Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






События нашего городка 28 page





Думать о Хэтти было труднее всего и больнее всего. Том непрестанно повторял про себя: «Нужно бросить все это, оставить, ничего не делать, я ничего не могу сделать, я не понимаю, и лучше даже не пытаться. Если б только Джордж не влез в это дело! Все и без него было плохо». Том переборол в себе желание послать Хэтти длинное многословное письмо с извинениями. Лучше молчать. Что же думает Хэтти в результате всего этого, сколько она знает и сколько расскажет Розанову? Том решил: у Хэтти такой характер, что она может сказать очень мало или ничего не сказать. Может быть, она считает, что лучше вообще не комментировать происшедшее и все забыть. Может быть, Джордж, который так важен для Тома, для Хэтти вовсе не важен. И уж конечно, она не может всерьез думать, что Том нарочно, назло ей привел в сад всю эту толпу. Может быть, Хэтти уже смеется над всей этой историей. Если Том напишет письмо с извинениями, он все равно что обвинит себя в грехах, в которых, возможно, ей и в голову не приходило его обвинять. Том даже начал думать: может быть, есть надежда, что Розанов вообще не услышит об этой «незначительной выходке».

«Но все равно, — подумал он, когда, упаковав вещи, стоял у заднего окна и глядел через сад на город, — все равно я ей напишу, я с ней увижусь, но не сейчас, а позже». Ему живо предстал образ Хэтти, которая стоит перед Джорджем, бросая ему вызов, вытянув обнаженную руку. Том понял, что ему еще не раз захочется поразмышлять об этом случае. Он стоял и глядел на Эннистон, странный городок, где солнце сияло на позолоченном куполе Эннистон-холла, «совсем как в Ленинграде», как трогательно выразился официальный путеводитель по Эннистону. Том начал думать про Эмму, про Джорджа, про Хэтти и понял, что одинок и печален.

Тут, прервав его размышления, зазвонил телефон. Гэвин Оар спросил, не желает ли Том сделать какие-либо комментарии по поводу сегодняшнего выпуска «Газетт». Том сказал, что не видел сегодняшнего выпуска. Гэвин Оар хихикнул и посоветовал ему сбегать и купить газету. Том помчался на улицу.

 

Перл увидела газету в понедельник утром, выйдя за покупками. Она тут же побежала обратно домой и долго не решалась рассказать все Хэтти, которая спокойно сидела и читала. Однако Перл была так явно расстроена (и чем больше она думала, тем больше расстраивалась), что ей не удалось ничего скрыть. Девушки в слезах согласились друг с другом, что делать нечего и остается только ждать. (Хэтти начала было писать письмо, но вскоре отказалась от этой попытки.) Джон Роберт Розанов узнал о происшедшем только во вторник. В понедельник он спозаранку отправился в Институт (ночь он провел в Заячьем переулке, где разбирал кое-какие бумаги) и плавал в открытом бассейне, а затем удалился в свое логово в Палатах, где проработал все утро, пообедав сэндвичем, который заказал к себе в номер. Он долго отмокал в горячей ванне, а затем, по обыкновению, улегся спать. Вечером он работал допоздна, а потом отправился в постель. За это время никто не осмелился его побеспокоить. Проснувшись утром во вторник, он обнаружил понедельничный выпуск «Газетт» и вторничный «Пловца», подсунутые под дверь.

 

