Глава 6. Когда мы сели ужинать, Энджи через стол посмотрела на меня – глазами, в которых читалась тихая, строго контролируемая ярость

Когда мы сели ужинать, Энджи через стол посмотрела на меня – глазами, в которых читалась тихая, строго контролируемая ярость. Она глядела так на меня с тех пор, как увидела мое лицо, услышала о моей поездке в больницу и убедилась, что я и вправду не собираюсь помереть от полученной травмы.

– Значит, – сказала она, вонзив вилку в листок салата, – давай с самого начала. Беатрис Маккриди сталкивается с тобой на платформе «Джей‑Эф‑Кей Стейшен».

– Да, мэм.

– И рассказывает, что ее развратная золовка снова где‑то посеяла свою дочь.

– Хелен развратная? – спросил я. – Я как‑то не заметил.

Моя жена улыбнулась. Не по‑хорошему. Другой улыбкой.

– Папа?

Я взглянул на нашу дочь Габриэллу:

– Да, милая?

– Что такое «развратная»?

– Ты почему морковку не ешь?

– А почему у тебя лицо забинтовано?

– Вообще‑то я каждый четверг обматываюсь бинтами.

– Не‑а. – Габриэлла уставилась на меня широко распахнутыми глазами. Их она унаследовала от матери – огромные, карие. И от нее же ей достались оливкового цвета кожа, и широкий рот, и темные волосы. А от меня – кудряшки, тонкий нос и манера отвечать вопросом на вопрос.

– Кушай морковку, – сказал я снова.

– Я ее не люблю.

– На прошлой неделе любила.

– Не‑а.

– Ага‑ага.

Энджи опустила вилку.

– Прекратите, вы оба. Я вас предупреждаю.

– Не‑а.

– Ага‑ага.

– He‑а.

– Ага‑ага. У меня и фотографии есть.

– Не‑а.

– Ага. Сейчас фотоаппарат достану, покажу.

Энджи потянулась к своему бокалу:

– Ну пожалуйста! – Она пригвоздила меня к месту взглядом своих глаз, таких же огромных, как у ее дочери. – Ради меня?

Я обернулся к Габриэлле:

– Ешь морковку.

– Ладно.

Габби воткнула вилку в кусочек моркови, засунула в рот, начала жевать. Лицо ее озарилось.

Я приподнял брови.

– Вкусно, – сказала она.

– Ну а я о чем?

Она поддела вилкой другой кусочек, начала хрумкать.

Энджи сказала:

– Четыре года на это смотрю и не понимаю, как у тебя получается.

– Древняя китайская хитрость. – Я принялся медленно и осторожно жевать крохотный кусочек куриной грудки. – Кстати, не знаю, как тебе, а мне вот лично трудновато есть, когда нельзя пользоваться левой стороной челюсти.

– Знаешь, что тут самое смешное? – По голосу Энджи я понял, что ни о чем смешном сейчас не услышу.

– Не знаю, – сказал я.

– Большинство частных сыщиков не похищают и не избивают.

– Но ходят слухи, что число таких случаев растет.

Она скривилась, и я почувствовал, что мы с ней оба мечемся мыслями и даже не представляем, что думать по поводу случившегося со мной. Когда‑то мы были экспертами в этой области. Она бы швырнула мне грелку со льдом и отправилась в спортзал, ожидая, что к ее возвращению я уже буду в порядке, буду снова рваться в бой. Теперь эти дни в далеком прошлом, и сегодняшнее напоминание о них загнало каждого из нас внутрь своего защитного панциря. Ее панцирь состоял из тихой ярости и осторожного отстранения. Мой – из саркастичных шуток. Вместе мы напоминали комедианта, безуспешно пытающегося пройти курс по управлению собственными эмоциями.

– Паршиво выглядишь, – сказала она с неожиданной для меня нежностью.

– Но чувствую себя только в четыре‑пять раз хуже. Честно. Я в порядке.

– Перкосета тебе надо.

– И пива.

– Их же вроде мешать нельзя.

– Я отказываюсь идти на поводу у масс. Я принял решение, и решение это – не чувствовать никакой боли.

– И как, удачно?

Я отсалютовал своим пивом:

– Миссия выполнена.

– Пап?

– Что, милая?

– Я люблю деревья.

– Я тоже их люблю, солнышко.

– Они высокие.

– Это точно.

– А ты все деревья любишь?

– До единого.

– Даже маленькие?

– Конечно, милая.

– А почему? – Моя дочь подняла руки ладошками кверху – верный признак того, что заданный ею вопрос не только жизненно важней, но и, спаси господи, достоен детального изучения.

