше, сама пойду. Никому и в голову не придет, что у меня такое важное дело.

Али пришлось согласиться. Он снова повеселел, рассказывал всякие смешные истории.

Когда Ахмед спросил, где он пропадал столько времени, Али ответил:

— Дел всяких по горло. Воюем против чужеземцев... И у повстанцев был в партизанском отряде. Вы слышали, как здорово мы боролись?

Мы ловили каждое слово этого балагура. В наш тихий, глухой аул Токяль редко долетали вести из города. Али долго рассказывал нам, как Турция в сговоре с немцами воевала против России и как проиграла войну. А как удивились, узнав, что совсем недавно здесь, на турецкой земле, народ восстал против своих мучителей.

— Там нас, пришельцев, полным-полно было,— горделиво заявил нам Али.— А после снова война, подстрелили меня под Измиром греки. Да разве усидишь сложа руки, когда кровь людская льется на этой земле? Это же не мир стал, а ад кромешный! Ну, посуди, Ахмед, чужеземцы рвут на куски эту землю, а наши власти расправляются с защитниками этой земли! — разгорячился Али.— Вот и Мустафу Субхи нашего убили...— Он вдруг замолк и опустил голову.

— Да не трави себе душу, Али,— сказал Ахмед.— Жалко и мне Мустафу Субхи. Махар тут порассказал нам, какой он был человек. А только его не вернешь... Сейчас тебе-то чего сокрушаться? Ну, явились чужестранцы на турецкую землю, пусть турки и защищают ее от врагов. Нам-то что? Мы тоже здесь чужие, тоже пришельцы. Взять вот тебя самого, ведь ты же не турок?! — Он старался как мог урезонить Али.

Но Али это только больше раздосадовало.

— Вот-вот! Многие так-то себя успокаивают, а не понимают того, что у всех бедняков на этой земле один враг — богач. А ты бы подумал, кто посылает на турецкую землю этих чужестранцев? Такие же богачи, как и наши. Спрашивается, зачем? Затем, чтоб надеть еще одно ярмо на шею народа, и без того обнищавшего от своих богачей. Нет уж, Ахмед, я так думаю: если уж выпала нам доля жить на турецкой земле, нельзя, стоя в сторонке, глядеть на разбой, хоть мы и не турки. Бороться надо вместе со всем народом. Все бедняки — братья.

Не знаю, согласился ли тогда с ним Ахмед, а я не сомневалась, что Али верно все говорил. Нельзя, стоя в сторонке, глядеть на разбой, бедняк бедняку всегда должен протягивать руку.

В полночь Али распрощался с нами и, приладив бороду, отправился в путь.

А я чуть свет поднялась и пошла в Трабзон. Только миновала аул, гляжу, бредут по дороге дети. По лицам видно — брат и сестра, турки. Оборванные, заплата на заплате. Смотрю я на платье девочки и гадаю, то ли из ситца его шили, то ли из бязи? Заплатки облепили платьишко, как пестрые бабочки. И босиком оба, а холодно! «Вот он, рай-то, куда уходили за счастьем мои предки!» — подумалось мне, и горько так на душе стало.

Девочку лет тринадцати звали Гюльзара, а мальчика Измаилом, он был поменьше года на два. И на него без боли нельзя было смотреть: грязный, худой, в широкой, с чужого плеча, рубахе, затянутой веревкой, в латаных-перелатанных штанах.

— Рубашка-то у тебя отцовская? — спросила я, чтоб хоть как-то разговорить детей.

Измаил промолчал, ниже опустил голову. Из его темных, как терновые ягоды, глаз потекли слезы.

— Не плачь, Измаил, тетя хорошая, она не хотела тебя обидеть,— стала утешать его Гюльзара, своей тонкой рукой обняв исхудавшую шею брата.

Измаил молча прибавил шагу, а Гюльзара, шагая рядом со мной, сказала, что отца у них теперь нет, его на войне убили греки. А мать запти угнали в тюрьму за какую-то бумагу, которую нашли у них дома. Теперь дети брели в Трабзон искать тюрьму, где сидит их мать. Ночевали они у нас, в Токяле, у какого-то старика абазинца. Он-то и надел Измаилу свою рубашку.

Сердце мое зашлось от боли.

— Да где же вы отыщите свою маму? — спросила я Гюльзару как можно спокойнее, вас к ней не подпустят!

— А, все равно,— упавшим голосом ответила Гюльзара.— Сядем и будем сидеть у ворот этой тюрьмы, пока нас к ней не пустят. Жить-то нам все одно негде...— Взглянув на идущего впереди брата, она тоже заплакала.

