Цивилизационный и культурно-исторические подходы к изучению прошлого

Начнем с анализа знаменитого немецкого историка и философа ОСВАЛЬДА ШПЕНГЛЕРА(1880-1936) «Закат Европы» (1918-1922). Полярность природы и истории, полагал мыслитель, образует величайшую противоположность между двумя родами познания, которая равнозначна противопо­ложности научного и жизненного опыта. Иными словами, исто­рия, как первоначальная и исконная форма жизненного опыта, не имеет ничего общего с наукой. Отрицание научности исто­рии воплощается Шпенглером в отрицании причинности в мире исторических явлений. Центральное место в его построениях за­нимает идея судьбы. Постижение судьбы, а значит, и самой ис­тории, над которой она царит, не поддается способам научного познания. Главным методом исторического познания является интуиция.

По мнению немецкого ученого, история представляет собой последовательность замкнутых культурных образований. Каждая из культур имеет особенный характер, выражающийся в разных сторонах их жизни и развития, но все они проходят одинаковый цикл, напоминающий жизненный цикл биологического организ­ма. Шпенглер растворяет историю в жизнеописаниях цивили­заций, каждая из которых рождается, растет, взрослеет, увядает и умирает, и то, что определяет ее зарождение, изменение и ис­чезновение, проистекает из ее собственной природы. Цикл на­чинается с варварства примитивной эпохи; затем развиваются политическая организация, искусства и науки — от архаических к классическим формам периода расцвета, сменяющегося кон­серватизмом эпохи декаданса; наконец, культура приходит к но­вому варварству и своему концу. Таким образом, мыслитель комбинирует идею замкнутости локальных структур с теорией культурно-исторических циклов, причем теория Шпенглера фиксирует не только фазы циклического развития культуры, но и их продолжительность. Каждая фаза культуры автоматиче­ски переходит в следующую, когда для этого наступит подходя­щее время, безотносительно к тому, как могли бы вести себя ин­дивиды, жившие в ту пору. По сути дела, никакого историческо­го процесса не существует. Что бы человек ни делал, это не имеет никакого значения для конечного результата.

Методология Шпенглера была предназначена вовсе не для реконструкции претендовавшего на объективность строго вери­фицируемого образа прошлого, а для создания картины буду­щего, столь грандиозной и крупномасштабной, что там просто не могло быть места для исторической детализации. К постиже­нию истории ученого двигало стремление постичь судьбы запад­ной цивилизации в критический момент ее существования. В истории исторической мысли XX в. он открывает череду про­роков, для которых обращение к прошлому является всего лишь отправным пунктом для смелого прогнозирования будущего. Место анализа исторических источников занимает не ограниченный никакими рамками свободный полет авторской фанта­зии. О каких-либо проверяемых доказательствах здесь просто не может быть речи. Не удивительно поэтому, что методология Шпенглера вызывала острую и во многом справедливую крити­ку профессиональных историков.

В двенадцатитомном труде «Постижение истории» («Исследова­ние истории») выдающегося британского ученого АРНОЛДА ТОЙНБИ (1889—1975), который начал выходить в свет с 1934 г., предметом исторического исследования оказывается жизнь чело­веческих обществ. Тойнби подразделяет историю человечества на ряд локальных цивилизаций (которые в свою очередь делятся на первичные, вторичные и третичные), имеющих одинаковую внутреннюю схему, или функциональный закон, развития. Появление, становление и упадок цивилизаций харак­теризуются такими факторами, как внешний Божественный тол­чок и энергия, вызов и ответ и, наконец, уход и возвращение. Признается, таким образом, некоторое закономерное движение по кругу. Историческое время на манер античной историографии понимается в известной мере как циклическое. Большое значе­ние приобретают сравнения и аналогии, позволяющие устанав­ливать циклы, оценивать развитие во времени. При этом каждая из пяти основных выделяемых историком цивилизаций (запад­ная, восточно-христианская, исламская, индуистская, дальневос­точная) наследует черты предшествующих цивилизаций.

Среди бесконечного множества задач историка наиболее важными оказываются распознавание и разграничение основ­ных структурных элементов исторического процесса, называе­мых обществами, и исследование отношений между ними. Каж­дое общество или примитивно, или цивилизованно. Примитив­ные общества, которых подавляющее большинство, как правило, сравнительно невелики в смысле географического ареала их обитания и популяции, относительно недолговечны и обычно на­ходят свою насильственную гибель, которую несет им либо ци­вилизованное общество, либо вторжение другого нецивилизо­ванного общества.