Энджи бросила на меня взгляд, в котором читалось – добро пожаловать в мою жизнь.

Последние три года я пропадал либо на работе, либо в попытках найти работу. Трижды в неделю, пока Энджи была на занятиях, я сидел с Габби. Однако близились рождественские каникулы, и на следующей неделе ей предстоял выпускной экзамен. А после Нового года – интернатура в «Образовательном центре «Синее небо» – благотворительной организации, специализирующейся на обучении подростков с синдромом Дауна. По окончании интернатуры, в мае, Энджи получит диплом магистра прикладной социологии. Но до этого момента деньги в нашей семье предстоит зарабатывать только мне. Друзья уже не раз советовали нам переехать в пригород – жилье там дешевле, школы безопаснее, налоги на недвижимость и взносы на страховку ниже.

Но и я, и Энджи выросли в городе. Белые заборчики и двухэтажные коттеджи нам нравились так же, как мохнатые ковры и бои без правил. То есть не так чтобы очень. У меня некогда была хорошая машина, но я продал ее, чтобы начать копить деньги на колледж для Габби, и теперь перед домом был припаркован мой побитый джип, порой неделями простаивая без дела. Я предпочитаю метро – залез под землю в одном конце города, выскочил в другом, и на клаксон давить не надо ни разу. Мне не нравится стричь газон или подравнивать кусты, а потом сгребать с лужайки скошенную траву и обрезанные ветки. В торговых центрах мне неуютно, а есть в забегаловках я терпеть не могу. Да и вообще, очарование пригородной жизни – и в целом, и в конкретных деталях – мне совсем не понятно.

Мне нравится звук отбойных молотков, блеяние сирен в ночи, круглосуточные закусочные, граффити, кофе в картонных стаканчиках, струящийся из люков пар, брусчатка, желтые газеты, гигантский логотип «СИТГО петролеум» и чей‑то крик «Такси‑и!» холодной ночью, ошивающаяся на углах шпана, рисунки на асфальте тротуаров, ирландские пабы и парни по имени Сал.

В пригородах всего этого не найти, во всяком случае не в таких объемах, к каким я привык. С Энджи ситуация такая же, если не хуже.

Так что мы решили растить ребенка в городе. Купили домик на приличной улице, с крохотным двором и неподалеку от детской площадки (также неподалеку от довольно стремного квартала, но это другая тема). Мы знаем большинство своих соседей, и Габриэлла уже может назвать по порядку пять остановок на красной ветке – факт, от которого сердце ее старика переполняется гордостью.

– Заснула?

Энджи взглянула на меня поверх учебника, когда я зашел в гостиную. Она переоделась в треники и одну из моих белых футболок. Она в ней просто тонула, и я с беспокойством подумал, что она недоедает.

– Наша болтушка Габби взяла краткую паузу во время насыщенного диалога о деревьях…

– Гррр… – Энджи откинула голову на спинку дивана. – И чего ей дались эти деревья?

– …и заснула крепким сном.

Я рухнул на диван рядом с ней, сжал ее ладонь своей, поцеловал.

– Кроме мордобоя, – сказала она, – что‑нибудь еще сегодня произошло?

– Имеешь в виду «Дюхамел‑Стэндифорд»?

– Их самых, ага.

Я сделал глубокий вдох.

– Постоянную работу мне не дали.

– Черт! – прокричала она так громко, что мне пришлось поднять руку, и она взглянула в сторону комнаты Габби и скривилась.

– Они сказали, что не стоило мне обзывать Брэндона Трескотта. И намекнули, что я слишком неотесанный тип, которому надо поучиться манерам, прежде чем прикоснусь к живительному источнику их льгот.

– Черт, – сказала она, в этот раз тише и без шока в голосе, только с отчаянием. – И что нам теперь делать?

– Не знаю.

Какое‑то время мы сидели в тишине. Говорить особенно было нечего. Весь этот страх, все беспокойство – мы продолжали чувствовать их, но восприятие это притупилось, словно мы притерпелись к ним.

– Я брошу колледж.

– Не бросишь.

– Еще как брошу. Вернусь к…

– Тебе немного осталось, – сказал я. – На следующей неделе экзамены, интернатура, а к лету ты уже будешь семью кормить, а тогда…

– Это если я вообще найду работу.

– …а тогда я смогу себе позволить работать на себя. Так близко от финиша с дистанции сходить нельзя. Ты же лучшая в своей группе, и работу найдешь запросто. – Я улыбнулся с уверенностью, какой совсем не чувствовал. – Все у нас получится.

Она чуть отстранилась и внимательно посмотрела мне в глаза.

