Наши обычаи. Наши традиции

Что еще было памятного в моей жизни? Что еще сохранило сердце? Тюрьма — длинная дорога, может, еще и успею написать кое-что, если не помешает надзиратель...

Ну, что еще вспомнить? Родился у меня ребенок... Сын у меня родился. Хочешь не хочешь, а он был мой, моя кровь и плоть.

По всему аулу разнеслась весть: «У Кавказа сын родился!» Все приходили, поздравляли. Одни, заглянув в люльку, говорили: «Пу, мащалах, чтоб не сглазить, как он похож на свою мать». Другие изумлялись: «Вылитый отец!» Люди всегда говорят такое, чтобы порадовать мать и отца. Но куда было бы лучше не слышать этих слов Кавказу.

Милый Кавказ, ты себя ничем не выдал, я ведь знаю, тебе было больно в те минуты. Если б мой мальчик мог быть твоим сыном! Аллах свидетель, ничего я не скрывала от тебя, ничего не утаила. И ты, Кавказ, был мне дороже, чем этот ребенок, родившийся на свет против моей воли. Если бы ты знал, как я страдала, глядя на моего сына, спокойно спящего в своей люльке! Мне казалось, что там, в этой люльке,— все мои прошлые и будущие беды, все мои горести. Я готова была по первому твоему слову бросить этого мальчика в реку, лишний раз боялась взглянуть на него.

А ты, милый Кавказ, всегда был добрым и милосердным. Мне никогда не забыть, как ты взял ребенка из люльки, поднял его сильными своими руками и, улыбаясь, сказал:

— Выбрось из головы всю ерунду, Асият. Чем виноват этот мальчик? Его послал нам сам аллах, неважно, какую для этого причину нашел всевышний. Посмотри, какой у нас мальчишка— богатырь! Давай-ка лучше придумаем ему имя.

Он слово за слово разговорил меня, стал называть всякие имена, и я поневоле выбросила из головы свои жестокие мысли.

— Разве мы можем сами выбрать имя? Ты ведь знаешь обычай — имя должен дать кто-нибудь из друзей,— спросила я.

— Тоже верно,— согласился Кавказ.— Ну, будь твоя материнская воля, ты как бы назвала сына?

—...Назвала бы его... Толистаном,— несмело ответила я, взглянув на ребенка.

— Толистаном? — удивился Кавказ.— Почему Толистаном? Почему тебе понравилось такое длинное имя?

Тогда я рассказала Кавказу о моем незабвенном учителе Толистане. Все, все вспомнила — и как он хотел обучать грамоте наших горянок, и как его чуть не убили за это.

В глазах у Кавказа светилось такое изумление, словно он слушал какую-то чудесную выдумку. Тогда я достала из своего сундучка, который мне подарила Нафиса, русскую азбуку. Она всегда была со мной, как зеницу ока я хранила ее, несмотря на свои беды и горести.

— Посмотри, Кавказ, это подарил мне учитель Толистан.

— А ну, почитай,— попросил Кавказ, словно все еще мне не веря.

Я стала по складам читать русские слова и переводить их на абазинский.

— Ну и чудеса! Ну и чудеса! — время от времени приговаривал Кавказ, а потом снова замолкал, не отрывая взгляда от азбуки.

«Ну и чудеса! Ну и чудеса...» Не помню уж, сколько раз он повторил это в тот вечер.

А я взяла уголек из очага и стала чертить на земляном полу абазинские буквы, как научил меня учитель Толистан, писала на родном языке разные слова и читала их Кавказу. Он жадно, с интересом разглядывал буквы и все повторял с детским удивлением: «Ну и чудеса! Надо же!» Точь-в-точь как я сама когда-то.

Забыв обо всем на свете, я так была счастлива в те минуты...

Допоздна мы проговорили с Кавказом. Я выложила ему все и про мою подругу Нурхан, и про нашу смешную толстушку Тиму. Кавказ от души смеялся и просил меня еще и еще спеть песенку маленькой Тимы.

— Тима, Тима!

Поела бы мяса с бастой...

— Несу, несу в тарелке большой.

Выросший на чужбине, он никогда не слышал этой простой песенки, которую у нас на Кавказе знал каждый ребенок.

Утром Кавказ со смехом рассказал Ахмеду и Нафисе про маленькую Тиму и сам спел ее песенку — видно, так она ему запала в душу.

А Нафиса сказала, глядя на него с нежной улыбкой, как на маленького:

— Была бы у нас девочка, мы назвали бы ее Тима.

— Что за беда? А вы нашего мальчика назовите Толистаном, он же был учителем Тимы,— сказал ей Кавказ.

— И не стыдно тебе? — укорила его Нафиса.— Где это видано, чтобы родные называли ребенка? Что у тебя, друзей нет, что ли?

— Да я не против, пусть друзья и назовут его Толистаном,— отшутился он.

— Хотел бы я слышать, как ты скажешь об этом своим друзьям? — вставил свое слово Ахмед.

— А что? — сделал большие глаза Кавказ.— Я им и не такое могу сказать.

— Бесстыжий, да где же твоя совесть? — досадовала Нафиса.— Нет уж, пусть, как положили предки, имя ребенку придумают твои друзья, а еще лучше, наши с Ахмедом. Все-таки мы постарше!

Дня через два после этого Кавказ заявился вместе с толстяком-балагуром Али. Тот с серьезным видом обошел кругом люльку, разглядывая нашего мальчика, затем протянул Нафисе сверток, который был у него в руках.

— Вот этому мальчугану хотел бы я сшить рубашечку. Мне нравится ваш обычай, хочешь наречь младенца, давай-ка шей рубашечку. Но шить-то я не умею, а материю купил и имя придумал. Пожалейте меня! Подрастет малыш — придется мне разоряться метров на десять!