Бедные дети, что я могла для вас сделать, чем облегчить вашу горькую участь? Надо бы мне с вами вернуться домой, к Нафисе, да на груди у меня была тайная весть Махару. Кто знает, может, от этой бумаги зависела чья-нибудь жизнь, а может, и тысячи жизней, недаром Махар тогда, в разговоре с Кавказом, проклинал мерзавцев, предавших Мустафу Субхи. Нет, мне надо было спешить к Махару, может, эта бумага хоть как-то поможет несчастным людям, брошенным в тюрьмы, как мать этих детей.

Обняв Измаила и Гюльзару, прибавила шагу. Едва мы миновали лес, как нам преградили путь три разодетых всадника. Взглянула, и меня затрясло. Один из них — князь Аслямбек, второй — князь Токан, а третий — незнакомый.

Аслямбек как ни в чем не бывало подъехал поближе, спешился и растянул свои пухлые губы в сладкой улыбке.

— Куда путь держишь, красавица? Куда спешишь в такую рань? — Он окинул меня пристальным взглядом.

— В Трабзон иду за лекарством,— нашлась я, что сказать,— ребенок у меня заболел.

— А кто это с тобой? — допытывался Аслямбек, глядя на Измаила и Гюльзару.

— На дороге мы встретились, они тоже идут в Трабзон к своей матери, она там гостит у родных,— поторопилась сказать я, волнуясь, как бы несмышленые дети не вздумали сказать правду.

Но Гюльзара и мальчик промолчали, словно почувствовали опасность.

— И ты не боишься, красавица? На этой длинной дороге немало разбойников,— все с той же противной ухмылкой спросил Аслямбек.

Глаза бы мои на него не глядели!

— Нет, я не боюсь, хуже, чем было, уже не будет,— ответила я как можно беспечнее.— После твоих обещаний, мне не к чему беспокоиться, ты здесь владыка.

- Ого, выходит, ты и меня не боишься?

— А тебя-то чего бояться?

— Посмотрим, красавица, твоя ли правда. В счастливый час аллах послал мне тебя. Вот только доберемся до оврага...— проговорил Аслямбек с затаенной угрозой.

Я в душе испугалась, но виду не подала.

— А что ты со мной сделаешь? Мы не одни.

— Правда твоя, не одни — ухмыльнулся он.— Мои спутники мне помогут, а твои — тебе, верно?

Всякие мысли, одна страшнее другой, одолевали меня: что делать, как уйти от негодяя? Лучше было на месте умереть, чем позволить взять верх этому душегубу! С жизнью могла я расстаться, но грудь мою жгла та бумага, которую надо было отдать Махару.

А хитрый Аслямбек и не думал отставать от меня. Видно, решил отомстить самой жестокой для женщины местью, видно, решил потешить душу, заставить меня покориться вроде бы по моей доброй воле.

И все-таки мне пришло на ум, как от него избавиться!

— Князь,— заставила я себя улыбнуться, играя глазами,— третий раз нас сам аллах сводит... Видно, судьба. Ни одна женщина не посмеет ударить мужчину, а я тебя

два раза ударила. Зря я погорячилась. Ты, Аслямбек, чистокровный князь! Как настоящий мужчина, ты не обиделся на безрассудную вспыльчивость женщины. Как тут

не пожалеть, что я оттолкнула тебя! Жалею, жалею, но,может, еще не поздно? Муж мой редко бывает дома...

— Так ты согласна, моя красавица? — оживился князь, подступая ко мне все ближе и ближе.

— А ты еще сомневаешься? — рассмеялась я.

— Ну, если так, давай с тобой отстанем немного, а как они дойдут до оврага — догоним... Зачем оттягивать золотые минуты?

Пугаясь, что он может разгадать мою хитрость, я сказала:

— Ты, что же, своих друзей за дураков считаешь? Будто они не догадаются, почему мы с тобой отстанем в степи?

— До них тебе-то какое дело,— настаивал Аслямбек.

— Нет, нет, мой князь, сейчас ты об этом и думать забудь. Нетерпеливых я и за людей не считаю...— сказала я и прикусила язык: Аслямбек мог снова озлиться.

Но он пропустил мои слова мимо ушей.

— Ну, а когда ты вернешься из Трабзона? — спросил Аслямбек, не глядя на меня.

— Вернусь завтра, но ты приходи ко мне в пятницу. Мой свекор уйдет в мечеть, а свекровь ты позови к себе в дом.— И я опять улыбнулась ему, давая понять, что дело у нас решенное.