Джордж, сидя взаперти у себя в Друидсдейле и ничего не зная про газетные статьи, решил дать Розанову еще один шанс. «Последний шанс», как он мысленно сформулировал, но эти слова были невыносимы, и он изменил формулировку. Теплый весенний ветерок надежды веял в душе Джорджа — он бы и сам не смог объяснить почему, даже если бы задумался над этим, но он не задумывался. Это не было желанием счастья. Джордж никогда, даже в молодости, не позволял себе стремиться к счастью. Это было что-то невольное, машинальное, первобытная судорога защищающейся души. Теперь Джорджу казалось, что раньше он видел свое положение в совершенно иррациональном свете, что он создал совершенно ложный портрет своего старого учителя. «В каком-то смысле, — думал Джордж, — моя беда в эгоизме. Я просто слишком солипсист. Я уверен, что Джон Роберт все время думает обо мне, ненавидит меня, презирает каким-то особенным способом, словно значительную часть его жизни составляет создание между нами обширной сложной преграды. Но все совсем не так. На самом деле он не так уж много обо мне думает. В конце концов, у него есть и другие заботы. А о чем он, как правило, думает почти все время? О работе. Я для него незначительная проблема. Как и все остальные люди, все люди, не только я. Так что не нужно придавать слишком много значения всем тем враждебным, сердитым словам, что он говорит, когда я прихожу и прерываю его работу. Конечно, я был чрезвычайно бестактен, даже агрессивен. Джон Роберт страшно заботится о собственном достоинстве. Неудивительно, что он был со мной резок. В каком-то смысле это свидетельствует о том, что я ему небезразличен, ему не все равно, как я себя веду. Ну ладно, я буду вести себя лучше. Я напишу ему очень осторожное письмо, интересное письмо. Джон Роберт всегда прощает людей, которые ему интересны».


Милосердная память уже слегка затуманила воспоминания о вечере в Слиппер-хаусе, и даже поражение, которое Джордж потерпел от певцов, представало в ином свете. Живее всего Джорджу вспоминалась Хэтти, как она дышала, стоя рядом с ним, какая она хрупкая, с каким хрустом можно ее сломать. Он с восхищением вспоминал и ее решительный жест у окна. И еще он помнил, как убегал, спасался, преследуемый толпой. Теперь этот образ был не так уж неприятен. Слышать вульгарный крик, опередить его в беге и очутиться в одиночестве — это и есть жизнь.

Паясничание у канала теперь не имело смысла и было предано забвению. Недавнее прошлое виделось словно спектакль, интерлюдия, не связанная с насущным долгом, который теперь стал смыслом его жизни.

И вот в понедельник после полудня Джордж сел за пыльный полированный стол в скупо обставленной элегантной столовой своего дома в Друидсдейле (он по-прежнему жил внизу и не поднимался наверх с того дня, когда пытался найти нэцке) и написал следующее:

 

Дорогой Джон Роберт!

Я много думал о Вас. Я понял, что был несправедлив к Вам и проявил неблагодарность, и хочу извиниться. Я знаю, что Вы равнодушны к извинениям и прочим «жестам» (это слово Вы использовали много лет назад для описания подобного же демарша с моей стороны). Я знаю также, что Вы понимаете стратегическую, психологическую цель извинения, которая состоит в том, чтобы снова поставить извиняющегося на один уровень с противником, оскорбленным им человеком! Сейчас, как и всегда, моя цель — внести ясность, и я уверен, что Вы разделяете со мной это стремление. Мы давно знаем друг друга и не раз были в том же положении, что и сейчас; и оттого я обращаюсь к Вам с еще большей уверенностью. Наши отношения можно рассматривать с различных точек зрения, но в основе их лежит связь учителя и ученика, связь, которая, во всяком случае prima facie[128], накладывает долгосрочные обязательства в первую очередь на учителя. Вы должны знать по опыту, какой живой и прочной может быть эта связь, и Вы не больше меня виноваты в том, что мы навсегда связаны таким образом. Причина в том, что Вы великий человек и великий учитель. Это факты, в свете которых моя навязчивость или грубость несущественны. Вы знаете, что моя назойливость — проявление любви, и в глубине души, возможно, не хотели бы ее лишиться. Вы также знаете, и мне нет нужды это подчеркивать, как я нуждаюсь в Вашей доброте. Это может показаться холопством, но я сообщаю это как факт, без всякого раболепия. Вы достаточно хорошо меня знаете, чтобы понимать, как мало я склонен к любого рода рабству, даже если речь идет о Вас.

