Глава тринадцатая. Крысиные бои

– Бей! Куси! Рви!

– Ай ты ж подлые, сзади, сзади зашли! Аа‑ай!

– Что творят? Порвут ведь... Ванька, спасай!

– Пущай рвут! Не трожь! Пущай дохнет писюк! Тьфу!

– Эх!

Сторож накинул на голову холщовую куртку и, распахнув ногой хлипкую дверь склада, рванул к столу, где огромный черно‑белый кот шипел и отбивался от крыс уже из последних сил. Повсюду было рассыпано зерно – крысиная приманка, на длинной цепи с потолка свисал пузатый фонарь – ринг нужно хорошо освещать, чтобы зритель до малейших деталей, до когтя, до шерстинки мог видеть драку.

– Ну, Барс, Барс, киса‑киса... тш‑ш... – Сторож подхватил обезумевшего, ослабевшего зверя, накинул на него дерюжку и сунул в руки сопливому парню, что мялся тут же возле двери и гнусил: «Котикам на пропитание, монетки не пожалейте...» Стрельнул из пистолета в пол, разгоняя крыс по углам, пригладил усы. – Что, господа зрители? Обнаглели твари, кровь чуют? Не вынести ль Яшку Медного?

– Яха, ухи драные...

– Тащи, Ванька, тащи, старый черт!

– Пятерик ставлю, что Медному крысы те – во, на один кус!

– А, по рукам!

Сторож нырнул куда‑то в угол, пошебуршил там, попричитал, пару раз матернулся... и вернулся к столу, волоча за шкирняк здоровущего рыжего кота с побитой рожей, глядя на которую сразу становилось понятно: этот глотку перегрызет, глазом закусит – не поморщится.

– Ме‑е‑едный...

Сторож выскочил наружу. Захлопнул за собой дверь. Портовые грузчики и складские, сидевшие на тюках брезента и мешках из‑под зерна, взвыли. Уставились в окно, за которым разворачивалось сегодняшнее представление. Рыжий кот отряхнулся, уселся в середине стола, принялся мыть морду толстой лапой, словно происходящее его не касалось. Словно он не видел лезущих по ножкам вверх крыс. Словно не догадывался, что еще секунда – и он превратится в гладиатора. И будет рвать, грызть и убивать ради славы и просто для удовольствия.

– Ах, скоти‑инка! Красавчик! Медный!

– Червонец ложу!

Нахаленок лет шести с круглой головой и торчащими ушами лузгал семечки, забыв обо всем на свете. Подглядывал из‑за угла, чтобы денег не платить. Ух, заругает папка, что без спросу на склады сбежал! Оттаскает за уши‑вареники, а то и хворостиной достанется. Но не можно, никак не можно уйти сейчас – сторож сказывал, крысобои эти – от камышового кота нарожденные, злые, как черти, живут в клетках и только мясо сырое едят. Не то что портовые, худые да ободранные кошаки. Сейчас Яшка как начнет биться – ух, что будет! Яшка Медный еще ни одного боя не проиграл – задаст крысам жару!

– Слышь, паренек, можешь подсказать? – вынырнул сбоку хлыщ. Тощий, долговязый. По одежде – носильщик, грязный, как чушка, то ли пылью, то ли мукой засыпанный, а по говору – из купцов. Чистый разговор, правильный. – Как эта улица называется?

– Эта‑та? Средний, переулок то есть. – Видать, матрос. С баржи сошел, по берегу прогуляться. – Ты, дядь, если гулять хочешь – топай отсюда до Почтовой, там конка бегает.

– Спасибо, – сказал, будто поперхнулся.

Долговязый поднес руку к лицу, будто очки хотел поправить – а очков‑то и нет. Может, с придурью? Один глаз синий, другой – как трава зеленый, волосы сосульками – ко лбу прилипли и возле ушей смешно торчат...

* * *

За известняковой плитой обнаружилось сердце лабиринта. Никакой ошибки быть не могло – яркий, режущий глаза свет, мраморные стены и посредине – та самая линза. Будто кто‑то выточил ее из бело‑зеленоватого стекла для огромного телескопа, а потом передумал и затащил в подземелье.