— Почему на десять? — улыбаясь, спросил Кавказ.

— Вот бестолковый! Ты по себе не прикидывай! Он-то вырастет — вдвое выше тебя будет.

Все рассмеялись, потому что Кавказ был высокий, раза в полтора выше самого Али.

— А как же ты назвал нашего мальчика? — спросила наконец Нафиса.

— Толистан. Толистан-бей,— уточнил Али.

— Хорошее имя, да принесет оно мальчику счастье.— Нафиса лукаво глянула на меня.— Пусть само солнце станет ему рубашкой, пусть живет счастливо и богато, как бей. Ведь ты назвал его Толистан-бей, так ведь, Али?

— Можете не сомневаться! — весельчак Али подмигнул Кавказу.— Если я сказал, аллах возражать не станет. Назвал Толистан-бей — будет ваш мальчик беем.

Вечером Нафиса ради прихода Али зарезала курицу, приготовила басту. Созвали соседских парней и девушек. Вроде и праздник у нас получился.

И гармошка, и танцы — как всему этому радовалась душа! То тут, то там сыпались шутки и прибаутки. Особенно мне запомнилась девушка Тезада с гармоникой и парень Нанура. Я сразу заприметила, как они то и дело поглядывают друг на друга. Тезада все время играла на гармошке. Нанура не танцевал, а только похлопывал в ладоши. А когда она заиграла кашаруi, Нанура приосанился, подошел к Тезаде и тронул ее за локоть. Она пошла танцевать с гармоникой. Парень все шептал ей что-то на ухо, а она только молча улыбалась. В одном из кругов, поравнявшись со мной, Нанура сказал:

— Асият, ты не знаешь, умеет она разговаривать? По-моему, говорить научилась только ее гармоника.

— А ты попробуй, Нанура, завлечь как следует, может, разговорится и Тезада,— пошутила и я.

— Не знаю, что и подумать: может, она готовится к своей чважвахе?

Вот куда гнул этот Нанура! У нас, абазин, есть обычай, по которому девушка, выйдя замуж, долго-долго не разговаривает со стариками — матерью и отцом мужа. Вроде бы девушке дают время обдумать, как ей жить в новом доме, как поуважительней обходиться со стариками. А подойдет время — заговорит. И тут же несут ей подарки, устраивают семейный праздник. Вот про какую чважваху говорил Нанура!

Танец кончался. Нанура, сделав последний круг, лихо притопнул сапогом. Но на этом не успокоился. Обошел старших, и те, по обычаю, стали просить девушек спеть песню.

— Нет, нет, пусть каждая споет по своей песне,— вмешался Нанура.

— Как это каждая? Пусть вместе поют, а то ничего не получится.

— Получится, получится,— настаивал на своем неугомонный Нанура.

Пока все спорили, Тезада что-то прошептала своим подругам, прошлась по ладам и, лукаво поглядывая на Нануру, запела:

На ладах моей гармоники

Пальцы знают свой черед.

Слов твоих гарцуют кони —

Только кто кого везет?

Свет-любимый, уа-ай,

Поводов не отпускай!

Как меня увидел — в танце

Стер чарыки в тот же миг.

С ними можно и расстаться —

Поберег бы свой язык.

Мой любимый, уа-ай,

Пылью свет не застилай!

Все невольно повернули голову к Нануре. Лицо его пылало, а Тезада продолжала перебирать лады своей гармоники:

Где ты пил сегодня воду?

Не в медовой ли реке?

Для меня хоть каплю меда

Ты оставь на языке.

Свет-любимый, уа-ай.

Обо мне не забывай!

Ты лови любовь, мой горец,

Да рассудка не теряй.

Только если ты притворец —

О любви н не мечтай.

Свет-любимый, уа-ай,

Слов на ветер не бросай!

Гармоника разошлась, а девушки хором повторили последние два куплета этой задорной песни.

Нанура, все еще красный от смущения, подлетел к Тезаде:

— Хочешь не хочешь, а я даю клятву, что женюсь на тебе!

— Ну, это мы еще поглядим,— насмешливо ответила Тезада.

А утром только и разговору было: «Подумайте, Нанура-то женился на Тезаде!»

«Нечего нам о смерти думать. Она и так нас за каждым углом караулит, а ты сумей ее обойти, держись за жизнь»,— любил повторять Ахмед, возвращаясь с пастбища. А в тот осенний день, помню, Ахмед вернулся чем-то озабоченный и долго стоял у сарая в раздумье.

Так, не говоря ни слова, вошел он в дом, сел на деревянный топчан и снова завздыхал, потом наконец, взглянув на Нафису, произнес:

— Этот убрался, так заявился другой.

— Ой, горе мне! — испугалась Нафиса и чуть было не выронила горячую сковородку с кукурузными лепешка ми.— О чем ты, несчастный?

— Я говорю о жене Кямальби.

— Да в уме ли ты? — еще больше заволновалась Нафиса.— Тебе-то что надо от княгини?

— Ничего мне от нее не надо... А только я удивляюсь ее затеям,— ответил Ахмед, опять тяжело вздохнув.

— Ну говори, не тяни за душу,—рассердилась Нафиса.

— И месяца не прошло, как умер Кямальби, еще и поминок-то не было, а она уже все продает.

— Это княгиня Пашахан-то? — все еще не верила ему Нафиса.

— Она, она, Пашахан.

— И что же она продает?