В последнее время я много размышлял о философии, в несколько «экзистенциальном» ключе (простите, я знаю, как Вы ненавидите это слово, но и оно хорошо на своем месте), и мне пришло в голову (не впервые, по правде сказать), что мы с Вами похожи. Как так? — спросите Вы. Я объясню. Мы оба свободные люди. Я помню, Вы как-то сказали (боже, сколько Ваших слов хранится у меня в голове!), что возможность «быть превыше добра и зла», быть может, лишь вульгарная иллюзия. Кажется, мы обсуждали Достоевского. Хорошо. Те, кто заявляет, что они «превыше» этого знакомого дуализма, либо лживые циники, либо безответственные жертвы полусознательного желания, либо ими движет эксцентричный, извращенный энтузиазм, заставляющий возносить какую-нибудь одну добродетель (например, отвагу) столь высоко над всеми остальными добродетелями, что те пропадают из виду. Или, если попытаться нарисовать более духовную картину, быть может, это и есть мораль, только на более высоком уровне? Посвященный, который «предпочитает знание добродетели», — либо вульгарный фокусник, либо «мудрец», чьей беззаветностью мы можем восхищаться, но в то же время порицать его небрежение простым долгом! Здесь я словно слышу отзвуки Вашего голоса! (Ведь Вы говорили потом, я, кажется, припоминаю эту фразу, о возможном «концептуальном растворении морали»? Быть может, это часть Вашей тайной доктрины!) Но правда же, Джон Роберт, у этой «свободы» есть и другой, гораздо менее темный смысл, ближе к людям, ближе к нам, во всяком случае? Попадаем ли мы с Вами в одну из перечисленных мною категорий? Я полагаю, что нет! Мы просто «вырвались на волю», и то, что мы совершили, на самом деле далеко не столь загадочно (и не столь величественно). У нашей свободы много аспектов. Один из них, конечно, отсутствие тщеславия (я, конечно, говорю в нейтральном смысле, вовсе не претендуя на какую-то заслугу), то есть полное равнодушие к тому, «что скажут люди». Мы вне досягаемости цензуры, а я уверен, что это доступно лишь очень немногим. Шопенгауэр где-то сказал, что добродетель — всего лишь сплав благоразумия, страха перед наказанием, страха цензуры, апатии и желания нравиться! Разве не можем мы продолжить, исключая эти причины одну за другой? И когда они все будут отброшены, разве мы не достигнем какого-то места, где гнездится отрицание? Не зрелищным прыжком, не развитием какой-то узкой специализированной сверхдобродетели, но простым движением прочь, подобно угрю, ускользающему из садка. Мы с Вами вовне, и разве не для того мы оказались в этом безлюдном открытом пространстве, чтобы пожать друг другу руки? Думаю, Вы меня понимаете.


Я хотел бы поговорить с Вами и об этом, и о других вещах. Я пока не буду пытаться вас увидеть. Мне даже не важно, где мы побеседуем — здесь или в Калифорнии. Но мы в конце концов побеседуем. Я в этом уверен, я не в силах выразить свою уверенность. Мы связаны навечно. Я иногда вел себя по отношению к Вам как вульгарный дурак и раскаиваюсь в этом. Но я знаю, что Вы знаете, что я не вульгарный дурак. В конце концов со мной придется считаться.


Этим письмом я хочу помириться с Вами. Меня беспокоит, что мы с Вами «не в ладах». Помиримся, Джон Роберт, ради Вас и ради меня. Не утруждайте себя, не отвечайте на это письмо, но примите его, думайте о нем, прошу Вас, пусть оно будет у Вас на уме. Я снова дам о себе знать. Всегда, поистине вечно, преданный Вам ученик

Джордж М.

 

Джордж писал быстро, не задумываясь, возбужденно, словно по вдохновению. Закончив и перечитав письмо, он ощутил облегчение, почти счастье. Очень умно, что он не предложил встретиться, гораздо лучше упомянуть о туманном будущем, которое, будучи мирным, в свое время принесет встречу. Джордж был уверен, что уж это-то письмо очарует философа. В самом худшем случае — повеселит. Но все письмо до единой буквы было написано всерьез, и Джордж надеялся, что эта серьезность произведет впечатление. Отправка письма, как некий магический акт, вернет измученному автору письма покой и время.