– И... как в нее заходят? С любой стороны? – Макар обежал постамент. Стороны одинаковые. Ни тайных знаков, ни ценных указаний. Где‑то в глубине сознания заворочалась мысль: а не вернуться ли к Карине? Не затеял ли ты слишком опасную авантюру? Много ты знаешь о порталах во времени? Сумеешь ли выбраться из лабиринта на поверхность?

Но Макар мысль эту отследил, задушил и отбросил в сторону. Как крысу. Потому что не хватало еще Карину сюда втягивать. Шорох эту кашу заварил – Шорох ее и расхлебает. Любимую девушку нужно защищать, а не прятаться у нее за спиной.

Макар еще раз повторил в уме нужную дату – двадцатое мая одна тысяча девятисотого года – и шагнул в холодное стекло, ставшее вдруг податливым, как желе. Споткнулся и упал – здесь постамента не было, линза будто висела в воздухе. Да и в зале темнее – не все лампы горели. Шипя сквозь зубы от боли в отбитых коленках, Макар поднялся на ноги. Оглянулся. Изучил отражение растрепанного себя – с разбитым носом и дикими глазами. Видок – закачаешься.

Пора идти. Сунул руку в карман за черепахой и похолодел. Ее не было. Следующие полчаса Макар провел, ползая на четвереньках возле линзы. Бесполезно. Черт. Это что, плата за проход? Что еще Карина не успела ему рассказать?

Задача усложнялась. Теперь придется следовать поворотам лабиринта, терять и находить нужный маршрут, потратить неизвестно сколько времени, да еще при этом... Макар вскочил и чуть ли не рысью припустил по коридору. Да еще при этом не попасться на обед Пахаку. Которого здесь уж точно никто не будет сдерживать.

* * *

Макар совсем измучился, когда тоннель вывел его к точке, где, как утверждал маршрут на телефоне, должен быть выход. На шершавой каменной плите поблескивала ручка. Настоящая дверная ручка.

– Попробуем?

Осторожно нажал на нее. В глубине стены хрустнуло, и плита – размером с дверной проем – уехала в сторону. В нос шибануло кислятиной, рыбным запахом, но главное – сквозняк. Сквозняк! Раз подул ветер, свобода близко!

Макар рванулся вперед, пробежал анфиладу полутемных каморок и комнатушек, поскальзываясь на чешуе и рыбьих потрохах, толкнул еще одну дверь, выскочил на улицу. И застыл, как истукан. Вокруг складов толпился народ: носильщики, рабочие, рыбаки, оборванцы и босоногие мальчишки, громко переругивались и кричали, лаяли собаки, а над рекой, если глянуть вниз, вдоль деревянных мостков, шумел порт. Сзади ухмылялся окнами рыбный склад купца Максимова, первого городского миллионера и гласного казака городской думы. Склад, согласно пожарным сводкам дотла сгоревший в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году.

За следующие полчаса Макар просто одурел. Хотя он бодрился и хорохорился, твердил сам себе: «Май тысяча девятисотого – это тебе не февраль сорок второго!» – но все равно, оказавшись здесь, почувствовал себя неуютно. А точнее – ошалел от шумной улицы, от горластых парней – «Поберегись! Зашибу!» – медленно и натужно идущих по двое с огромными плитами черного камня, как муравьи, от верхних складов к набережной. От пароходных гудков, от чаячьей ругани, которая чуть не заглушала людскую, от малолетнего карманника, который попытался подрезать у Макара телефон и был пойман за руку в последнюю секунду, еще бы чуть‑чуть – и того. От вони мазута, рыбы, немытого тела, от дыма чадящих свалок и чистого, тонко‑прозрачного аромата листвы.

Здесь привычные, вдоль и поперек исхоженные Парамоновские склады вместо того, чтобы быть декорациями для фотографов и любителей городского перформанса, жили. Как будто Макар и город поменялись ролями, Шорох стал фоном – растерянным и непонимающим, а дома и улицы превратились в главных героев.