К основным категориям Тойнби относит также всеобщее го­сударство и всеобщую церковь — организации, концентрирую­щие в себе соответственно всю политическую и религиозную жизнь общества, внутри которого они возникли. Основываясь на этих предпосылках, Тойнби приступает к решению главной задачи — сравнительному изучению цивилизаций: как и почему они возникают, развиваются, гибнут. Затем, в соответствии с планом исследования, он переходит к изучению природы уни­версальных государств и церквей, героических эпох и контактов между цивилизациями в пространстве и времени.

По мнению Тойнби, историей правит Божественная идея, к пониманию которой можно приблизиться лишь посредством интуиции и озарения. В рамках Божественного плана носителем прогресса является творчество отдельных личностей. Тем не ме­нее, он не отрицает возможности объективного познания. Тойн­би рассматривает историю как некую совокупность готовых фактов, наблюдаемых, регистрируемых и классифицируемых историком.

Во взглядах Шпенглера и Тойнби есть много общих черт. Главное же различие состоит в том, что у Шпенглера культуры совершенно обособлены друг от друга. Взаимоотношения этих изолированных в пространстве и времени культур, сходство между ними может установить, только историк. У Тойнби же эти отношения хотя и имеют внешний характер, но составляют часть жизни самих цивилизаций. Для него чрезвычайно важно, что некоторые общества, присоединяясь к другим, обеспечива­ют тем самым непрерывность исторического процесса.

В рамках историко-культурологической проблематики в межвоенные годы были достигнуты выдающиеся результаты, существенно обогатившие понимание исторического прошлого и методологию его изучения. В значительной степени они были связаны с деятельностью нидерландского ученого ЙОХАНА ХЕЙЗИНГИ (1872—1945), имя которого прочно вошло в историю исто­рической мысли XX в. Своей знаменитой книгой «Осень средне­вековья» (1919), посвященной исследованию форм жизненного уклада и мышления во Франции и Нидерландах в XIV—XV вв., Хейзинга положил начало формированию нового направления исторического знания — истории ментальностей. Не ис­пользуя само это понятие, ученый обратился к внутреннему ми­ру, душевным переживаниям человека как к одному из важней­ших источников познания прошлого. На обширном материале разнообразных источников автор рисует впечатляющий образ уходящей средневековой культуры в ее последней жизненной фазе, воспроизводящий многоцветный мир внутренних пережи­ваний, чувств, страстей, надежд и страхов ее носителей, харак­терные черты мировидения, поведенческие стереотипы и жиз­ненные установки людей того времени.

Особенно рельефно историзм Хейзинги проявляется в его общей трактовке культуры XV в. как: непрерывно изменявшейся во всех своих элементах. В его изображении это мир, полный динамики, многоцветья, в котором старое не просто увядало, а трансформировалось, вступало в сложные отношения с изме­няющейся исторической действительностью.

Хеизинга отрицал исторический детерминизм и возможность предсказания в истории: «История, — писал он, — ничего неможет предсказывать, кроме одного: ни один серьезный поворот в человеческих отношениях не происходит в той форме, в кото­рой воображало его себе предшествующее поколение. Мы зна­ем наверняка, что события будут развиваться иначе, не так, как 'мы м о ж е м их себе представить».

Потребность в историческом знании исследователь считал абсолютной потребностью, присущей человеку, и дал развернутое обоснование основополагающего значения истории как интегрирующего элемента культуры. Историческое знание, писал он, и есть культура. Поэтому история может стать средством до­стижения столь необходимого в кризисное время духовного со­гласия людей. Хеизинга определял историю как духовную форму, в которой культура отдает себе отчет о своем прошлом. В его творчестве с невиданной ранее в историко-философских трудах силой прозвучала тема человека в истории. Он стоял у истоков таких интенсивно развивающихся направлений современной науки, как историческая антропология и культурология.

«Служанка идеологии»

Идейно-политический момент всегда оказывал (и оказывает) заметное воздействие на историографию от античности до дня сегодняшнего. Изменяется только интенсивность этого воздействия на внутренний мир науки сфера его охвата, которые находятся в прямой зависимости политического режима и социальной обстановки в той или иной стране. Но есть периоды в истории разных стран, когда мощность идеологического пресса оставляет только самую узкую нишу для беспристрастного летописца. Так, в XX в. идейно-политическая составляющая вышла на первый план в советской историографии. Конечно, в стране продолжали работать истори­ки, получившие профессиональную подготовку и сформировав­шиеся как зрелые ученые в дореволюционной России, но тен­денция партийности и государственный контроль нарастали с каждым годом.