— Слышал я сегодня, что все продает: и земли, и лес, и скот, и дом. Уезжает в Самсун к своему сыну. Нет, говорит, у меня сил держать такое хозяйство, поеду к сыну, он меня приютит. Ничего себе, «приютит» с этим-то богатством!

— А кому же Пашахан все продает? Что говорят? — По лицу Нафисы видно было, что она тоже очень огорчилась.

— А мне и говорить ничего не надо, своими глазами видел, как будущий хозяин объезжал поля и лес. С ним были все прихлебатели Кямальби. Так и бегают следом: «Аслямбек-паша! Аслямбек-паша!»

Аслямбек!.. Услышав это имя, я похолодела. Неужели он? Неужели тот самый князь Аслямбек? Нет, нет, не может этого быть, успокаивала я себя, мало ли на свете людей с таким именем? И что за паша он? Тут что-то не так...

Всю ночь мне не давала покоя эта мысль. А наутро все прояснилось. Только и разговору было, что какой-то Быдж Аслямбек покупает все имение у княгини. Говорили, то ли он турок-паша, то ли из лазов. Но я одна знала уже правду: имение княгини Пашахан покупает тот самый проклятый князь Аслямбек, который повел нас с отцом по дороге слез на чужбину, тот самый подлец, который разлучил нас с родной землей. Сердце мое чувствовало, что это был он.

Я так и видела его, лежащего с отрезанным левым ухом, у ног моего отца.

А теперь он появился в ауле, где я прижилась, где понемногу стала забывать о своих бедах.

Жизнь, и верно, брала свое. Маленькому Толнстану пошел второй год, он стал ползать, вставать на ножки. Заметив его первый шаг, Нафиса опрометью бросилась в сарай к Ахмеду.

— Ты слышишь, наш мальчик начал ходить! Скажи, что делать?

— Вы не знаете, что? — рассмеялся Ахмед.— Собирайте гыларгуг, раз начал ребенок ходить, собирайте гыларгуг, так всегда поступали наши предки. Испеките чего послаще, позовите гостей. Пусть мальчик крепко стоит на ногах, пусть легко перешагивает через всякие трудности.

На следующее утро мы с Нафисой стали готовить гыларгуг: испекли хлеб из белой муки, наварили каши и всяких лакомств.

К обеду в наш двор стали сходиться соседки.

Глядя на них, я все удивлялась, как интересно жил весь этот маленький аул. Вроде бы живут на чужбине, вечно в трудах и заботах, а вот обычаи родного края не забывают, соблюдают свято. Вот и к нам на гыларгуг не забыли прийти.

Как только народ собрался, мы начали гыларгуг. Перво-наперво разукрасили лентами люльку, положили в нее разные вещи: на подушку положили Коран, чтобы мальчик был умным, потом положили плеть, чтобы был хорошим джигитом. Туда же, в люльку, побросали молоток, зубило, ножик, топор — это для того, чтобы мальчик приучался к труду.

— А может, он воином станет,— вдруг спохватилась Нафиса, взяла у Ахмеда кинжал и тоже бросила в люльку.

— Посмотрим, посмотрим,— покачав седой головой, сказала старуха Кансап.— Давай-ка его сюда.

Я посадила Толистанчика на пол, а Нафиса опустилась у люльки на корточки, поманив его руками, запела:

Ди-й-да-ла, ди-й-да-ла!

Люлька нам уже мала.

Ди-й-да-ла,

у крошки Сами ходят ножки!

Поглядим-ка мы на сына,

ОН шагает как мужчина,

Очень он старается

— Земля под ним качается.

Сынок мой, услышав знакомый и радостный голос Нафисы, засиял, сверкнул глазенками и попытался встать на ноги. Нафиса продолжала манить его к себе, подзадоривая песенкой.

Сделав два шага, Толистанчик остановился, оглядел всех торжествующим взглядом и снова шагнул к Нафисе. Еще два-три шага, и он шлепнулся на пол, раскинув руки. Я испугалась и кинулась к нему, но старуха Кансап не дала мне поднять сына.

— Пусть, пусть сам встает! Мало ли ему придется в жизни спотыкаться. А мать-то не всегда сумеет помочь, не всегда рядом будет,— строго сказала она.

Толистанчик встал, словно понял, что говорила Кансап. Нафиса по-прежнему манила его руками и напевала, на ходу выдумывая всякие немудреные слова:

Встанет, встанет мой сынок,

Раз — шажок, два — шажок.

Вот и люлька перед ним.

Что там, в люльке, поглядим?

Покажи-ка нам скорей.

Что тебе всего милей.

Кем ты будешь, Толистан,

Ну-ка жребий свой достань!

С грехом пополам Толистанчик все-таки добрался до люльки и крепко вцепился в нее ручонками. Глаза его горели, как два ярких солнышка. Он долго разглядывал незнакомые вещи, потом потянулся к молотку. Но маленькая ручонка никак не могла удержать молоток, он упал в люльку, а Толистанчик снова шлепнулся на пол.

— Этот ребенок будет кузнецом!

— Конечно, конечно, он будет кузнецом, кем же еще!

— Мы еще о нем услышим!

Перебивая одна другую, затараторили наши гостьи.

Тем временем виновник этого торжества снова поднялся на ноги и потянулся двумя руками к блестящей рукояти кинжала. Ему удалось ухватить кинжал.

— Вы поглядите! — взахлеб радовалась Нафиса.— Наш мальчик будет не только кузнецом, он джигитом будет, воином.

— Да ты сама подумай, какой из него выйдет кузнец, если он не научится держать в руках оружие,— рассудительно заметила одна из женщин.

А старая Кансап все расстраивалась:

— Не могу понять, почему он не потянулся к Корану...