И все же где‑то в глубине ошарашенной души рядом с удивлением нарастал восторг. Дикий, бесшабашный восторг. Вместо того чтобы искать прапрадеда, хотелось расстегнуть куртку, заломить картуз, которого не было, и идти гулять по узким улочкам, пиная камушки, чувствуя себя не статистом, а главным героем исторической хроники. Это вам не кино и даже не 9D! Безрассудное веселье и злость – и где там ваша конка? Эх, прокачусь!

* * *

Он подошел к окну склада, присел на край мешка рядом с прыщавым мужичком. Проследил за его взглядом. Тот таращился в окно и подвизгивал от возбуждения. Было отчего. За стеклом поджарый рыжий кот метался по столу, перекусывая крысам шеи. Каждый успешный выпад сопровождался ревом толпы. Белобрысый парень с дочерна загорелым лицом и свернутым набок носом протянул Макару картуз – будешь, мол? Макар набрал оттуда горсть непрожаренных, крупных семечек, перещелкал с десяток и ухмыльнулся. Сплюнул на землю липкие кожурки, провел ладонью по волосам – ох же ж, что у него на голове творится?! – и наконец почувствовал себя «в кадре»... Но не тут‑то было.

На пристани закричали – сначала взрыв голосов, громкое оханье толпы, а потом... вой – нечеловеческий, выворачивающий нутро наизнанку, звериный. Тут и конец крысиному бою, позабыты вмиг и Яшка Медный, и поставленные на него пять рублей – зрители вскочили и устремились к новому «спектаклю». Макар побежал со всеми, на автомате.

Откровенно говоря, он терпеть не мог этот уличный инстинкт – окружать аварию или драку, перешептываться, бессмысленно топтаться вокруг, щелкать фоточки на телефон и сразу же выкладывать их в блог, смаковать чужое несчастье. И поглаживать свое маленькое, трусливое чувство самосохранения – «не со мной, не со мной случилось – и хорошо, и ладненько!». Можешь помочь – помоги, не можешь – проходи, чего глазеть‑то? Макар скрипнул зубами. По‑хорошему нужно было развернуться и уходить, но что‑то стыдное, нутряное, пекущее под ложечкой тянуло его – хоть глазком взглянуть, что там?

Рядом со сходнями, у баржи, лежали двое. Окровавленную каменную плиту как раз оттаскивали в сторону.

– Споткнулся, как наверх взбирался, сердечный...

– Сам упал и товарища зашиб...

– Гадова душа, напиться тянет – вишь, дохнем на работе...

– Мож, оклемается?..

Один из грузчиков лежал тихо, лицом вниз. Плечи его горбились, косо и неправильно, будто у поломанной птицы, из‑под головы густыми ручьями текла кровь. Ноги развалились неуклюже, грязные сапоги глядели носками друг на друга. Одна рука подвернута была под живот, другая – откинута в сторону, скребла по земле. Ногти – черные, пыльные; пальцы мелко дрожали и дергались. Казалось, жизнь из него утекала через эту руку, как только остановится – шабаш. Был человек – нет человека.

Другой лежал на спине, закинув лицо с обметанными губами, обхватив себя за плечи, и выл. Стучал пятками о землю, будто на велосипеде ехал или бежал куда‑то, закашливался кровавой пеной, бился затылком о сходню.

– Й‑йа‑ау‑у‑у‑у, бо‑ольно! Ироды‑ы‑ы‑ы!

Нет, не в кино. Не в кино Макар оказался. Там всегда рядом с местом происшествия случается доктор, обязательно практикующий хирург‑ортопед‑травматолог, который бросается к пострадавшему и реанимирует его. Интубация – шариковой ручкой, шина – из подручных материалов. Стоп, снято.

То, что лежало и выло на пристани, не могло быть частью художественного фильма. Потому что слишком больно било по зрителю. Со всего размаху, в поддых, грубо сдирая корки с трусливого «моя хата с краю» и «чем тут поможешь? только ждать, скорая выехала вроде». Скорая, какая тут, на фиг, скорая?