– Ладно, – сказал я, чтобы поменять тему, – колись давай.

– Это ты о чем? – Деланая невинность в голосе.

– Когда мы поженились, то договорились, что хватит с нас этого дерьма.

– Договорились, было такое.

– Никакого больше насилия, никаких больше…

– Патрик. – Она сжала мои ладони своими. – Просто расскажи мне, что произошло.

Я рассказал.

Когда я закончил, Энджи подвела итог:

– Значит, кроме того, что работу ты не получил, а худшая в мире мать снова потеряла свою дочь и ты отказался ей помогать, тебя все равно кто‑то ограбил, пригрозил смертью и избил. Теперь тебе надо оплачивать больничный счет, к тому же ноутбук у тебя тоже увели.

– Ну а я о чем? Я же был в восторге от этой штуки. Она весила меньше, чем твой бокал. И каждый раз, когда я его открывал, на экране появлялась рожица и говорила: «Привет».

– Ты разозлен.

– Ага, разозлен.

– Но из‑за одного ноутбука крестовый поход учинять не будешь, так?

– Ну, там же рожица вежливая была, я не говорил?

– Достанешь другой ноутбук, с другой рожицей.

– На какие шиши?

На это ответа не было.

Посидели в тишине, она закинула ноги мне на колени. Я оставил дверь в комнату Габби приоткрытой, и в тишине было слышно ее дыхание – на выдохе она чуть присвистывала. Этот звук напомнил мне, и не в первый уже раз, какая она хрупкая и уязвимая. Какие мы сами уязвимые, потому что так ее любим. Страх того, что с ней в любой момент что‑то может произойти, а я не способен буду ничего с этим поделать, – этот страх был в моей жизни настолько вездесущ, что мне иногда представлялось, как он растет, словно третья рука, у меня из груди.

– Ты что‑нибудь помнишь из того дня, когда тебя подстрелили? – спросила Энджи, подбрасывая еще одну веселенькую тему для разговора.

Я мотнул рукой:

– Кусками. Помню шум.

– Это точно, а? – Она улыбнулась, вспоминая. – Громко там было – столько пушек, стены бетонные. Жуть.

– Ага. – Я тихо вздохнул.

– Твоя кровь, – сказала она. – Ею там все стены заляпаны были. Когда «скорая» приехала, ты лежал без сознания, и я помню, как просто стояла и глядела на все это. Твоя кровь – ты сам, – но не внутри, как надо. А на полу, и на стенах тоже. Ты даже не белый был, а голубоватого оттенка, как твои глаза. Лежал там, но знаешь, тебя там уже не было. Как будто ты уже был на полпути к небесам и давил на газ изо всех сил.

Я прикрыл глаза, поднял руку. Ненавижу слушать об этом дне, и ей это было известно.

– Знаю, знаю, – сказала она. – Я просто хочу, чтобы мы оба помнили, почему завязали со всем этим жесткачом. И не только потому, что тебя подстрелили. Потому что мы подсели на все это. Тащились от этого. До сих пор тащимся. – Она запустила руку мне в волосы. – Я родилась не только для того, чтобы читать «Спокойной ночи, Луна» по три раза на дню и вести пятнадцатиминутные дискуссии о чашечках.

– Знаю, – сказал я.

Я знал. Уж кто‑кто, а Энджи явно не была создана для того, чтобы быть матерью и домохозяйкой. И не потому, что ей это не удавалось – удавалось, и еще как, – просто ей совершенно не хотелось ограничивать себя этой ролью. Но когда она вернулась в колледж и с деньгами стало туго, стало логичным не тратить деньги на нянек, а днем сидеть с Габби, а по вечерам учиться. И вот так – как говорится, сначала постепенно, а потом внезапно – мы оказались там, где оказались.

– У меня крыша от всего этого едет. – Она указала глазами на игрушки и книжки‑раскраски, валяющиеся на полу гостиной.

– Надо думать.

– Крыша едет, дом горит, шифер во все стороны.

– Медицинский термин именно такой, ага. Ты отлично справляешься.

Она закатила глаза:

– Спасибо, но только, милый?.. Я, может, и притворяюсь отлично, но все равно – притворяюсь.

– Разве не все родители так же?

Она скривилась:

– Нет. Ну, серьезно, кому захочется говорить о деревьях? По четырнадцать раз. За день. Эта малютка, я ее обожаю, но она анархистка. Встает когда хочет, думает, что буйство в семь утра – самое оно, иногда орет безо всякого повода, решает, что будет есть, а что – ни в какую по двадцать раз за минуту, лезет руками и лицом в неимоверно отвратительные места, и нам с ней маяться еще четырнадцать лет – в том случае, если мы наскребем денег на колледж, а на это шансов мало.

