Творчество как призвание и назначение человека

Реальная история разразилась катастрофическими событиями XX столетия: Первая мировая война, русская революция, перево­рот в Германии, Вторая мировая война. В культуре, в истории философских учений, в разных регионах земного шара, во всех религиозных конфессиях христианства и мусульманства, в индивиду­альной человеческой жизни встала проблема нехватки средств для продолжения жизни. Вся глубина исторических средств буксовала. Ни структура мировых религий, ни освещение жизни, ни соци­альная русская революция, ни универсальные философские систе­мы, ни призывы культуры к гармонии не работали на уровне инди­видуального существования. Все механизмы сломались. Свобода, даже неограниченная, не освобождала от самой жизни. Нужен был новый способ существования.

В ответ Бердяев выдвинул метод творчества новой жизни как непрерывный поиск равновесия между мечтой и действительностью. Он пришел как надежда, причем не как рефлексия человека над собственным несовершенством (психоанализ), не как создание продуктов (объективация субъективности), а как полет к «Иному бытию», преображение мира. Само творчество не нуждается в оп­равдании, считает Бердяев, оно и есть антроподицея (человечес­кий порядок, справедливость, ибо твердость объективного мира — иллюзия, она лишь состояние подлинного мира). Противостояние этой иллюзии — «другой полюс переживания», «другой момент духа».

«Смысл творчества» он считал «не самым совершенным, но самым вдохновенным» своим произведением, однако ни правые, ни левые, ни католики, ни протестанты не приняли и не поняли идею творчества русского философа, ибо она была бесконечно выше всех ортодоксальных представлений об обществе, поскольку они выражали потребность организации социального коллектива и поэтому отрицали творчество. Это, конечно, были противостоя­щие в принципе, разнонаправленные точки зрения, что требовало обоснования.

Поэтому Бердяев поясняет: «Для меня тема о творчестве была вставлена в основную тему Христианства, тему о Богочеловечестве. Она выше ортодоксальных представлений о человеке, порожден­ных суженным сознанием» [29]. Для Бердяева в ней скрыта тайна бо­жественного и человеческого. Этой идеей измеряется глубина хрис­тианства. В ней «божественная драма опрокинута в человеческую драму». И «глядят эти две бездны друг в друга в вечном ожида­нии», «как любящие». Но в Священном Писании нет откровения о творчестве, обнаруживает Бердяев, «искупление же не заменяет и не решает проблемы творчества», оно обходится без творчества, оно пассивно, подавлено.

Творчество должно преодолевать подавленность, раздвоенность, порабощенность, внеположенность, продолжать миротворение, оправдывать человека. Оно не поглощенность собой, а выход из себя, ибо «поглощенность собой подавляет, а выход из себя осво­бождает», — вскрывает для нас Бердяев разнонаправленность ис­торических способов индивидуального существования. Первый способ ведет к свертыванию всех энергий, второй — к его раз­вертыванию, ибо открывает выход личности в решение проблем. «В творческом акте раскрывается, что "я" — субъект — первичнее и выше, чем "не-я" — объект. И поскольку такая устремленность относится к тому, что выше меня (забвение себя), — это вовсе не эгоцентризм» [30]. Новизна и недостаточность разработки термина «творчество» заставляет его снова и снова уточнять технологию и структуру творческого акта, ибо критика часто приписывала ему вульгарное понимание творчества. Согласно этому мнению, твор­чество не нуждается в материи и совершается как бы из ничего, т.е. из свободы. И поскольку абсолютная свобода — абсолютное небытие, то творчество, по их мнению, является перераспределе­нием небытия.