– Он так и будет лежать? – вырвалось вслух.

– За костоправом послали, поди. – Давешний белобрысый стоял рядом, глазел на раненого, не переставая лузгать семечки. Обернулся к Макару, смерил его внимательным, цепким взглядом: – А ты случаем не шороховский будешь?

– Шороховский... – Макар сначала ответил, а потом мысленно прикусил язык. Шороховский‑то шороховский, только ни один из родственников его здесь не узнает.

– Во‑о‑т, вишь, сразу признал тебя! Брови‑то и нос – дядькины!

Это мы про какого дядьку говорим сейчас? Про самого Шорохова? Или кого‑то из купцов? Макар прикусил губу, пытаясь вспомнить семейную историю начала века, а неожиданный собеседник продолжал болтать – громким, веселым голосом, не обращая внимания на воющего рабочего:

– Дядька‑то твой, Шорохов, дело говорил. Технику на склады ставить надо. Тех‑ни‑ку! – и назидательно воздел указательный палец. – А то гляди, что ни день, то панихида.

– Что‑о‑о? – Рябой детина в штопаной косоворотке повернулся и схватил белобрысого за грудки. – Технику, говоришь? Машины, значит? Греби ты черту! И так работы с крысий хрен!..

Макар и рта не успел открыть, как очутился в центре драки. Началось с двоих и пошло по кругу, захватывая все новых и новых людей, уже разгоряченных чужим горем. Били страшно, чем под руку подвернулось. Хрустели носы и зубы, брызги крови летели веером от разорванных ноздрей. Макар рефлекторно поднырнул под кулак, метящий ему в лицо, и первую минуту самозабвенно уворачивался, бил прямой и сбоку, ставил подножки... В «бойцовском клубе» он изрядно поднатаскался ломать чужие переносицы. Бей! Бей! Не жалей! Он и бил. Пока не споткнулся о тело – рябой со свернутой набок челюстью перхал и драл себе горло ногтями, из шеи его торчал обломок доски с ржавым гвоздем.

«Дурак, тебя ж тут кончить могут!» – Макар пригнулся и чуть не на четвереньках рванул в сторону, вверх от Дона. Выскочил из драки, отбежал для верности на полквартала, суматошно огляделся. Чуть впереди, прислонившись к забору, кашлял и харкал белобрысый. Удача! Макар подошел к нему, сочувственно тронул за плечо:

– Сильно тебя отмочалили?

– Да не‑е‑ет... До свадьбы заживет.

– Слушай, мне бы Шороха найти. Макар который. Подсобишь?

– Дядьку‑то? Так он в лавку, к Шмуцу, побежал! На Садовую. С час назад ушел как. Если там не застанешь – то прямо от лавки иди наверх, по Малому до Сенной – там и отыщешь, в трактире. И прогуляешься. Погодка‑то – богу в душу!

– Спасибо! – пробормотал Макар и шепотом добавил: – Оптимистично.

Осторожно потрогал шею. Болела ключица, задетая в драке, горело ухо, веко заплывало. Это если не считать разбитого колена и едва заживших после Кобяково ободранных ладоней.

– Красавчик. Хоть сейчас – к ее величеству на прием. Или на променад по Большой Садовой.

В кармане все же нашелся носовой платок – Макар протер лицо и руки, отряхнул штаны, рубашка – с утра белоснежная – сейчас выглядела вполне по местной моде: расхристанный ворот, пятно на груди, оборванные пуговицы. Картуза только не хватало – ну и черт с ним. Макар пошел на дребезжанье конки, внимательно глядя по сторонам на прохожих и домики, утопающие в пене цветущих деревьев. «А за окошком месяц май, месяц май, месяц май...» – засвистал вдруг и даже притопнул.