— Да ведь он еще маленький,— оправдывалась Нафиса.— Посмотри, какие у него ручки, разве могут они ухватить сразу столько вещей?

Толистанчик, испугавшись громких, гулких голосов, заревел, встал на четвереньки и пополз ко мне. Я схватила его на руки, прижала к себе, успокоила...

Когда женщины сели отведать наш гыларгуг, во дворе раздался мужской голос, звавший Нафису. Она вышла и тут же вернулась, сияющая.

— Еще одну радость посылает аллах!

— Что там случилось? — спросила Кансап, прожевывая хрустящий хлеб своими редкими зубами.

— Парни пришли, говорят, что каравай в честь окончания пахоты будут печь у нас в доме. Пахари подали весть, что возвращаются послезавтра.

— Радость всегда идет к радости, а беда к беде,— сказала шустрая не по годам старуха и засуетилась.

Парни, которые звали Нафису, взялись за лопаты и стали копать яму у нас во дворе. Они готовили печь для огромного каравая.

Через час-другой в наш двор завернула арба, заваленная дровами и хворостом. Возница подогнал арбу к яме. Парни тут же разожгли в яме огонь, сначала побросали в него хворост, а потом длинные поленья.

Тем временем женщины со всего аула несли в наш двор кто молоко, кто сметану, кто белую муку — у кого что нашлось. Без дела ни одна не сидела, сновали по двору, перебрасываясь шутками.

Наконец приволокли десять корыт и стали замешивать тесто. В пять корыт положили сметану, в другие пять налили молока. Затем Нафиса насыпала в корыта муки, и десять женщин, по локоть засучив рукава, начали месить тесто.

Пока они были заняты этим, парни успели сжечь целый воз дров, выгребли всю золу, вымели яму. Точь-в-точь так же, как делали там, у нас на Кавказе. Дно раскаленной ямы они уложили слоями коры, заранее ободранной с толстых поленьев. В яме получилась огромная сковорода. Ее помазали маслом и прямо из ведер стали заливать жидким тестом. Сначала слили розоватое, замешанное на сметане, а затем тесто на молоке. Сверху тесто накрыли корой, кору замазали желтой глиной. Снова получилась огромная сковорода. На ней развели огонь.

— Можете отдыхать,— распорядился один из парней.— Ночь на дворе, а завтра день суматошный. Ваше женское дело кончено. Теперь всю ночь придется сторожить огонь.

Утром я еще в окошко увидела, что огонь в печи погас. Сверху лежала целая куча золы. Парни — Газиз и Нартби, сидя у печи, покуривали, изредка перебрасываясь словами.

Взяв коромысло с ведрами, я пошла за водой. Вслед мне Газиз сказал:

— Поверь мне, наш мгялii еще не выспался в своей сковородке. Понравится тебе, если тебя раньше времени поднимут с постели?

— При чем здесь я, чего ты пристал? — отозвался Нартби.

— А при том,— продолжал басить Газнз.— Глянь-ка на Асият, не выспалась, идет мимо, даже не здоровается. Так-то и мгял, не вылежится в своей сковородке, тут уж хорошего и не жди — от злости развалится на куски.

Я не отозвалась, постеснялась. Но по пути с речки подошла к парням.

— Я не поздоровалась с вами, потому что шла с пустыми ведрами — это плохая примета. А теперь с добрым утром, пусть ваше счастье будет полным, как эти ведра.

— С добрым утром, Асият. Этот шайтан,— Газиз подмигнул мне, кивая в сторону Нартби,— надоел мне: пора да пора, готов наш мгял, а я-то знаю точно — еще не время. Вечно этому Нартби не терпится, вот и красней за него. Скажи, Асият, Кавказ еще не вернулся?

— Вчера еще должен вернуться, а нет по сейчас,— ответила я в смущении.

— Ой-ой-ой,— покачал головой Газиз,— неужели Кавказа не будет на празднике? Не дело это, не дело...

Я и сама все больше и больше тревожилась за Кавказа. Всякое может случиться. Недавно, когда арестовали Махара, Кавказа могли убить полицейские, только чудом он спасся. И о Махаре с тех пор ни духу ни слуху. Что же могло случиться, думала я, час от часу теряя покой...

А парни, как только солнце поднялось на один аршин, расчистили печь и стали осторожно открывать самодельную сковородку.

До чего же хорош был мгял! Будто его испекли не в печи, а старательно вылепили и разрисовали поджаристую корочку. Круглый, с огромное колесо арбы, пышный, как большая пуховая подушка, да разве могли женщины вытащить из сковородки такую тяжесть? Газиз и Нартби медленно, чтобы рука не дрогнула, вытащили мгял и опустили на расстеленную на земле белую льняную материю. Это было просто какое-то чудо! Нижний слой его, замешанный на сметане, был темно-розовый, а верхний — посветлее, сиял как солнце.

— А теперь живо запрягайте две арбы,— велел Газиз,— на одну положим мгял и поднимем ныпiii, на другую поставим бузу, по пути захватим у Мисрали. Все женщины пойдут вместе с нами, так наказали наши старики. А парни помоложе по очереди будут присматривать за аулом, мало ли какой вор забредет.

Мы с Нафисой стали спорить, кому из нас оставаться дома, а кому идти на место, где будут делить мгял.

— Иди, иди, дочка,— уговаривала меня Нафиса,— побудешь на воздухе, отдохнешь, а я посижу с мальчиком.

— Нет, это ты иди,— не соглашалась я.— Нечего мне там делать.

— Как это нечего? — даже обиделась Нафиса.— Ты же никогда не видела, как в нашем ауле празднуют пахоту. А я насмотрелась, на своем веку. Иди, иди, погуляй с подругами.