«Ничего подобного я не утверждал, — поясняет Бердяев, — я утверждал, что творческий акт не может определяться только материалом и совершается не в пустоте, в нем есть новизна, не детерминированная миром извне, — в этом и состоит тайна твор­чества. Без этого творчество было бы перераспределением элемен­тов, а новизна — призрачной» [31], Основное назначение творчества — «продолжение миротворения», «наполнение свободы бытийственным человеческим содержанием». «Я вовсе не отрицаю смысл творче­ства продуктов творчества (культуру). Но ложь классицизма лежит в допущении возможности имманентного совершенства в конеч­ном. А романтизм обнаруживает недостаточность совершенства. В этом смысле совершенство может быть лишь символическим, лишь знаком сверхбытия». Собственно идеалы и есть эти знаки сверхбытия, в которых закована реальность. Поэтому символизм выше реализма как путь к сотворению подлинной реальности. Ге­рои Толстого, Достоевского, Ибсена, мировой литературы, как и Бог, — абсолюты человечности. Они — символы. На них строит­ся эмпирическая человечность, ибо человек не самодостаточен, и, наконец, абсолютная дешифровка философского назначения христианства, пересечение исторических парадигм: «Вера в чело­века и есть вера в Бога, и она не требует иллюзий относительно человека, назначение которого — творчество. Ибо все, что кажется устойчивым, с легкостью опрокидывается вулканическими сила­ми, которые всегда скрыты за кажущейся гармонией, ибо человек — явление метафизическое» [32], — раздвигает наличные представления о человеке Бердяев, присоединяясь к мнению Леонтьева, Досто­евского, Соловьева.

Мир вступил в трагическую эпоху дегуманизации и обнаружи­вает большой динамизм, но «впечатление создания новых миров совсем не благоприятно для творчества, истребительно для сво­боды», и потому вывод его категоричен: это «опыт ужасающей поверхностной комедии человеческой истории», в которой никакого детерминизма нет и всегда возможна реакция и тьма. «Поэтому первороден лишь творческий подъем и прорыв в мир иной» [33], ибо в нем преодолевается подавленность и открывается смысл творчества — оправдание человеческого существования, — закладывает Бердяев новую абсолютную истину, содержащую потенциал ядер­ной реакции будущей философии духа. Заметим, что еще у Дос­тоевского зло преодолевается через сознание, у Бердяева — творчеством. Благодаря открытости его мысль легко продолжается: смысл культуры — творчество культуры, возвышающей человека, смысл христианства — творчество человеческого духа, смысл ис­кусства — творчество человеческого совершенства и красоты. Смысл жизни — творчество человеческой жизни. Во всех случаях виден выход за границы имманентной действительности как про­рыв свободы духа через необходимость. Жизнь может кончиться без него. Это и есть эсхатологический момент, активное понима­ние апокалипсиса и эсхатологии.

Творчество — не столько оформление в конечном, сколько «раскрытие бесконечного, полет в бесконечность», открытый про­цесс борьбы духа. Его не могут принять ортодоксальные системы, как не могут принять Шекспира, Гёте, Бетховена. Для них они — патология. «Меня плохо понимают, несмотря на центральность мысли и ее целостность, — сознает философ, — но я проповедо­вал человечность в самую бесчеловечную эпоху. Экзистенциальная философия была выражением моей человечности, получившей метафизическое значение, и этим я отличаюсь от Кирхегардта, Ясперса и Хайдеггера» [34].

Изумительна, на наш взгляд, попытка Бердяева структуриро­вать акт творчества. Все просто: чтобы достойно жить, не быть приниженным и раздавленным мировой необходимостью, соци­альной обыденностью, нужно выйти из имманентного круга обыденности, вызвать образ, изображающий «иной» мир, новый по сравнению с этой действительностью, «иное небо», «иную зем­лю». Творческий акт — трансцендирование, выход за границу им­манентной действительности, прорыв свободы через необходи­мость. Но без человека и творчества свобода мертва, бессильна, только бездна, всегда сохраняющая эсхатологическую угрозу конца, но она становится активной, когда на ее острие находится творче­ство. Заметим, открытым у Бердяева остается вопрос: как сделать творчество непрерывным? На наш взгляд, оно становится тако­вым, когда на его острие — смысл, вынесенный за пределы обы­денности.