Асфальта под ногами не было – брусчатка. И прохожие – мужчины в чудных костюмах, женщины... нет, дамы... в перчатках, с кружевными зонтиками, в кофтах с манжетами, расшитыми бисером и жемчугом, в длинных юбках с множеством складок, на лицах – монокли, в руках – веера. Всего два квартала прошел – а уже будто в другой мир попал, миновал невидимую границу между портом и остальным городом, там – помирающий на земле рабочий, здесь – ленивая нарядная праздность. Синий вагон конки катился по рельсам, кондуктор махал на мальчишек, пытающихся прицепиться к задней площадке, вагоновожатый покрикивал на лошадь. Звякала рында.

* * *

По Соколова вверх... Он узнал улицу, хотя все здесь было не так – и вместо вечно припаркованного на обочине гастрономического фургончика стояла водовозка – деревянный бочонок, нахлобученный на старую телегу, да впряженная в нее печальная лошадка с мохнатыми ногами.

Макар засвистел громче. «Чижика‑пыжика» засвистел. Хотя представления не имел, был ли «Чижик» уже придуман или это он, Макар Шорохов, только что щедро дарит миру музыкальный шедевр.

– На Фон‑тан‑ке... Вод‑ку. Пил!

«Почтовая»! А в нормальном мире – Станиславского.

– Вы‑пил рюм‑ку... Вы‑пил две.

Чирикали воробьи. Звенела рында. Кричал что‑то отчаянное кондуктор – не то гонял безбилетников, не то сообщал пассажирам маршрут. Беспризорники лениво курили махру, привалившись к каменной стене. Пробежал мимо мальчишка‑газетчик; сериалы не врут – мелкий, крикливый, в фуражке. Наудачу выпалил в лицо Макару: «Ростовские ведомости!» Если есть конка, зачем транвай?» Покупайте «Ростовские ведомости»! Двадцатое мая тысяча девятисотого года! Транвай или конка! Диспуты в городской управе!»

У Макара, как у того чижика, закружилась вдруг голова. Он словно очутился внутри калейдоскопа – маленькая шестеренка, которую можно встряхнуть так и эдак... «Плюс загазованность низкая. Наверняка словил кислородное отравление». – Макар втянул в себя здешний воздух. С удивлением обнаружил, что различает запахи, подумал, что сейчас ему хорошо бы полежать с четверть часа под выхлопом «Рэнглера»... и... свернул на Большую Садовую.

Садовая... Ну хоть что‑то в этом мире неизменно. Лавки, магазинчики, цирюльни, ресторанчики, букмекерские конторы, салоны... Макар с удовольствием разглядывал витрины и думал, что, оказывается, вполне можно обойтись без неоновой рекламы и голых манекенов. Аутентично!

Шляпки, корсеты, пикейные жилеты от мадам Дефлопе.

Ноты! Музыкальные инструменты! Уроки фортепьяно. Обращайтесь к приказчику!

Швея. Мужские костюмы. Фраки. Галя Варшавская‑Шниперсон. Готовые и на заказ.

Ювелирные изделия и предметы старины. Антикварная лавка. А также новейшие механизмы. Соломон Шмуц и брат. Так, сюда...

Но позвольте, что это рядом?

Часовая мастерская Ангурянов. Чиним патефоны, граммофоны, музыкальные шкатулки. Паяем, клепаем, реставрируем.

Макар замер. Застыл как вкопанный. Мастерская Ангурянов. Будто сдулось, пропало веселье, и чижик‑пыжик улетел на свою далекую Фонтанку. Распелся, дурак. Гуляет. Забыл, почему здесь. Забыл, что не просто так. А там, дома – Карина. Ждет. Волнуется. И надо скорее решать здесь все дела и бегом, бегом отправляться обратно.

– Заходите! Я знал, что вы вернетесь.

Макар вздрогнул от неожиданности. Из крошечной, зажатой между текстильным магазином и галантереей лавки под вывеской «Соломон Шмуц и брат» выбежал на крылечко сухопарый пожилой мужчина и ласково замахал рукой. Одет мужчина был по местной моде – в полосатый костюм‑«тройку». Однако на голове‑тыковке вместо шляпы или картуза красовалась круглая кипа.

– Заходите же! Я пересмотрел ваши чертежи. Нужно еще поменять поплавок и переставить клапан... Что думаете?