Не хочу я, мама, не могу, не посылай меня туда,— твердила я свое.

— Да не морочьте вы мне голову! — вмешалась в наш спор старуха Кансап.— Вдвоем уходите, ради аллаха! Чего вы здесь не видели? Кто же встретит вашего Ахмеда, когда он придет с пахоты? Кавказа вашего и след простыл, все ему некогда, никак не расстанется со своими камнями! Идите, идите, а я побуду с ребенком. С ним не соскучишься!

— Ты что, Кансап! — заупрямилась Нафиса.— Без тебя и праздник не в праздник. Долго мы так пререкались, но все же Кансап настояла на своем.

Мы вышли из аула. День выдался тогда чудесный! Воздух чистый, свежий! Солнце яркое, нёбо без единой тучки.

Справа от узкой проселочной дороги виднелись зеленые пригорки, усыпанные весенними цветами, слева лежала равнина. Шагов за сто начинался уже зеленеющий лес. Тут и собирались жители аула Токяль, издавна называя большую поляну возле леса «Амгялшарта». Это означает место, где делят мгял. Тут и праздновали они окончание пахоты — нып, в северной стороне аула, все поближе к родному Кавказу. Рассказала мне это по дороге Нафиса.

Пахари расположились на поляне у леса. Жгли костры, готовили разные кушанья.

Сколько там было радости, смеха, песен. Глядя на этих людей, трудно было поверить, что они измучены и непосильным трудом, и тоской по родному краю, и унижениями на чужой земле. Многие из них принесли сюда последний кусок хлеба, последнюю кружку молока.

На каждом празднике бывает что-то такое, что западает в душу на всю жизнь. Мне из этого праздника вспоминается один случай.

В этот весенний день мальчишек то и дело гоняли за чагаракпи — пахотной чашкой. Надо сказать, что такой чашки вообще нет на свете, ее просто выдумали шутки ради.

— Дада послал меня за чагаракпи,— закричал нам один такой мальчишка, запыхавшись от бега.

Да разбогатеет твой дом, сынок! — со смехом отозвался Ахмед.— Ты опоздал, чагаракпи только что забрали наши соседи. Беги к ним, да побыстрее, пока у них кто не забрал. Возьми-ка кусочек халвы и догоняй чагаракпи!

Мальчишка схватил халву и со всех ног бросился к соседям. Мы со смехом глядели ему вслед. У соседей ему сказали примерно то же самое, по обычаю угостили халвой и послали дальше.

В этот самый момент, когда мальчишка, выполняя наказ отца, подбежал к нашим соседям, старик Закярыя сказал Ахмеду:

— Ахмед, посмотри-ка! Видишь путников на дороге? Давай позовем их отведать хлеб-соль.

По дороге тащились одна за другой три арбы. Два наших парня побежали им навстречу и завернули волов. Вровень с каждой арбой шагали мужчины. На арбах сидели пять женщин. Лица у них были закрыты черной чадрой. Как только арбы остановились, из них, как горох, посыпались маленькие ребятишки. Все эти люди были турки. Поговорив с мужчинами, узнали, что на арбах ехал муазинiv Мамед. С ним были четыре жены, а пятая — его мать. Семья переезжала из одного селения в другое...

Много было веселья на нашем празднике. Кто-то из парней вырядился шутом-гягуакуаv и потешал нас до слез. Где же было нам догадаться, что это Нартби: ни походкой, ни голосом не походил он ни на одного из наших сельчан. Гягуакуа то приставал к борцам, состязавшимся в силе, то высмеивал поотставших бегунов, а начались танцы — совсем разошелся, не давая покоя влюбленным. Те, краснея, готовы были сквозь землю провалиться, когда шут начал на ходу сочинять припевки.

В парном танце гягуакуа подхватил самую красивую девушку. Всем взяла эта Цуца. И лицом, и станом, и длинными, льющимися по плечам волосами. Глядишь на нее — не наглядишься. Особенно хороши были ее черные распущенные волосы под сеткой из золотистой нити... Наш гягуакуа уследил-таки, что Цуца нет-нет да и глянет на гостя-турка, одного из мужчин, сопровождавших гарем муаэина. Помню, турка звали Бата. Он и сам не сводил глаз с красавицы Цуцы. Резко повернувшись в танце, наш шут громко запел:

Хайда, хайда, хлопайте,—

Танец начинайте.

Хайда, хайда, топайте,—

Землю раскачайте!

Видит он и видишь ты

Цуцы взгляд и взгляд Баты.

Мне же — все понятно сразу,

Не нужны глазам слова.

Только два влюбленных глаза

Видит гягуакуа.

И по обычаю подвел Цуцу гостю, чтобы он танцевал с ней. Сам же, притопывая, двинулся за ними и продолжал напевать:

Что ты, гость, потупил взгляд!

Топай с сердцем Цуцы в лад,

Хайда, Цуца! Не робей,

Гостя в плен бери скорей.

Не зная абазинского языка, турок все же понял, о чем поет балагур, и зарделся от смущения.

Все было хорошо — пир горой и смех да шутки, казалось, конца этому не будет. Но все испортил турецкий муазин Мамед.

Изрядно подвыпив бузы, он стал бахвалиться и укорять наших мужчин.

— Я муазин, глашатай воли аллаха, почему же ваши женщины не выказывают мне уважения? Где это видано, чтоб при мужчинах сидеть с открытыми лицами? Нечего вам, пришельцам, заводить на нашей земле свои порядки!

Пусть сейчас же ваши жены закроют свои лица!