– Но прежняя жизнь загоняла нас в могилу.

– Загоняла. Но как же я по ней соскучилась, – сказала она. – По прежней жизни, которая загоняла нас в могилу.

– Я тоже. Хотя сегодня я узнал, что превратился в слабака и тряпку.

Она улыбнулась:

– Превратился, а?

Я кивнул.

Она вскинула голову:

– Ну, если уж на то пошло, ты изначально был не так чтобы уж очень крут.

– Я знаю, – сказал я. – Так что представь, в какого легковеса я теперь превратился.

– Черт, – сказала она. – Иногда я тебя просто до смерти люблю.

– Я тоже тебя люблю.

Она скользнула ногами по моим коленям, туда‑сюда.

– Но ты очень хочешь вернуть ноутбук, да?

– Хочу.

– И собираешься его вернуть, да?

– Эта мысль приходила мне голову.

Она кивнула:

– При одном условии.

Я не ожидал, что она со мной согласится. А та малая часть меня, которая этого ожидала, уж точно не думала, что это случится так скоро. Я сел – внимательный и послушный, как ирландский сеттер.

– Каком?

– Возьми Буббу.

Бубба идеально подходил для этого задания не только потому, что был сложен как банковский сейф и не ведал страха. (Серьезно. Однажды он спросил меня, каково это – бояться. Сочувствие тоже было для него совершенно чуждой и непонятной концепцией.) Нет, для моих вечерних развлечений Бубба представлял собой особенную ценность потому, что последние несколько лет потратил, расширяя свой бизнес в направлении нелегальной медицины. Началось все с обычного вклада – он ссудил денег доктору, который лишился лицензии и хотел создать новую практику, обслуживая тех, кому не хотелось со своими огнестрельными и ножевыми ранениями, сотрясениями и поломанными костями обращаться в больницы. Разумеется, такому бизнесу нужны лекарства, и Буббе пришлось найти поставщиков нелегальных «легальных» препаратов. Поставки шли из Канады, и даже при всем трепе об ужесточении пограничного режима после 11 сентября ему каждый месяц исправно доставляли дюжины тридцатигаллонных пакетов с таблетками. Пока что он не потерял ни одного груза. Если страховая компания отказывалась покрывать стоимость лекарства или фармакологические компании требовали за него значительно больше, чем могли себе позволить представители рабочего или низшего класса, молва обычно вела их к одному из многочисленных связных Буббы – бармену, цветочнику, торговцу хот‑догами или кассиру из магазинчика на углу. Скоро все, кто существовал вне системы здравоохранения или на ее грани, оказались у Буббы в долгу. Он не был Робин Гудом и брал свой процент. Но и «Пфайзером» он тоже не был и брал по‑божески, 15–20 процентов, а не пытался вздрючить клиента, требуя тысячу процентов.

Благодаря связям Буббы среди бездомных нам понадобилось минут двадцать, чтобы найти парня, подходившего под описание бомжа, укравшего мой ноутбук.

– А, Вебстер, что ли? – сказал посудомойщик в суповой кухне на Филдс‑Корнер.

– Мелкий черный пацан, из телесериала девяностых? – уточнил Бубба. – Он‑то нам на хрен сдался?

– Не, брат, уж точно не мелкий черный из телесериала. Мы ж теперь в две тысячи десятых живем, или тебе не сообщили? – скривился посудомойщик. – Вебстер белый, низенький такой, бородатый.

– Вот этот Вебстер нам и нужен, – сказал я.

– Не знаю, имя это у него или фамилия, но он спит где‑то на Сидней, около…

– Не, он оттуда сегодня сдернул.

Снова гримаса. Для посудомойщика мужик явно был слишком чувствительным.

– На Сидней, рядом с Сэвин‑Хилл‑авеню?

– Не, я имел в виду другой конец, у Кресент.

– Тогда ни хрена ты не знаешь. Усек? Так что закрой варежку.

– Ага, – сказал Бубба. – Варежку закрой.

Он был слишком далеко, чтобы его пнуть, поэтому я заткнулся.

– Так вот, он там в конце Сидней живет, на пересечении с Бэй‑стрит. Желтый дом, второй этаж, там еще кондер в окне, последний раз работал еще при Рейгане, выглядит так, будто скоро кому‑нибудь на голову прилетит.

– Спасибо, – поблагодарил я.

– Мелкий черный пацан из сериала, – сказал он Буббе. – Не будь мне пятьдесят девять с половиной лет, я б тебе за такое жопу надрал. И основательно.