— Ну, ладно,— притворно вздохнув, согласился он.— Придется страдать целых четыре дня.

— А что поделаешь? — вздохнула и я.— Иди, иди, а то друзья твои догадаются, о чем мы сговариваемся.

— Не беспокойся, красавица, князь никогда не выдаст князя,— сказал Аслямбек.

— Но князь никогда и не защитит дочь холопа,— ответила я и поманила к себе детей,— прощай, до пятницы.

Мы втроем снова побрели по тоскливой дороге, а Аслямбек со своими спутниками скрылся в лесу. Видно, они отправились на охоту.

В Трабзон мы вошли на закате. Распрощавшись с Измаилом и Гюльзарой, я без труда отыскала улицу Мухамада и постучались в дверь низенького старого дома.

На пороге появилась девчушка лет двенадцати и спросила певучим, тоненьким голоском:

— Кого тебе надо?

— Батыр дома? — волнуясь, сказала я.

— Нет его! — Дверь резко захлопнулась, и я осталась на улице.

Переждав немного, я снова постучалась в дверь. И снова на пороге появилась та же девчушка. Она сердито просверлила меня огромными черными глазами и отступила назад, чтобы снова захлопнуть дверь.

— Сестричка, скажи, Батыр скоро вернется? Он так нужен,— успела проговорить я.

Она задумалась, еще раз просверлила недоверчивым взглядом, но все же открыла рот:

— Ну говори мне, зачем пришла?

Мне ничего не оставалось, как открыться ей. Будь что будет, подумала я, и тихо спросила:

— У кого можно купить пятнадцать ножей?

Сердитая девчушка тут же заулыбалась и распахнула дверь. Пятнадцать ножей в груди у Махара,— прошептала она.— Заходи скорее...

В тесной комнате, куда она меня привела, не было ни души. Девчушка юркнула в какую-то боковую дверь и вскоре привела высокого старика. На глазах у него были очки с темными стеклами: «Наверное, это и есть слепой Батыр» — решила я. Но старик нисколько не походил на слепого. Он твердым шагом двинулся прямо ко мне, протянул руку:

— Чего тебе, дочка?

Я просто оторопела: да неужели она ничего не сказала ему? Ну ничего, собралась с мыслями, снова спросила:

— У кого можно купить пятнадцать кожей?

— Пятнадцать ножей в груди у Махара,— ответил старик.— Пойдем.— Он взял меня за руку и повел к той же двери, откуда появился.

Полутемная кладовушка, куда мы вошли, была завалена хламом, а в правом углу у стены стоял огромный сундук. Старик поднял крышку, согнулся, копаясь внутри сундука. И вдруг сундук медленно пополз в сторону. На том месте, где он только что был, темнел лаз. Старик поманил меня, и мы очутились в подвале. Со света я ничего не видела, словно слепая, но тут же услышала удивленный голос Махара:

— Это ты, Асият? Да что им, кроме тебя, прислать некого было? Ну, ладко, садись, расскажи, какие у вас дела, как старики поживают, как маленький? — стал расспрашивать он.— А нищий тот больше у вас не появлялся?

— Нет, того нищего мы ни разу не видели,— робко ответила я Махару.— А вчера к нам пришел Али, он просил отнести тебе эту бумажку, а сам ушел в Самсун.

Я быстро расплела косу, в которую спрятала бумажку, когда подходила к Трабзону.

Махар жадно схватил ее и пробежал глазами.

— Послушай, Батыр! Шевкат — предатель, это он продал нас! — заволновался Махар.— По его доносу на днях брошены в тюрьмы наши люди. Медлить нельзя, придется собраться н подумать, как вызволить их из тюрьмы. Давай во что бы то ни стало соберем комитет. Я думаю, надо написать протест в «Орак Ченич»...iii

Махар запнулся, будто забыл что-то и никак не мог вспомнить. Потом сказал мне:

— Ты молодец, Асият. Ты даже сама не понимаешь, какое важное дело ты для нас, коммунистов, сделала, Молодец, молодец! — еще раз похвалил меня Махар и обратился к старику: — Вот что, Батыр. Домой Асият не успеет сегодня вернуться, а ночевать ей здесь тоже опасно, мало ли что? В любую минуту может нагрянуть полиция. Подумай, где можно устроить Асият на одну ночь, но только понадежней?

— Ты о ней не тревожься, Махар,— ответил Батыр,— все будет в лучшем виде. Переночует у Хабибы, а утречком я отправлю ее домой на арбе.