С установлением советской власти в России возникает ряд новых научно-исторических центров. В Ленинграде в 1919 г. бы­ла создана Государственная академия истории материальной культуры (ГАИМК), а в Москве в 1921 г. учрежден подчиненный Наркомпросу Институт истории, который был одним из пяти уч реждений, объединенных в Российскую ассоциацию научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН). В 1927 г. создается отделение института в Ленинграде. В 1926 г. была образована постоянная Историко-археографическая комиссия, сосредоточившая свое внимание на памятниках русской истории. При Коммунистической академии в 1926 г. основали Общество историков-марксистов с собственным печатным орга­ном — «Историк-марксист». И одновременно в средней школе историю заменяли обществоведением, ликвидировали историче­ские факультеты в университетах; ранние периоды истории не включались в программы.

В конце 1920-х — начале 1930-х гг. главным содержанием ра­боты научных учреждений являлись бесконечные дискуссии о сущности и характере общественно-экономических формаций. Со временем партийное вмешателъство в работу исторических организаций стало повседневным, а ход дискуссий и судьбы уче­ных определялись постановлениями Совнаркома и ЦК ВКП(б). Например, об «антимарксистских извращениях» «исторической школы М. Н. Покровского» говорилось в постановлении ЦК ВКП(б) «О постановке партийной пропаганды в связи с выпу­ском «Краткого курса истории ВКП(б)» (1938). С начала 1930-х и до начала 1940-х гг. исследователи констатируют полное под­чинение науки требованиям партийно-идеологической системы, ликвидацию любой научной альтернативы марксизму и пресече­ние научных поисков в самом марксизме.

В 1934 г. была проведена реформа преподавания истории в школах и восстановлены исторические факультеты в универси­тетах. Немного позднее были реорганизованы и влились в Ака­демию наук научно-исторические учреждения всех республик СССР. Как писали тогда в газетах, историческая наука была по­стоянно предметом забот и внимания со стороны партии и лич­но товарища Сталина. Эта неусыпная забота имела следствием самые жесткие ограничения творческого поиска исследовате­лей, сведение его задач к подтверждению основных положений классиков марксизма-ленинизма.

Официальная идеология тоталитарных режимов неизменно «прибирала к рукам» национальную историографию и историче­ское образование, как на Востоке, так и на Западе. Ярчайший пример — распространение расистских исторических концеп­ций в гитлеровской Германии, где расизм получил статус офи­циальной идеологии. Чего стоят только названия выходивших в то время исторических монографий и обобщающих трудов: «Немецкая история как судьба расы», «История как борьба рас», «Основы расовой и территориальной истории немецкого наро­да», «Всемирная история на расовой основе» и т.п. Появление работ, не соответствовавших официальной идеологии, стало не­возможным. В 1935 г. был создан Имперский институт истории новой Германии. Многие известные немецкие историки были отстранены от преподавания по расовым и политическим сооб­ражениям или эмигрировали. В конце 1943 г. в связи с перехо­дом к «тотальной войне» закрылось большинство исторических журналов и научных учреждений.

Советская историография, вооруженная «единственно вер­ным» марксистско-ленинским учением, прошла в XX в. долгий и чрезвычайно тяжелый путь, испытав все возможные градации в накале классовой борьбы. Однако в наибольшей степени и, можно сказать, глобально, идейно-политическая ангажирован­ность захватила историографию после второй мировой войны. В ожесточенной конфронтации двух мировых общественно-поли­тических систем истории отводилась немаловажная роль. И чем более ревностно она эту роль исполняла, предоставляя каждой противоборствующей стороне идеологическое обеспечение ее программных установок и политических доктрин, тем сильнее дискредитировала себя как дисциплину, претендовавшую на по­лучение научных знаний об историческом прошлом, и тем серь­езнее становились сомнения в принципиальной возможности получения таких знаний.