Выбор у Макара был. Двинуть дальше, сделав вид, что он внезапно оглох, или подняться по ступенькам узкого крыльца.

– Э‑э‑э... Добрый день, товарищ... То есть господин.

– И вам того же. – Еврей продолжал липко улыбаться. Его ладонь, сунутая для рукопожатия, была похожа на дохлую рыбу – холодная, мягкая и вялая. – Хоть и здоровались уже сегодня... Итак, меняем поплавок и улучшаем конструкцию клапана... Вы согласны?

Соломон пропустил Макара вперед себя. Потом как‑то незаметно скользнул за стойку и уставился на Шороха внимательным и отнюдь не подобострастным взглядом.

– Э‑э‑э...

– Понимаю, понимаю. Мои услуги не три копейки стоят. Но кто, если не я? – Сладкая улыбка, обволакивающие интонации. – Ангуряны? Так они возьмут еще больше. Вы же армян знаете, Макар Степанович.

– Я... Вы меня спутали, простите. С дядей. Я племянник Макара.

– Ну и конфуз! – показательно всплеснул глазами Шмуц. – А я‑то думаю – ишь, помолодел, и когда только переодеться успел, и гулю под глаз схлопотать... Хотя за дяденькой вашим не заржавеет.

Не давая Макару и слова ввернуть, торговец засуетился, принялся поправлять кипу, щериться и сюсюкать, мол, ошибся, обознался, думал о другом... А Макар не дослушал и вдруг рванул к окну, не обращая внимания на любопытных приказчиков. Прижал к стеклу ладони и носом чуть ли в него не впечатался – будто это могло помочь, будто расстояние от лица до мутного квадрата, ведущего на улицу, могло как‑то повлиять на открывшуюся картину.

С крыльца ангуряновской лавочки спустился и пошел по тротуару, широко улыбаясь и щурясь от весеннего солнца, лихо заломив котелок на затылок... сам Макар собственной персоной. Тот же подбородок и нос, и рукой он помахивал точно так же... да что, Макар себя в зеркале не видел? Не было, правда, отродясь у Макара кургузого клифта горчичного цвета, и клетчатого шейного платка, и льняных песочных брюк с криво отглаженными стрелками... но одежду любую купить можно, а вот фирменное шороховское выражение кошачьего довольства на лице – ни за какие деньги не добудешь.

– Вам бы, молодой человек, рот закрыть не помешало бы, – на этот сладкий голос вполне можно было подманивать ос.

– А... Это почему же? – Макар с трудом заставил себя оторвать взгляд от окна. Низенький помятый приказчик всем своим видом излучал угодливое радушие.

– Того‑с... муха залететь может. – Палец, похожий на маленькую кособокую сардельку, указал на потолок – оттуда свисала клейкая зеленоватая лента, облепленная черными крылатыми трупиками.

Вот и пойми, издеваются над тобой или проявляют искреннюю заботу. В любое другое время Макар обязательно зацепился бы языками с приказчиком, постарался подколоть его, поймать, уязвить – в самом деле, не оставаться же «мушиной заботе» без достойного ответа? Но Шорохов за стеклом уходил все дальше, еще чуть‑чуть – и скроется, сначала за рамой, а потом и за поворотом, поэтому Макар молча проглотил обидное замечание и бросился на улицу. Споткнулся на пороге, чуть не упал – пришлось хвататься за дверной косяк, – больно подвернул щиколотку. Заковылял следом, прихрамывая и морщась от боли, и сочувственно‑унизительный взгляд Шмуца – между лопаток, как огонек прицела. Как же так, а? Макар нелепый и неуклюжий – скажи кому, не поверят. А все потому, что вмиг растерял все заготовленные слова, все заходы и объяснения: я, мол, ваш потомок, имею такие‑то доказательства... Не до слов уже было. Время распрямило пружину и поскакало прочь по горячей брусчатке тротуара.

– Эй! – крикнул Макар, сложив ладони в рупор, чуть хриплым от волнения голосом. – Эге‑е‑ей! Шорохов!