 

В среду утром Том, который, конечно, не вернулся в Лондон, звонил в дверь дома номер 16 по Заячьему переулку. С первой утренней почтой он получил следующее письмо:

 

Дорогой м-р Маккефри!

Жду вас у себя в Заячьем переулке в 10 утра в среду.

Дж. Р. Розанов

 

Джон Роберт открыл дверь и указал в сторону задней комнаты. Том прошел мимо него. День был облачный, сумрачный, и в комнате было совсем темно, но Том разглядел на столе выпуск «Эннистон газетт».

Розанов вошел и закрыл дверь. Он прочистил горло и хрипло сказал:

— Вы это видели?

— Да.

— Можете объяснить? Вот здесь тоже есть отчет.

Он швырнул на стол выпуск «Пловца» с такой яростью, что Том вздрогнул.

Том уже продумал свою речь, которая должна была состоять из правдивого отчета о событиях. Он сказал:

— Это ужасно, мне просто плохо было, когда я это читал. Но вы же знаете, что такое колонки светских сплетен. Это все ложь…

— Да неужели?

Том стоял спиной к окну, а Розанов — у закрытой двери. Том понял, что философ в самом деле дрожит и на губах у него вздуваются пузырьки пены. Том сделал глубокий вдох. Его тоже начинала бить дрожь. Он сказал:

— Стойте, послушайте, я вам расскажу, как все было на самом деле, все было совершенно невинно, а вовсе не так… Я был на той репетиции в Холле, потом мы все пошли в паб, в «Лесовик», а потом он закрылся, я пошел в Белмонт, а они все пошли за мной, я не хотел, чтобы они шли, я их не звал…

— Вы собирались повидаться с Хэрриет? — Джон Роберт владел собой, Том слышал, как философ медленно и глубоко дышит, как воздух со свистом выходит меж зубов.

Том поколебался и сказал:

— Да… но…

— Так поздно вечером? Она вас пригласила?

— Нет… было не так уж и поздно… то есть я хочу сказать…

— «Лесовик» закрывается в десять или половине одиннадцатого.

— Да, ну хорошо, я не собирался к ней заходить, просто хотел… пойти туда…

— Пойти туда?

— Я не знаю, чего я хотел, я был пьян.

— Понятно.

— А все остальные пошли за мной, они думали, что там будет вечеринка.

— Вы организовали вечеринку?

— Нет…

— Почему же они решили, что там будет вечеринка?

— Я сказал…

— Вы сказали?

— Да, но только для того, чтобы от них отделаться, чтобы они от меня отстали, я притворился, что мне нужно идти на вечеринку… а потом… потом на самом деле получилась вечеринка… но я ничего такого не устраивал… а когда все пришли туда, я уже не мог их выгнать. Я не виноват. Мне очень жаль, что так получилось. Я начал писать мисс Мейнелл письмо с извинениями…

— Почему вы решили извиниться, если ни в чем не виноваты?

— Ну, я полагаю, что частично все же виноват, поскольку вышла безобразная история, но я не хотел…

Ужасное смутное чувство вины путало мысли Тома. Он каким-то совершенно непонятным для себя образом вызвал лавину запутанных последствий. Он хотел сбегать повидаться с Хэтти, но не осмеливался. Он пытался написать ей письмо, но это оказалось слишком трудно. И в самом деле, только сейчас он начал осознавать весь ужас случившегося.

Привычная процедура вопросов и ответов несколько успокоила Розанова. Поначалу он едва мог говорить. Он сказал:

— Вы привели туда Джорджа, ввели его в дом.

— Неправда, я клянусь, что это неправда! Я не знаю, как он там оказался — может, случайно зашел в Белмонт.

— Вы были в доме?

— Нет.

— Но он был.

— Да, но я не знаю, как он туда пролез… потом мы… мы закричали на него и заставили его уйти.

— А там были все эти люди — миссис Седлей и мужчины, одетые женщинами?

— Да, то есть один был, но это была просто шутка…

— Шутка?! Вы в своем уме?

— Я знаю, это ужасно, но я не виноват, а все остальное газеты просто выдумали.