Сам Бердяев заметит по этому поводу: «Творчество было для меня духовной гигиеной, гигиеной души, концентрацией, спосо­бом жить, в котором я стремился не столько объективировать себя, сколько трансцендировать, выйти в другое бытие из объективности в субъективность» [35]. Мы отметим: в статике «я» тоже подлежит объективации, по Бердяеву, поэтому необходима непрерывность творчества. У Мамардашвили человеческий коллектив — только среда, и человек должен подняться над ней в творчестве, чтобы стать личностью. У Бердяева и «я» исчезает, если не продолжается в творчестве. И даже объективность «я» — не подлинная реаль­ность, а объективация известной направленности духа и субъекта. Эта направленность духа и есть новое качество существования — пик его персонализма. «Творчество было погружением в особый мир, свободный от тяжести и власти ненавистной обыденности... Творчество — вне времени, это подъем, преодолевающий разли­чие объекта и субъекта. Во времени — лишь продукты творчества, объективация, они не удовлетворяют всегда» [36]. Одержимость «высшим миром» и есть творческое состояние, преодолевающее все конфликты, трагедии, всякую объектность. «Солнце — во мне, благодаря творчеству я выпадаю из экстериоризированного общего».

На наш взгляд, сказанное не просто соответствует эйнштей­новской Вселенной, где привилегированных систем отсчета нет, — все одинаково важны, но и бесконечно глубже, ибо у Бердяева речь идет, во-первых, о живой Вселенной, а во-вторых, о Все­ленной, существующей по правилам творчества. Все подсистемы в ней сохраняют свое значение, только находясь в состоянии твор­чества.

В историческом масштабе смысл творчества выступает еще рельефнее, ибо вся история — экстериоризация внутренней работы духа. Поэтому конец истории неизбежно связан с концом экстериоризации, что означает возврат духа внутрь, свертывание твор­чества.

Не будет творчества — не будет никакой истории. Поэтому Бердяев вскрывает, что преодоление конца мира во времени кос­мическом, историческом, объективном происходит во времени экзистенциальном. Оттого конец всегда близок, мы переживаем его потрясения в революциях, войнах, личном несчастье. Это по­нимали уже и Соловьев, и Леонтьев, и Федоров. Он не в буду­щем, не в потустороннем мире, а всегда с тобой. И спасение от него лишь творчество, причем творчество непрерывное. Иначе твой личный апокалипсис уничтожит тебя, объективирует в при­нудительном несовершенстве, превратит тебя в сырье. Но конец мира и времени для тебя преодолевается, когда ты его вбираешь в свою экзистенциальную субъективность и входишь в «иной мир» как в иной модус, иное качество существования, суть его — пре­одоление любого апокалипсиса через творчество, оно — высшее назначение человека, ибо все концы в нем. И если он возвышается до способности управлять ими, он — личность.

ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] Бердяев Н.А. О русских классиках. М, 1993. С. 557.

[2] Там же. С. 554.

[3] Бердяев Н.А. Самопознание. М, 2003. С. 559.

[4] Бердяев Н.А. О русских классиках. С. 8.

[5] Бердяев Н.А. Самопознание. С. 253.

[6] Там же. С. 557.

[7] Там же. С. 338.

[8] Там же. С. 355.

[9] Бердяев Н.А. О русских классиках. С. 308.

[10] Бердяев Н.А. Самопознание. С. 548.

[11] Там же. С. 306.

[12] Герцык Е. Воспоминания // Классика литературной науки. М., 1990.

[13] Бердяев Н.А. Самопознание. С. 309.

[14] Там же. С. 310.

[15] Там же. С. 546.

[16] Там же. С. 344.

[17] Там же. С. 352.

[18] Там же. С. 354.

[19] Бердяев Н.А. О русских классиках. С. 132.

[20] Бердяев Н.А. Самопознание. С. 388.

[21] Бердяев Н.А. О русских классиках. С. 293.

[22] Там же. С. 299.

[23] Там же. С. 310.

[24] Там же. С. 339.

[25] Там же. С. 267.

[26] Там же. С. 289.

[27] Там же. С. 321.

[28] Исупов К.Г. Русская классика глазами персоналиста // Бердяев Н.А. О русских классиках. С. 5.

[29] Бердяев Н.А. Самопознание. С. 470.

[30] Там же. С. 472.

[31] Там же. С. 463.

[32] Там же. С. 465.

[33] Там же. С. 467.

[34] Там же. С. 468.

[35] Там же. С. 471.

[36] Там же. С. 473.