Острое противостояние двух систем, вошедшее в историю международных отношений под названием холодной в о й н ы, оказало большое влияние на разные сферы жизни послево­енного мира, в том числе на развитие историописания. В центре этого противостояния была конфронтация двух сверхдержав и, соответственно, двух национальных историографии, защищавших фундаментальные ценности своих систем. Эффективное исполнение этой роли требовало активного разоблачения проти­воположной системы ценностей, и едва ли можно установить, какая из сторон больше преуспела в этом. Советские историки столь же усердно разоблачали «звериный оскал мирового жан­дарма и его идеологических прихвостней», как и их американ­ские коллеги — «человеконенавистническую практику советско­го коммунизма». Необходимо признать, что у тех и других были свои резоны для обвинений. Но также следует отметить, что движителем взаимных яростных инвектив отнюдь не было стремление к исторической истине.

Наличествуют любопытные параллели в духовной атмосфере двух стран в первые послевоенные годы. «Ждановщине» в СССР соответствовал «маккартизм» в США. Первое понятие носило имя деятеля советской компартии А. А. Жданова, с которым были связаны позорные идеологические кампании, проводившиеся в СССР в 1946—1948 гг., (их жертвами стали многие выдающиеся деятели советской культуры). «Маккартизм» связан с именем председателя сенатской комиссии Конг­ресса США по вопросам деятельности правительственных учреждений Д. Р. Маккарти, развернувшего не менее позорную кампанию по расследованию антиамериканской деятельности, от которой пострадали тысячи видных представителей амери­канской культуры и науки, в том числе и историки. Добавим к этому целенаправленно нагнетавшуюся в обеих странах атмо­сферу взаимной подозрительности, страха, ненависти и получим представление о том общественно-политическом контексте, в котором развивалась историческая мысль в самые тяжелые го­ды холодной войны. Обличая друг друга как носителей мирового зла, советские и американские историки четко осознавали свое место в холодной войне, являлись ее идеологами. Недаром именно в эти годы многие советские ученые с особой гордостью именова­ли себя «бойцами идеологического фронта», каковыми они в сущ­ности и являлись, парадоксальным образом сочетая эту функцию с претензией на непогрешимость своих суждений о прошлом.

Американская историография формулировала и обосновыва­ла идеологию холодной войны на одном из ее полюсов. Это бы­ла официальная, охранительная идеология, запрещавшая любые сомнения в отношении западных духовных ценностей. Вся исто­рия США, покоившаяся на этих ценностях, была вне критики.

Но могла ли такая история претендовать на статус научной дисциплины? Рассматривая положение западной историографии после второй мировой войны, следует иметь в виду, что в это время она встретилась с острой конкуренцией со стороны дру­гих социальных и гуманитарных наук. И в том и в другом случае субъективизму и описательности истории противопоставлялся научный подход к изучению предмета. К тому же прошлое на­столько далеко ушло от настоящего, что обращение к нему, ка­залось, навсегда утратило всякое социально-практическое зна­чение.

В такой духовной атмосфере социальные науки, ориенти­ровавшиеся на изучение современности, не только активно вы­тесняли историю из ее традиционной ниши, но и пытались «на­учно» обосновать ее неизбежную кончину как общественно зна­чимой дисциплины. С другой стороны, следует признать, что сама послевоенная историография, пронизанная презентизмом, давала основание для нигилистического отношения к себе. Исто­рическое познание лишалось какого-либо объективного основа­ния, превращаясь в простую проекцию современности в про­шлое, а его носителями наряду с историками провозглашались представители широкого круга профессий, имеющих то или иное отношение к историческим знаниям, прежде всего писателей, публицистов, журналистов. То, что история отличается от литературы и журналистики наличием исследовательских ме­тодологий и методик, ориентированных на получение достовер­ных знаний о прошлом, подвергалось сомнению. Расписываясь в собственном познавательном бессилии, отрицая за своей дис­циплиной статус науки, историки, возможно, сами того не со­знавая, выносили ей приговор или, во всяком случае, представ­ляли для него достаточные основания. Казалось, истории оста­вались только два удела: быть либо собранием антикварных раритетов, далеких от жизни, либо орудием политики. И чем бо­лее историки преуспевали в последнем, тем дальше они уходили от того идеала своей науки, который воплощала господствовав­шая в XIX в. парадигма истории.

С середины 1950-х до середины 1960-х гг.; в период «оттепе­ли», в СССР происходит некоторое ослабление идеологического контроля со стороны партийно-государственных органов. Новые условия создают возможности методологических поисков в рам­ках марксистской парадигмы, которые, впрочем, были вскоре приостановлены до середины 1980-х гг. В западной историогра­фии на рубеже 1950—1960-х гг. завершается период, который обычно обозначают как кризис историзма.