— Вы хотите сказать, они просто выдумали, что…

Джон Роберт облокотился о дверь. Он хватал воздух губами, покрытыми пеной, словно у бешеного зверя.

Том уже чуть не плакал от страха и отчаяния. Он провыл:

— Я ничего плохого не делал!

Розанов с трудом выговорил:

— Вы хотите сказать, что газеты выдумали, что я… сказал, что вы можете… что вы и Хэрриет могли бы… что я хотел, чтобы вы были вместе?

В том, как он произнес эти слова, было что-то кошмарно, чудовищно жалкое; и только в этот момент Том полностью осознал весь ужас своего положения. Он стоял лицом к философу, но теперь опустил голову. Он пробормотал:

— Я не знаю, почему они про это написали.

— В самом деле не знаете? Вы кому-то рассказали… о том, о чем я запретил говорить…

— Нет…

— Вы кому-то рассказали.

— Ну да, я сказал одному человеку.

— Кому?

— Моему другу, Скарлет-Тейлору, но…

— Вы сказали… вы обещали… никому не рассказывать…

— Простите меня, пожалуйста… если бы вы знали, как я раскаиваюсь, вы бы меньше сердились… я не знаю, как это стало известно — он не мог рассказать, — может, они и в самом деле это выдумали…

— Вы понимаете, какой ужасный вред причинили Хэрриет и мне, чудовищный, непоправимый вред?

— Ничего подобного, — сказал Том. — Это просто глупая статейка в местной газетке, большинство людей над ней посмеются, и все.

— Вы думаете, мне нравится, когда надо мной смеются? Думаете, я так просто отмахнусь от того факта, что вы выставили меня дураком, посмешищем? Что сделали нечто глубоко личное предметом вульгарных шуток?

Розанов шагнул вперед, и Том отпрянул к углу комнаты — стоя в углу, он облокотился на стену. Он сказал:

— Мне очень жаль, я уже сказал. Что еще я могу сказать? Это просто чепуха.

— Имя моей внучки публично опозорено, а вы называете это чепухой?

— Не вижу, как это может повредить Хэтти.

— Не называйте ее Хэтти!

— Хорошо, Хэрриет, мисс Мейнелл, как вам угодно. Я понимаю, что вся эта история задела ваше… самолюбие… но вы скоро оправитесь, и она не должна из-за этого переживать, это временное…

Джон Роберт выбросил руку перед собой, схватил с каминной полки фарфоровую собачку и с невероятной силой запустил ею в каминную решетку. Осколки разлетелись по полу. Он спросил:

— Вы читали эти статьи?

На самом деле статьи в «Пловце» Том не видел вообще, а статью в «Газетт» читал невнимательно. Он пробежал ее с ужасом и отвращением, а потом вырвал и выбросил, чтобы не поддаться искушению прочитать ее снова и тем самым не расстраивать себя еще больше. Он сказал:

— Я ее прочитал, но невнимательно… а другую не видел…

— В таком случае сядьте и прочитайте обе. Сядьте у стола и прочитайте. Сядьте.

Том сел на стул у стола. Он прочитал статью в «Газетт». Это заняло довольно много времени, поскольку оказалось, что он плохо видит — шрифт расплывался, и Тому приходилось щуриться и перечитывать каждое предложение дважды. Затем он прочитал статью в «Пловце» — Розанов разложил газету рядом с ним. Когда Том первый раз читал статью в «Газетт», он пробежал абзац со словами «по настоянию профессора» и смутно понял, о чем идет речь, но не осознал содержащихся в тексте намеков. Его возмутило выражение «пьяные бесчинства», и ему было очень неприятно, что его имя связывается в печати с именами Хэтти и Розанова. Но даже об этом он не задумывался серьезно. Он подумал: «Это всего лишь наглая и лживая статейка в местной газете, никто не воспримет ее всерьез и даже не поймет, все просто решат, что это безумие, и, скорее всего, Джон Роберт этой статьи никогда не увидит». Он тут же переключился на Хэтти и стал думать, что сказать ей после той ужасной сцены. Но теперь… Он прочитал другую статью. Прижал ладони к пылающему лицу. И сказал:

— Я не осознавал в полной мере. Теперь я понимаю. Но все равно это все ложь, выдумки. Это так ужасно — может быть, можно что-то сделать, заставить их признать, что это неправда?