Наши мужчины один за другим хмурились, женщины растерялись. По обычаю нельзя обижать гостя, если он и твой недруг. Парни шушукались, подталкивая друг друга. А Мамед все не унимался:

— Я все расскажу эфенди Хафизи! В конце концов пожалуюсь самому муфти. Все равно не дам вашим бесстыжим женам сбивать с пути истинного наших скромных турчанок!

Последние слова муазина переполнили чашу терпения. Руки всех парней потянулись к рукояткам кинжалов.

Видя такое дело, гягуакуа, которому по обычаю все могло сойти с рук, подошел к муазину Мамеду.

— Чего ты разошелся, Мамед? Сиди себе, отдыхай, ешь, пей, сколько душа пожелает, хоть бы ты весь — с головы до пяток — превратился в желудок, мы, нищие пришельцы, все равно найдем, чем тебя накормить. Но даже если ты весь превратишься в один большуший глаз — все равно не видать тебе наших женщин в чадре. Старики еще больше насупились, а балагур Нартби как ни в чем не бывало вывернулся шуткой:

Уа, гягуакуа!

Словно мед твои слова.

Но доступен этот мед

Лишь тому, кто их поймет.

Гягуакуа шутил и приплясывал, но гости насторожились: как ни старались наши старики унять парней, те все крепче сжимали рукоятки своих кинжалов.

— И пальцем не трожьте! — не выдержав, крикнул старик Закярыя парням.— Одумайтесь, посмотрите на женщин и детей!

— Давайте-ка по-мирному проводим их до дороги,— вступился и Ахмед.— Нельзя омрачать наш праздник кровью.

Парни не посмели ослушаться старших. Запрягли волов, усадили детей и женщин, отвели три арбы до того самого места, где встретили. Следом за ними два турка потащили захмелевшего муазина Мамеда.

Уехал муазин со своим гаремом, тут же о нем все забыли, снова послышалась музыка, посыпались шутки.

А после полудня к нам подскакали какие-то всадники. Трое были на белых конях, в белых черкесках, в белых папахах, с белыми башлыками. Четвертый — на черном коне, в черной одежде.

Трое рванули в круг танцующей молодежи. Парни и девушки в страхе отпрянули, а всадники с гиканьем гарцевали по кругу. Четвертый всадник придержал своего коня и спешился.

Один из тех, в белом, задорно крикнул:

— Эй вы, абазины, лесные курицы, найдется ли среди вас смельчак, который остановит коня за уздечку?

Какой-то шальной мальчишка, опередив других, бросился к всаднику. Мы и глазом моргнуть не успели, как белый конь взвился на дыбы, а сорванец, не выпуская из рук уздечку, повис в воздухе. Мы онемели от страха: казалось, вот-вот мальчишка упустит уздечку И взбешенный конь растопчет его копытами. Не выдержав, я зажмурилась и закричала что было силы. Нафиса обняла меня. Когда я открыла глаза, всадника снимали с седла; мальчишка, слава аллаху, был цел.

И снова я чуть было не закричала, словно меня огнем обожгло.

Рядом с белым конем стоял князь Аслямбек! В турецкой одежде, в турецкой чалме, он впился в меня жадным взглядом. Так смотрит голодный пес на ребенка, съевшего у него на виду кусок хлеба.

Подозвав к себе одного из своих спутников, князь Аслямбек что-то зашептал ему на ухо.

«Узнал! Он узнал меня!» — застучало в моих висках. Не выдержав его нахального взгляда, я опустила голову. А спутник князя подошел ко мне:

— Асият, у князя плеть порвалась, он просит, чтоб ты ее починила.

Я не нашлась с ответом. Хитрая лиса, он подъехал ко мне по обычаю. Так всегда поступают мужчины, когда хотят проверить сообразительность девушки. Если я на глазах у людей не справлюсь с порученным делом, опозорюсь навек, все будут считать меня никудышной. А справлюсь — выходит, с почтением отнесусь к заклятому своему врагу. Ну, куда же мне было деваться? Голова моя шла кругом, руки дрожали. «Бери плеть и огрей этого князя!» — велело мне сердце, а разум твердил свое: «Не торопись: одумайся, нельзя так вот запросто попирать старые, добрые обычаи предков».

Взяла я плеть. Взяла и смотрю на нее. Почерневшая от времени рукоять лоснится, истрепан кожаный конец плети. Верно, сотни раз коснулся он согнутых спин батраков. Почудилось, будто в руках у меня гадюка. Недаром же говорят в народе, увидев змею: «Поберегись, княжеская плеть в траве!»

Людям, глядевшим на меня с любопытством, и в голову не приходило, сколько зла причинил мне хозяин этой плетки. Как же он мог, бесстыжий, просить меня починить ее?

По обычаю такое дело доверяют уважаемой девушке! А он?.. Что же мне было делать, куда деваться? И девушки, и парни смотрели на меня выжидательно. Да и где на этой поляне можно было найти шнур для плети?..

Нафиса, видя, как я растерялась, шепнула:

— Не ударь в грязь лицом, дочка, если сам князь удостоил тебя такой чести. Отойдем в сторонку, что-нибудь придумаем.

— Ты знаешь этого князя? — спросила я, когда мы с Нафисой отошли.

— Говорят, он купил имение Кямальби,— ответила Нафиса.

— Знай же, что это он заманил нас с отцом в эти чужие края. Это тот самый пес, из-за которого свалилась на меня беда за бедой. Это у него мой покойный отец отрезал ус и левое ухо. Потому-то и навертел на себя чалму, будто турок!..

— Да неужели он тебя узнал? — испуганно прошептала Нафиса.

— Чтоб закрылись его бесстыжие глаза! Смерть своего отца я в них вижу.— По моему лицу текли слезы.