Потом я, робея, рассказала Махару про этих несчастных детей, пришедших со мной в Трабзон. Мне так хотелось узнать, нельзя ли вместе со всеми другими вызволить из тюрьмы мать Измаила и Гюльзары.

— Будь моя воля, я сломал бы все тюрьмы...— глухо ответил Махар и больше ни словом об этом не обмолвился. И я поняла, что один человек не одолеет насилья, каким бы хорошим он ни был...

Прощаясь, Махар крепко пожал мне руку.

— До встречи, Асият.. Через недельку к вам наведаюсь.

— До лучшего, Махар...— я вслед за Батыром выбралась из подвала.

В кладовушке, на сундуке, сидела девчушка и пре-спокойненько перебирала какие-то нитки. Щеки ее ходили ходуном — девчушка, видно, любила жвачку из смолы.

Батыр закрыл лаз в подвал огромным сундуком и крикнул громко, будто девочка могла его не услышать:

— Гайщат! Иди сегодня ночевать с нашей гостьей к Хабибе. А утром ждите меня. Ты поняла, моя маленькая?

— Поняла, отец! — так же громко и весело крикнула ему Гайщат.

И она повела меня к какой-то неведомой Хабибе. Аллах мой, что за жалкая лачуга была у этой Хабибы! Тесная каморка с низким потолком да низкие сени, вот тебе и весь дом. К такой нищете даже я непривычна была. А сама турчанка Хабиба поразила меня еще больше. Вроде бы по лицу еще не старуха, а голос хриплый, как у столетнего старика, и во рту дыра зияет вместо двух передних зубов.

— Зачем пожаловали? — недобрым взглядом окинула нас Хабиба.

— Отец послал нас к тебе на ночлег,— ответила Гайщат, не вынимая свою жвачку.

— А кого ты еще с собой притащила? Вы не могли у себя ее оставить, что ли? — продолжая расспрашивать маленькую Гайщат, Хабиба не сводила с меня любопытных глаз.

— А у нас гости,— не моргнула глазом Гайщат.— Если в доме мужчины, разве могут там ночевать женщины, так...

— Ладно, ладно, не трещи,— перебила ее Хабиба.— Я не хуже тебя знаю, что можно, а что нельзя. Говори, что вы мне принесли за это?

— А ничего,— развела руками Гайщат.— Отец сказал, сам утром придет.

— Ну, пусть его,— не стала спорить Хабиба,— за слепым Батыром не пропадет. Вон на той кровати ляжете вместе, поняла? И больше от меня ничего не ждите!

— А кто ляжет вот на этой маленькой кроватке? — со смехом спросила неугомонная Гайщат, показывая на вторую кровать в каморке.

— Много ты понимаешь! Маленькая кроватка! Тебе какое дело? — беззлобно заворчала Хабиба. И я видела — Гайщат это ничуть не задевало,— Попросится кто-нибудь переночевать на этой кроватке, хоть один куруш получу. А для меня куруш — что миллион. Не нравится, можешь шагать домой. У меня тебе не дворец! Пожалуйста, иди вон к Халдун-бею, если у тебя много денег, дрыхни там себе на здоровье. Халдун-бей как раз надумал продавать свой дворец,— совсем разошлась Хабиба, болтала и болтала без умолку.

Но я больше не поняла ни единого ее слова. «Халдун-бей, Халдун-бей, Халдун-бей...» — стучало у меня в висках. А Хабиба без устали молола своим языком, и маленькая юла Гайщат, по-прежнему не расставаясь с любимой жвачкой, с улыбкой смотрела на нее. Когда на мгновение Хабиба умолкла, я, боясь упустить случай, спросила:

— А кто продает дворец, тетя?

— Ты что? — уставилась на меня Хабиба.— Я же сказала — Халдун-бей, непонятно, что ли?

— А кто он такой, этот Халдун-бей? — решилась выпытать я.

— Кто он такой, кто он такой! — передразнила меня Хабиба.— Во-он там его дворец стоит, поди да сама спроси у него, кто он такой.

— А где его дворец? — не отставала я со своими вопросами.

— Да вот он, не видят что ли, твои глаза! — в сердцах Хабиба схватила меня за руку и потянула к маленькому окошку своей каморки.— Надо же, какие теперь пошли люди! Не успеют на свет родиться, а уж глазами так и зыркают, следят друг за другом. Немудрено, что слепнут раньше стариков... Смотри, смотри...

Белоснежный двухэтажный дворец невиданной красоты вызывал и