Пока он читал, Джон Роберт сидел напротив у стола и наблюдал за ним.

— Нет, разумеется, сделать ничего нельзя. Надеюсь, теперь вы понимаете все последствия своего предательства для нее и для меня, понимаете, какую боль, какое отчаяние, какой непоправимый вред принесли нам.

Том слабо сказал, не поднимая головы:

— Я вас уверяю, что ничего не выдавал. Они, должно быть, все это выдумали. Конечно, это ужасно… но никто этому не поверит… а потом это все развеется и забудется… в наши дни такие вещи вообще никого не волнуют.

— У вас грязный язык, — произнес Розанов, — Я должен был понять, что вы такой же, как ваш брат, — эгоцентричный скабрезный циник и жалкий идиот. А вы, видимо, его собутыльник и приспешник.

— Это неправда, и не связывайте меня с Джорджем. Я хочу сказать, мы вовсе не так близки.

— Подробности ничего не меняют. Все это крайне плохо… непоправимо. Вы сделали из меня дурака, а этого я не прощаю.

Том поднял пылающее лицо и встретил яростный взгляд Розанова.

— Вы меня пугаете, и у меня в голове все путается. Я просто хотел сказать, что люди забудут, это не конец света.

— Да еще приплели имя своего брата. Подумать только, что он вошел в этот дом. С вашей ли помощью…

— Я ему не помогал.

— Это несущественно. Я думаю, что вы лжете, и не хочу больше с вами разговаривать. Вы говорите, что теперь такие вещи вообще никого не волнуют. Да, «никого не волнуют» половая добродетель, стыдливость, целомудрие и достойное поведение. А меня волнуют. И я… я выбрал вас… потому что думал… что они и вас волнуют. Мне надо было держаться подальше от вашего растленного клана.

Том почувствовал, что слезы наворачиваются на глаза. Он произнес:

— Я говорил глупости — я не имел в виду ничего такого. Но уж конечно, вы… я не понимаю… не думаете же вы, что Хэтти могла поступить плохо?

Джон Роберт встал, и Том тоже быстро встал и передвинулся к камину, готовый рвануться к двери. Джон Роберт сказал:

— Вы низкий глупец. Но можете меня не опасаться. Я позвал вас сюда только с одной целью.

— С какой?

— Вы нарушили одно обещание. Теперь я потребую от вас, после всего зла, которое вы нам причинили, не нарушать другого. Никогда больше не пытайтесь увидеться с моей внучкой или снестись с ней каким бы то ни было способом.

— Но…

— Вы больше ее не увидите. Любая попытка приблизиться к ней теперь будет непростительным, возмутительным преступлением. Насколько мне известно, вы живете в Лондоне. Отправляйтесь туда сегодня же и оставайтесь там. Не пытайтесь показаться в Эннистоне. Иначе я… сделаю все возможное, чтобы причинить вам вред, такой же, как вы причинили мне. Вы совершили непростительный поступок. Убирайтесь прочь и не приближайтесь больше. Я скоро увезу Хэрриет обратно в Америку. Я совершил чудовищную ошибку, привезя ее сюда. И вина, проклятие, лежит на вас, сыне блудного отца и беглянки-матери, растленном негодяем братом. И подумать только, что я доверил вам… нечто столь драгоценное…

— Нет, не отсылайте меня, умоляю, позвольте мне остаться, позвольте попытаться еще раз, я на самом деле такой, как вы обо мне думали, не такой, как Джордж…

— Пожалуйста, уходите и немедленно покиньте город.

— Прошу вас, пожалуйста…

— Уходите же, уходите!

Философ обратил к Тому мрачное страдальческое лицо, с прищуренными глазами, влажные губы были приоткрыты, и красный рот, казалось, готов был испустить оглушительный крик скорби. Том рванулся к двери и выбежал прочь из дома.