— Перестань сейчас же, Асият,— строго сказала Нафиса.— Нельзя, чтоб люди увидели твои слезы. Быстрее верни ему плеть по обычаю, а там посмотрим.

Нафиса, будто догадываясь, что у меня в голове вихрем завертелись недобрые мысли, потянула меня за руку.

— Пойдем к нашим. У меня там в кошелке есть небольшая шелковая нить. Подумай, как ее завязать.

— Буду я еще ломать себе голову! — зло прошептала я, еле сдерживая свой гнев.— У меня и под рукой есть кое-что.

Я разорвала шнур треугольного амулета, который с детства висел у меня на шее, и стала вдевать кончик шнура в кончик плети.

— И это сгодится. Смотри-ка, он точь-в-точь такой! — как можно спокойнее сказала я Нафисе и даже постаралась улыбнуться.

Нафиса побледнела и схватила меня за руку.

— Ты с ума сошла, Асият? Да ведь это святыня, она хранит тебя от бед и напастей. Не гневай аллаха, сейчас же надень амулет, пока никто не заметил.

— Ничего, на меня аллах не обидится,— я отстранила Нафису, отошла на шаг и продолжала свое дело.— Да и князь не будет в обиде.

Я привязала шнур амулета к кончику плети и окликнула балагура Нартбн.

— Отнеси плеть хозяину и скажи ему так: «Когда во всем ауле праздник, можно и князю обойтись без плети. Пусть она отдохнет сегодня, а мой амулет успокоит ее».

— Не надо! — крикнула Нафиса и хотела вырвать плеть у парня, но, видно, Нартби так пришлись по душе мои слова, что он вывернулся и мигом исчез с плетью

в руках.

Мы с Нафисой, глядя вслед, ждали, что будет.

С того дня, как я увидела добрую Нафису, до этой минуты не было случая, чтоб мы разобиделись друг на друга. Как матери, я ей и слова поперек никогда не сказала. И Нафиса сроду меня не обижала. А тут она плакала — из-за меня. То ли потому, что я так обошлась со святым амулетом, то ли потому, что я, вопреки абазинским обычаям, на глазах у всего народа пререкалась с мужчиной, с князем- не знаю. Не могу, не могу я до сих пор простить себе ее слезы. А только как зло извести добром-то?..

Балагур Нартби подошел к Аслямбеку и сказал ему что-то. Смотрю, князь изменился в лице, глядит то на плеть свою, то на мой амулет. И все повернули к нам свои головы, все — и мужчины, и женщины. Подталкивают локтями друг друга, перебрасываются словами. Я стою ни жива, ни мертва, готова сквозь землю провалиться. Тяжело дышит рядом со мной Нафиса.

Вдруг князь Аслямбек бросил что-то своим, направляется к нам с одним из своих спутников. Нафиса встала впереди меня, вроде бы загораживая. Я тоже испугалась, ищу глазами Ахмеда. Кому же еще, как не ему, за меня заступиться, если случилось недоброе?..

А князь Аслямбек уже около нас. Обошел Нафису, протягивает мне свою волосатую руку.

— Клянусь аллахом, Асият, я вечно буду помнить беднягу Капляна. Только что узнал о его смерти. Да и о тебе первый раз услышал, не думал, что ты живешь в этом ауле.

Наглые глаза Аслямбека горели, как и при первой нашей встрече, но смотрели они из-под тяжелых век все-таки колюче, недобро.

— Не забывай, Асият, несчастного своего отца Капляна. Не раз я с ним делил хлеб-соль и скорблю вместе с тобой о его смерти,— сказал и спутник князя Аслямбека, тоже протягивая мне свою руку.

— Это мой друг, князь Уардоков Токан,— объяснил мне князь Аслямбек.— Он совсем недавно приехал оттуда, с Кавказа. Говорит, там сейчас несладко. Всех мусульман насильно обращают в гяурскую веру. С севера, говорит, двигается по нашим горам и долинам несметное войско гяуров, бесчинствуют в наших аулах, творят что угодно...

От волнения я словно оглохла, едва-едва разбирала слова Аслямбека, но все-таки поняла, о чем он рассказывает. Ну, как тут было не вспомнить слова погибшего Идриса, брата Сафара: «У нас, бедняков, и у мусульман, и у русских, один враг — богатеи, будь они хоть русские, хоть и нашей веры».

Да и Махар рассказывал на каменоломне, что в России случилась революция. Она несла счастье бедным. Наверное, этот князь Уардоков Токан убрался от нее подальше, сбежал. Тут до меня и дошло, что это за князь Уардоков Токан. Да это же он, муж княгини Тамбихан, отравительницы моей бедной матери! Наверно, и этот Токан не один уехал с Кавказа, кого-нибудь да осиротил, как меня, кого-нибудь из бедняков да обманул, заманил на чужбину. Ему-то что! Богач куда ни приедет, никакая холера к нему не пристанет, он почище любой холеры с бедняком расправляется...

— Не падай духом, Асият,— снова послышался голос Аслямбека.— Пока я жив, ничего не бойся.

— Князь, да будет аллах доволен тобой за твои добрые слова,— вмешалась Нафиса, смекнув, куда он клонит.— Асият не одна. Есть кому приласкать ее, есть кому разделить и горе и радость.

— Если так, я спокоен,— ответил ей Аслямбек и пошел обратно, зыркнув еще раз своими наглыми глазами.

Мне ли не знать, как он умел хитрить и выворачиваться, как он умел обмануть сладкими и лживыми речами?!

Все вроде бы уладилось, праздник пахоты был в разгаре.