 

Там голова, на дереве гинкго, подумала Алекс. Голова с длинными золотыми кудрями торчала высоко в ветвях. Алекс глядела на нее с бьющимся сердцем. Были сумерки, вечер среды. Алекс подумала: это как-то связано с теми проклятыми, злосчастными девчонками. Это какое-нибудь мерзкое, злобное привидение. Девчонки-подростки притягивают привидения.

Она пошла обратно к дому и свернула за угол гаража рядом с мусорными баками, глянув через окошко гаража на верх «роллс-ройса» и ощутив еще один укол страха и боли. Вечером «бесчинств» Алекс заперла все двери и пьяная легла спать, оставив Руби в саду. Руби провела ночь в «роллс-ройсе». Алекс с отвращением представила себе большое потное тело Руби, свернувшееся в машине. Она подумала: «Надо продать машину, она теперь испорчена».

Чуть раньше Алекс опять видела, как отдыхает на траве хорошенькая лисичка-мать, а четыре пушистых детеныша цвета молочного шоколада, с голубыми глазами и коротенькими хвостиками, играют в салочки вокруг. И это зрелище теперь казалось зловещим, будто случайная щель, открывшаяся в другой мир, странный, красивый, опасный, приближающийся. Лазоревки у окна спальни носили маски демонов. А в местах, куда Алекс могла бы побежать за помощью — у Джорджа, у Розанова, — было больше всего призраков.

Алекс посмотрела в направлении мусорных баков, вдоль стены дома, в сторону дороги, где еще не зажглись фонари. Слегка прищурившись, она сносно видела в чуть расплывчатом голубом свете. Там никого не было. Потом она вздрогнула и отступила — ближе к ней внезапно что-то задвигалось. Что-то возникло рядом с самым дальним из трех мусорных баков. Это был лисовин, он стоял, повернувшись к ней мрачной и яростной мордой с черными обводами, и глядел на нее. Алекс инстинктивно подняла руку, словно прогоняя зверя, но он не испугался. Отвлекшись от Алекс, он принялся обнюхивать основание мусорного бака. Затем встал на задние лапы, просунув нос и передние лапы под крышку бака. Алекс испугало и рассердило, что лис так безразличен к ее присутствию.

— Хватит! — произнесла она, обнаружив, что разговаривать с лисой странно трудно.

Она не крикнула, а негромко произнесла это слово и ударила кулаками, слабо и едва слышно, по крышке ближайшего к ней бака. Лис опустился на все четыре лапы, явно что-то жуя, а затем, даже не взглянув на Алекс, опять встал, чтобы продолжить изыскания. Алекс отступила. Затем снова двинулась вперед, сняла крышку, по которой только что стучала, и швырнула ее в направлении лиса. Крышка проехалась по бетону и прокатилась мимо лиса, как обруч. Лис отскочил, но не убежал. Вместо этого он помчался прямо к Алекс, обогнул ее, вернулся к стене гаража и яростным ударом передних лап полностью перевернул один бак. Лис принялся копаться в мусоре. Алекс внезапно разъярилась, подбежала к соседнему баку, сорвала с него крышку и принялась кидать в зверя отбросами. При этом она кричала, теперь уже громко:

— Хватит, хватит, убирайся!

Лис смотрел на нее, погрузив черные лапы в мусор, а потом издал звук. Это был не совсем лай, скорее низкий, резонирующий визг. Алекс бросилась к лису, а он проскочил у нее под ногами, задев шерстью платье, и ринулся в открытую дверь гаража. Алекс заглянула в дверной проем с почти суеверным ужасом и смутно разглядела лиса, восседающего на переднем сиденье «роллс-ройса».

— Что там такое? — спросила Руби, выйдя из-за угла, за которым был дом.

— Ничего.

— Что это тут валяется?

— Ничего. Оставь.

Не закрыв гаража, Алекс пошла за Руби обратно в дом. Странная голова на дереве, казалось, светилась в сгущающихся сумерках.