В сторонке от нашей стоянки парни устроили состязания по стрельбе. Притащили из леса усохшее дерево, вкопали его в землю, вроде коновязи, и подвесили на верхушке яйцо в тоненькой сетке.

— Тот, кто попадет не в яйцо, а в нитку, на которой держится сетка, пусть забирает пять моих бараков,— подзадоривал парней князь Аслямбек.

Это было трудное дело. Само яйцо-то на высокой верхушке и то было еле видно. Но пять баранов тоже не валяются на дороге. Три-четыре парня вышли из толпы и бросили жребий, кому стрелять первым. Как только все определилось, князь Аслямбек снова подал голос:

— Предупреждаю, кто промахнется — отработает у меня пять дней.

Парень, который вытащил жребий, вспыхнув, сверкнул глазами.

— Тебе и здесь охота погреть руки! — И повернулся к друзьям.— Вы как хотите, а я не желаю стрелять. Выиграю — проиграю, на то и игра, а в батраки к нему я не нанимался!

Он убрал пистолет в кобуру и отошел в сторону.

— Ну вот, один готов,— ухмыльнулся вслед гордому парню князь Аслямбек,— кто следующий, выходи!

— Ты погоди, погоди. Я буду первым! — раздался откуда-то голос моего Кавказа.

Все обернулись. Кавказ, пробираясь через толпу, шел напрямик к парням, которые еще стояли у мишени:

Не помня себя от радости, я не могла наглядеться на моего Кавказа!

Худой, измотанный, но с задорной улыбкой, и как он сумел подоспеть? Будто с неба свалился — Посмотри, Асият, какой мой сынок! — обрадовалась и Нафиса.

А Кавказ уже выставлял свои условия князю. — Говорят, ты обещал победителю пять баранов? Давай с тобой потягаемся. У тебя бараны, у меня — деньги. Проиграю — получишь с меня деньги за пять голов.

Что оставалось князю, как не принять этот вызов? Не будешь же позорить княжескую честь при всем народе?

— Аллах, откуда же у мальчика столько денег,— заволновалась Нафиса.

— Наверно, заработал на каменоломне,— сказала я, чтобы хоть как-то ее успокоить.

Князь Аслямбек велел парням повесить на дерево второе яйцо, чтобы у каждого была своя мишень.

— Ладно, давай,— согласился Кавказ.— Стреляй ты первым, по старшинству.

— Хорошо, что ты еще помнишь, кто из нас старший,— съехидничал князь Аслямбек и прицелился.

Все вокруг замолкло в эту минуту, все взгляды впились в мишень. Я даже вздохнуть боялась, а Нафиса схватила меня за руку и сжала ее до боли. Почти рядом с нами стоял Ахмед, рот у него растянулся в улыбке, да так и остался открытым.

Князь Аслямбек выстрелил раз, другой, передохнул и вновь прицелился, а у меня душа ушла в пятки, я даже зажмурилась. Третий выстрел! Открыла глаза: оба яйца висели на дереве целехоньки!

— Стреляй, храбрец, твоя очередь,— стараясь не показать свою досаду, князь Аслямбек скривил губы в жалкой улыбке.

Кавказ окинул взглядом притихшую толпу. Заметив нас с Нафисой, посветлел лицом, словно привет послал, мол, милые мои, как я вас давно не видел...

Не спеша поднял свой пистолет, чуть прицелился и нажал курок. Прогремело два выстрела...

— Третью пулю приберегу,— сказал Кавказ, убирая пистолет в кобуру.

На дереве не было ни одного яйца! Народ охнул от восхищения.

— Все пять баранов сейчас же велю привести в твой дом,— сказал князь Аслямбек.— Ты заслужил их!

— Чего там в дом! Сюда веди, ты видишь, у людей сегодня праздник,— сияя, ответил Кавказ.

Люди одобрительно загудели, в толпе то тут, то там раздавались голоса.

— Вот это настоящий мужчина!

— А чего удивляться, ведь парня вырастили Ахмед с Нафисой, всегда смекнет, что ответить...

— Клянусь аллахом, он просто чокнутый! Отдать все пять баранов аулу!..— удивлялся кто-то рядом с нами.

— Молодец, молодец, мой сынок,— Нафиса все крепче сжимала мою руку.— Как здорово он надумал, ума ему не занимать.

От души повеселились в тот день наши аульчане, празднуя свой нып — день окончания пахоты. Глядя на этих людей, одетых кое-как, но с ликующими, радостными лицами, трудно было поверить, что почти у каждого в доме осталось какое-нибудь горе. Умели бедняки всласть попраздновать, как умели и поработать до седьмого пота...

Ночью, когда мы, совсем уставшие, вернулись домой, я никак не могла заснуть. Чего только не лезло мне в голову! Думы, думы, нет у вас ни конца, ни начала, и откуда вы только беретесь? И как вы все в голове-то умещаетесь, и как это только сердце выдерживает все. Думы, думы... Наверно, без них и не живет человек. Думая о других, он и сам мудреет день ото дня.

Теперь здесь, в тюрьме, я снова перебираю в памяти те далекие, милые сердцу дни. И гыларгуг вспоминаю, вспоминаю, как радовались соседи моему сыну Толистану и как давал ему имя веселый Али... И праздник пахоты со всеми добрыми обычаями родного народа, и гордых парней, которые чуть не расправились с подвыпившим турком Мамедом. Тоже мне указчик — закройте женщинам лица черными тряпками! Да сроду такого у нас в народе не водилось. С тех пор как стоит земля, открыты у наших женщин лица и солнцу и луне. И князь Аслямбек мне вспоминается. Раскусила я эту змею, хотела воздать ему по заслугам, да не получилось, вывернулся, проклятый.