 

Джордж не кривил душой, когда приписывал Джону Роберту отсутствие тщеславия и высокомерное безразличие к тому, «что скажут люди». Но он ошибался. Том оказался ближе к истине, опасно близок, когда сказал, что задето самолюбие философа. Джон Роберт был самоуверен, независим, эксцентричен, пренебрегал условностями и не стремился к низким мирским целям. Он нерасчетливо топал по жизни, готовый на пути к своим собственным целям столкнуться с людским равнодушием, непониманием и неприязнью. Он говорил то, что думал, а общество его не заботило. В тоталитарном государстве он вполне мог бы угодить в тюрьму. Но несмотря на все это, он был чувствителен к насмешкам и язвительному, презрительному непониманию. Более того, в данном случае он был бессилен. Он не мог броситься на своих мучителей, обвиняя их во лжи. Любой подобный выпад лишь привлек бы лишнее внимание публики и новый взрыв злобного смеха. Достоинство философа было частью его самоуважения, и он чувствовал, что рана подорвала его силы. Статьи в эннистонских газетах не просто мучили его, они его на время победили, он растерялся и почти устыдился. Он хотел спрятаться и действительно два дня не выходил из дому. Он прекрасно знал, что горожане будут радостно судачить о его злоключениях. К четвергу, последовавшему заднем «буйства», о нем узнали национальные газеты и с чего-то решили, что это студенты протестовали против какого-то аспекта розановской философии. Два репортера просто позвонили к Розанову в дом, а фотограф сделал снимок парадной двери. В Германии (где Розанов был хорошо известен) одна газета напечатала отчет о происшедшем в юмористическом ключе на основании эннистонских статей, а бульварный журнал заново разработал тему, добавив несколько совершенно новых поворотов сюжета и приложив неведомо как раздобытую фотографию Хэтти. (Некий «доброжелатель» послал журнал Розанову вместе с письмом, осуждающим публикацию подобной беспардонной лжи.) Философу страшно повезло, что он был человеком не от мира сего: из-за этого, несмотря на все свои мучения, он даже близко не мог вообразить, как изобретательны были злобные сплетни, циркулировавшие в Эннистоне. Не то чтобы горожане питали к нему особенно глубокую неприязнь. Они скорее любили его, как символ города. Но падение сильных мира сего — всегда повод для радости, Маккефри интересовали всех, а Хэтти, которую считали заносчивой, оказалась законной добычей.

Люди злы, и чаще всего это проявляется в том, что почти все охотно предаются пересудам. Даже «милейшие люди» — мисс Данбери, миссис Осмор, Доминик Уиггинс, Мэй Блэкет — с готовностью улыбались, слушая гадкую сплетню, и даже не прочь были при случае повторить ее. Никогда не позволял себе сплетничать только один Уильям Исткот, но в этом отношении, как и в прочих, он был исключением. Эннистонские сплетники были совершенно уверены в некоторых моментах, со смаком перебирали варианты других и в целом противоречили друг другу. Все соглашались, что старик хотел «сбыть с рук» внучку и предложил ее Тому Маккефри, «как телушку на рынке». Был ли это «брак по залету», оставалось неясным, но, как с улыбкой говорили друг другу горожане, «время покажет». (Этот скандал принес эннистонцам столько счастья, что с прагматической точки зрения его можно считать полезным.) Некоторые считали, что Том отдал Хэтти Джорджу, другие — что Джордж, в стремлении насолить Тому, «умыкнул» ее. Все соглашались, что Хэтти «ужасно задирает нос», но нашлись и защитники, которые рассматривали ее как «невинную жертву мужских козней», а также обвинители, готовые на все, чтобы доказать, что Хэтти «эмансипированная» или «испорченная», в соответствии с их собственными вкусами в области морали. В некоторых версиях главную роль играла Диана или даже миссис Белтон, а Слиппер-хаус представал гнездом порока (впрочем, эта точка зрения бытовала в Эннистоне и раньше). Следующая версия гласила, что Хэтти беременна от Джорджа, а Том по доброте душевной решил на ней жениться; этому мало кто верил, но почти все это повторяли.







Date: 2015-09-18; view: 213; Нарушение авторских прав



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.035 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию