Театр как таковой 3 page

для пего форму, он должен помнить, что не так-то просто установить, что музыкально, а что

ритмично. Для актера, играющего Лира а сцене грозы недостаточно начать чтение с рывка,

рассматривая его монолог как

великолепные раскаты грозовой музыки. Нет также никакого смысла произносить эти слова

приглушенно на том основании, что это внутренний монолог Лира. Отрывок стиха можно

рассматривать, скорее, как формулу со многими характеристиками — код, а котором каждая

буква несет функцию, Б грозовых монологах взрывные согласные — для того, чтобы

походить на громовые раскати, имитировать дождь и ветер. Но согласные— это еще не все:

внутри этих грохочущих букв кроется смысл, смысл, который в постоянном движении,

смысл, который зависит от его носителей, образов. Таким образом, «лей, дождь как из ведра

н затопи»...— это одно, а в прах развей прообразы вещей и семена людей неодаренных!»—

совеем иное. Для того чтобы написать это так сжато, нужна непревзойденная степень

мастерства: любой громкогласный актер может прокричать обе строки на одном уровне, но

подлинный художник должен не только донести до нас с абсолютной леностью образ в духе

Иероиима Босха — Макса Эрнста во второй строке, где говорится о небесах, низвергающих

семена, но должен изобразить это н в контексте лировской ярости..

Он снова увидит, что в стихе большое значение придается словам «людей неблагодарных», и

это станет для него ремаркой, извлеченной из самого Шекспира, Он это почувствует и

начнет искать ритмический строй, который позволит придать этим словам силу и вес более,

длинной строки, и тогда на общем плане человека и бурю вспыхнет крупным планом

непоколебимая его убежденность в людской неблагодарности. В отличие от крупного плана

в кино этот вид смыслового крупного плана освобождает нас от сосредоточивали внимания

исключительно на самом человеке. В работу включается весь комплекс наших ощущении,, и

мысленно мы ставим «люден неблагодарных» и над Лир ом, и над самим миром, его и

нашим одновременно.

Мы должны уметь руководствоваться здравым смыслом особенно в том случае, когда

правильно найденный прием звучит напыщенно и фальшиво. «Хотите виски» — содержание

этой фразы лучше передается разговорной интонацией, чем нараспев. «Хотите виски» — эта

фраза имеет одно измерение, один вес и выполняет одну функцию. Однако в «Мадам

Баттерфляй» эти слова поются, и эта одна фраза Пуччини сделала нелепой всю оперу.

«Обедать» в сиене Лира с рыцарями похоже на «хотите виски». Исполнители роли Лира

часто декламируют эту фразу, привнося искусственность в пьесу, в то время как Лир в

момент произнесения этих слов не участник поэтической трагедии, он просто человек,

требующий, чтобы подали обед. Обе эти строчки: и «людей неблагодарных» _и «обедать»

взяты из трагедии Шекспира, но требуют совершенно различных стилей исполнения.

На репетиции форма и содержание иногда рассматриваются вместе, иногда врозь. Подчас

исследование формы может неожиданно раскрыть для нас смысл, диктующий ее, а иногда

подробное изучение содержания дает нам свежее чувство ритма". Режиссер должен искать то

место, где актер запутался в своих решениях, и здесь он должен помочь актеру преодолеть

трудности. Все это — диалог и танец режиссера и актера. Танец—это, конечно, метафора,

вальс режиссера, актера и текста. Движение идет по кругу, и, кто ведет, зависит от того, где

вы находитесь. Режиссер поймет, что ежеминутно требуются новые средства. Он прилет к

выводу, что в любой репетиционной технике есть свой смысл, но не бывает приемов,

которые могли, бы охватить все. Следуя законам севооборота, он удостоверится, что такие

источники, как разъяснение, логика, импровизация, вдохновение, довольно быстро иссякают,

и тогда он начнет передвигаться от одного к другому. Он убедится, что мысль, эмоцию и

тело как будто нельзя разъединить н тем не менее часто требуется искусственное

расчленение. Некоторые актеры не реагируют на разъяснения, а другие — наоборот. Все это

меняется раз от разу, и в один прекрасный день совершенно неожиданно именно

неинтеллектуальный актер поймет режиссера через слово, а интеллектуальный—через показ.

На ранних репетициях импровизация, обмен ассоциациями и воспоминаниями, чтение

написанного материала, изучение документов, относящихся к эпохе, просмотр фильмов и

произведений живописи — все помогает каждому в отдельности проникнуться содержанием

пьесы. Ни один из этих методов сам по себе много не значит — каждый только стимул. В

пьесе «Марат/Сад», когда возникали кинетические образы безумия и завладевали актером, а

он, импровизируя, отдавался им остальные наблюдали и делали замечания. Так постепенно

родилось правдивое изображение, непохожее на те стандартные приемы, которые

непременно имеются в арсенале каждого актера для сцен сумасшествия. Затем, когда

исполнителю удалась имитация сумасшествия, удовлетворившая его коллег своей

кажущейся правдивостью, ему пришлось столкнуться с новой проблемой. Он мог бы

воспользоваться образом, почерпнутым из собственных наблюдений, но пьеса написана о

безумии 1808 года, то есть до наркотиков, до лечения, когда общество иначе относилось к

душевнобольным, а те о спою очередь по-другому реагировали па это и т. д. Чтобы показать

это. актер не располагал внешней моделью — он воспринимал линя Гойи не как образны для

подражания, ко, скорее, как стимулы, подтверждавшие его вору в необходимость идти на

поводу у самых настойчивых внутренних импульсов. Он должен был целиком подчиниться

этим внутренним голосам и на свой страх и риск отказаться от внешних образцов. Ему

приходилось постоянно поддерживать в себе состояние одержимости.

По мере того как ему это удалялось, перед ним вставала новая трудность: его

ответственность перед пьесой. И дрожь, и крики, и вся искренность мира не сдвинут

постановку с места. Актер должен произносить слова если он создаст образ, не способный их

сказать, его работа окажется никуда не годной. Так что актер в процессе работы сталкивается

с двумя противоположными проблемами. Есть соблазн пойти на компромисс — несколько

ослабить импульсы образа, чтобы они отвечали потребностям сцены. Но истинная его задача

состоит в обратном — сделать образ живым и действенным. Как? Именно здесь возникает

потребность в интеллекте. Бывает, что необходимо анализировать, изучать историю и

документы, а бывает, что нужно кричать, реветь, кататься по полу. Бывает, что появляется

возможность передышки, развлечений, а иногда необходима тишина, дисциплина и полная

сосредоточенность. Перед первой репетицией с нашими актерами Гротовский попросил

подмести пол и убрать из комнаты одежду и все личные вещи. Затем он сел за стол,

обращаясь к актерам с большого расстояния, не позволяя ни разговаривать, ни курить. Такая

напряженная обстановка создала определенную творческую атмосферу. Когда читаешь

книги Станиславского, видишь, что некоторые вещи говорятся специально для того, чтобы

настроить актера на серьезный лад, но подавляющее большинство театров относится к этому

небрежно. Однако подчас ничто не раскрепощает больше, чем отсутствие церемоний и отказ

от надуманных форм общения. Бывает, что необходимо все внимание сосредоточить на

одном актере, а иногда коллективный процесс требует прекратить индивидуальную работу.

Не обязательно разрабатывать каждую деталь. Обсуждение любого возможного варианта со

всеми участниками чересчур замедляет репетицию и может оказаться пагубным для работы в

целом. В этом случае режиссер обязан обладать чувством времени, он должен ощущать ритм

процесса и очень точно соблюдать его в каждый отдельный момент. Иногда бывает

необходимо обсудить общее направление пьесы, но наступает время, когда о нем следует

забыть, обращая внимание только на то, что может быть раскрыто через непринужденное

веселье, экстравагантность, легкомыслие. Бывает период, когда никого не должен

беспокоить конечный результат. Я не терплю присутствия посторонних людей на

репетициях, потому что считаю эту работу сугубо интимной, 4 закрытой: актеров не должно

огорчать, что они глупо выглядят или допускают ошибки. Многое в репетициях

непостижимо для постороннего — эксцессы не только бывают дозволены, но иногда и

спровоцированы, к удивлению и негодованию труппы, пока не настанет момент всему этому

положить конец. И тем не менее даже в период репетиций приходит день, когда присутствие

посторонних людей необходимо, когда те из присутствующих, чьи лица, казалось бы,

выражают недоброжелательность, могут вызвать новое напряжение в работе, а напряжение в

свою очередь — новый подъем. В процессе репетиций неизбежно должны меняться формы

работы. И еще ОДЕЮ требование к режиссеру: он должен безошибочно почувствовать тот

момент, когда исполнители, упоенные собственным талантом и взвинченные процессом

творчества, теряют из виду саму пьесу. В одно прекрасное утро работа в корне меняется:

самым важным становится результат. Шутки и вольности безжалостно устраняются, все

внимание обращено на спектакль, на манеру произнесения текста, па исполнение, технику,

дикцию, контакт с публикой. Глупо было бы режиссеру вставать на позицию доктринера, то

есть либо употреблять технические термины, говоря о темпе, полноте звучания и т. д., либо

вовсе избегать таких понятий, поскольку они антихудожественны. Режиссеру ничего не

стоит оказаться завязшим в системе. Наступает такой момент, когда разговор о темпе,

точности, дикции оказывается единственно важным, «Быстрее», «продолжайте так же»,

«скучно», «меняйте темп», «ради бога» становится единственно понятным для актеров

языком, тогда как еще неделю назад такие устаревшие термины могли свести на нет весь

процесс творчества. Чем глубже актер вникает в стоящую перед ним задачу, тем больше

указаний он обязан отобрать, воспринять и выполнить одновременно. Он должен

мобилизовать свое подсознание, целиком подчинив его требованиям рассудка. Результат в

целом неделим. Однако эмоций постоянно высвечивается интеллектом, так что и зритель, на

которого воздействовали то убеждением, то натиском, то отчуждением, заставляя его менять

оценки, в результате испытывает нечто в равной степени неделимое. Катарсис никогда не

может быть просто эмоциональным очищением: он должен быть обращен к человеку в

целом.

На спектакль, если он состоится, попадают двумя путями — через фойе и через выход на

сцену. Являются ли они, выражаясь метафорически, связующими звеньями либо

символизируют разобщенность? Если сцена связана с жизнью, если публика связана с

жизнью, тогда нужен и свободный доступ в театр, задача которого — упростить переход из

внешнего мира к месту встречи. Но раз театр, по сути, искусствен, тогда выход на сцену

напоминает актеру, что он не только попадает в особый мир, требующий костюма, грима,

перевоплощения, но что и публика тоже одевается специально для того, чтобы вырваться из

будничной жизни и по красному ковру пройти в святилище. И для актеров, и для зрителей

это в равной степени справедливо, поскольку в том и другом случаях речь идет о совершенно

различных возможностях, связанных с разными социальными условиями. Единственное, что

объединяет все виды театра, — потребность в публике. И это не просто трюизм: в театре

публика завершает акт творчества. Когда речь идет о других видах искусства, художник

может возвести в принцип идею работы для самого себя. Как бы ни было велико его чувство

социальной ответственности, он всегда может сказать, что лучшим критерием ему служит

собственное чутье, и, если он испытывает удовлетворение, оставшись наедине с

завершенной работой, есть надежда, что и другие тоже будут испытывать от нее

удовлетворение, В театре дело обстоит иначе вследствие того, что невозможно одному

окинуть последним взглядом завершенную работу. Пока не появилась публика, работа не

закончена. Ни автор, ни режиссер даже в момент приступа мании величия не захотят

представления для самих себя. Даже упивающийся собой актер не захочет играть для себя,

для зеркала. Для того чтобы автор или режиссер работали, только сообразуясь с

собственным вкусом и на основе собственных суждений, они должны работать почти что для

себя на репетиции и уж только для себя, будучи окруженными плотной стеной зрителей. Я

думаю, что каждый режиссер согласится, что его собственный взгляд на свою работу

полностью меняется, когда он находится среди зрителей.

Странное чувство испытываешь на премьере поставленного тобой спектакля. Еще накануне,

сидя на прогоне, вы были убеждены, что такой-то актер играет хорошо, что такая-то сцена

интересно решена, движения изящны, а весь отрывок полон четкого смысла. Теперь же в

окружении публики часть тебя самого реагирует вместе с ней, поэтому твое «я» говорит:

«Мне скучно», "Это уже было", «Если она еще раз поведет себя так же многозначительно, я

сойду с ума» или «Я вообще не понимаю, что они хотят этим сказать». Даже если принять во

внимание сверхнервное напряжение премьеры, что же все-таки на самом деле происходит,

чтобы настолько изменилось отношение режиссера к собственной работе? Я думаю, что,

помимо всего прочего, это вопрос последовательности развивающихся событий. Позвольте

пояснить это на одном примере. В первой сцене пьесы девушка встречает своего

возлюбленного. Она репетировала этот отрывок очень мягко, очень правдиво и нашла форму

простого, интимного обращения, которое тронуло всех — но вне контекста. Перед лицом

публики стало совершенно ясно, что предшествующие слова и поступки никак этого не

подготовили. Публика же была занята тем, что следила совсем за другими линиями,

относящимися к другим персонажам и событиям,—и вдруг ей показали молодую актрису,

что-то невнятно бормочущую молодому человеку. В более позднем эпизоде, когда по ходу

действия на сцене воцарилась бы тишина, это бормотание оказалось бы на месте — здесь же

оно прозвучало бесформенно, намерения оказались расплывчаты и неясны.

Режиссер пытается держать в голове картину спектакля в целом, но репетирует отрывками,

и, даже когда наступает прогон, он неизбежно воспринимает их как части единого целого.

Но когда присутствует публика, заставляющая его реагировать вместе с ней, это видение

пьесы в целом улетучивается, и впервые он получает впечатление от спектакля в

надлежащей временной последовательности одно за другим. Ничего удивительного, что все

тогда выглядит по-другому.

Именно поэтому каждый экспериментирующий художник обеспокоен всеми сторонами

взаимосвязи с аудиторией. Размещая по-разному публику, он пытается выявить для себя

новые возможности. Авансцена, арена, залитый светом театр, тесный саран или комната —

само по себе это уже по-разному окрашивает событие. Но разница может оказаться чисто

внешней: более глубокое различие возникает тогда, когда актер способен сообразоваться с

меняющимися внутренними взаимоотношениями со зрителем. Если актеру удается завладеть

вниманием зрителя, ослабив тем самым его оборону, а затем убедить его согласиться с

совершенно неожиданным решением — тогда зритель становится более активным. Это

активность, которая не нуждается в проявлениях, Публика, которая мгновенно реагирует на

происходящее, может показаться активной, но на деле такого рода активность мнимая.

Подлинная активность может оставаться невидимой.

От веек других искусств театр отличает отсутствие незыблемых устоев. И тем не менее к

этому подвижному явлению легко применяют (в силу критической привычки) некие

застывшие критерии и правила. Как-то мне довелось в английском провинциальном городке

Стоук-он-Трент смотреть спектакль «Пигмалион», поставленный в театре-в-круге. Благодаря

оживленным актерам, красивому помещению, веселой аудитории по-новому засверкали

самые блистательные куски пьесы. Она «шла» великолепно. Публика непосредственно

принимала участие в действии. Спектакль казался воплощением совершенства. Однако все

актеры были слишком МОЛОДЕЛ для своих ролей: грим был очень грубый, а седина

нарисована прямо на волосах. Если бы каким-то чудом их удалось перенести в этот момент в

Лондонский Вест-Эн.д„ в типично лондонский театр, заполненный лондонскими зрителями,

спектакль прозвучал бы крайне неубедительно, а публика осталась бы недовольной. Но это

вовсе не означает, что лондонский стандарт лучше или выше провинциального. Скорее,

наоборот. Потому что маловероятно, чтобы где-нибудь в Лондоне в этот вечер театральная

температура поднималась бы так же высоко, как. в Стоуне. Но такие вещи никогда нельзя

сравнивать.. Никогда нельзя устраивать тест для гипотетического «если бы», когда речь идет

не об актерах или пьесе, а обо всем спектакле в целом.

В Театре жестокости объектом нашего изучения стала отчасти сама публика, и наше первое

публичное представление оказалось в этом смысле интересным экспериментом. Публика,

пришедшая на «экспериментальный» вечер, принесла с собой то смешанное чувство

снисходительности, игривости и легкого неодобрения, которой вызывает обычно слово

«авангард». Мы показали ряд отрывков. Наша собственная задача была чисто эгоистической

— нам хотелось посмотреть, как в условиях спектакля выглядят некоторые из наших

экспериментов. Мы не дали публике ни программы, ни списка авторов, ни названий,

никакого комментария к происходящему.

Программу открывала трехминутная пьеса Арто «Струя крови», в которой Арто было

больше, чем у самого Арто, поскольку его диалог мы полностью заменили восклицаниями.

Часть публики сидела как завороженная, часть хихикала. Мы-то ставили пьесу как

серьезную. Затем показали маленькую интерлюдию, которую сами мы рассматривали как

шутку. Теперь уже публика была в замешательстве: весельчаки не знали, продолжать ли им

смеяться; настроенные всерьез и не одобрявшие смеха своих соседей в свою очередь

недоумевали. По мере того как представление продолжалось, напряжение росло. Когда

Гленда Джексон сняла с себя все, как того требовала ситуация, наступило напряжение

первого рода: теперь, очевидно, от спектакля можно было ожидать всего. Мы имели

возможность наблюдать, насколько аудитория не подготовлена к сиюминутным оценкам

происходящего. На втором спектакле напряжение несколько ослабло. Критических статей не

появилось, а я не думаю, чтобы многие из пришедших на второе представление были заранее

подготовлены друзьями, побывавшими здесь накануне. И тем не менее публика уже не

испытывала такого напряжения. Я полагаю, что, скорее всего, в работу вступили новые

факторы. Зрители знали, что этот спектакль уже игрался, и сам факт, что ничего не

появилось в газетах, был сигналом безопасности. По всей видимости, ничего ужасного в

театре не происходило. Окажись кто-нибудь из зрителей ранен или подожги мы здание, это

напечатали бы на первой полосе. Отсутствие новостей — хорошие новости. По мере того как

спектакль продолжал идти, распространился слух, что он состоит из импровизаций,

нескольких скучных отрывков, куска из Жене, мешанины из Шекспира и множества громких

звуков. Так что аудитория уже появилась избранная, кое-кто, естественно, предпочел

остаться дома. Постепенно зал заполняли только энтузиасты и убежденные насмешники.

Когда в театре случается провал, на всех последующих представлениях зал заполняет

маленькая аудитория, исполненная большого энтузиазма, и в последний вечер

провалившегося спектакля всегда звучат одобрительные возгласы. Все влияет на поведение

публики. Те, кто приходит в театр, невзирая на отрицательные отзывы, не тешат себя

надеждой — они готовы ко всему, даже к самому худшему. Как правило, мы занимаем места

в театре, уже имея про запас точные сведения, настраивающие нас на определенный лад еще

до начала представления. По окончании спектакля мы автоматически встаем и выходим.

Когда после спектакля «Мы» администрация предложила публике оставаться на своих

местах в полной тишине, интересно было наблюдать, как это обидело одних и пришлось по

вкусу другим, В самом, деле, почему нужно выпихивать людей из театра сразу после

окончания спектакля. В данном случае многие оставались сидеть молча минут 10 и даже

больше, а затем начали обмениваться впечатлениями. Мне представляется это более

естественным и более здоровым завершением совместного опыта, чем тут же бросаться к

выходу, разумеется в той мере, в какой это продиктовано не столько привычкой, сколько

необходимостью.

Сегодня вопрос аудитории представляется самым важным и самым сложным. Мы пришли к

выходу, что обычная театральная публика не самая эмоциональная и не слишком лояльная,

так что пришлось начать поиски «новых» зрителей. Это вполне понятно, но в то же время

довольно искусственно. Как правило, совершенно ясно, что чем моложе аудитория, тем

более подвижна и свободна ее реакция. Вполне естественно, что от театра молодежь

отпугивает то худшее, что в нем еще существует, Таким образом, меняя театральные формы

с целью привлечения молодых, мы как бы сразу убиваем двух зайцев. На футбольных матчах

и собачьих бегах легко заметить, что простая публика гораздо более непосредственна в своей

реакции, чем та; называемая средняя прослойка. Так что, очевидно, имеет смысл завлекать

простую публику простыми средствами.

Но эта логика легко опровергается. Простая публика, конечно, существует, и все-таки это

нечто призрачное. Когда был жив Брехт, его театр заполняли интеллектуалы Западного

Берлина. Помощь Джоан Литтлвуд тоже шла из Вест-Энда, и ей никогда не удавалось в

трудные для нее времена просуществовать за счет рабочей аудитории своего района.

Королевский Шекспировский театр устраивает выездные спектакли на заводах и в

молодежных клубах (следуя примеру континента) для того, чтобы приобщить к театру те

слои общества, которые, вероятно, никогда не переступали его порога, будучи убеждены, что

театр существует не для них. Все это направлено на то, чтобы вызвать интерес, сломать

барьеры, приобрести друзей. Это великолепная стимулирующая деятельность. Но за всем

этим встает проблему, быть может слишком опасная, чтобы ее поднимать, — чем в

действительности идет торговля? Мы внушаем рабочему человеку, что театр — часть

культуры, иными словами, часть содержимого большой новой корзинки с товарами,

доступными сегодня для всех. За всеми попытками завлечь публику всегда кроется что-то

покровительственное: «Вы тоже можете прийти сегодня вечером», и, как во всяком

покровительстве, в нем прячется ложь. Ложь — в желании внушить, что подарок достоин

того, чтобы быть принятым. Верим ли мы на самом деле в его ценность? Когда люди,

остающиеся за пределами театра в силу классовой принадлежности или возраста попадают в

него, достаточно ли преподнести им «высшее качество»? Национальные театры предлагают

«высшее качество». В Метрополитен-опера в Нью-Йорке в новом здании лучшие

европейские певцы, подчиняясь палочке лучшего моцартовского дирижера и собранные

лучшим продюсером, исполняли «Волшебную флейту». Чаша культуры была в данном

случае переполнена до краев, поскольку, кроме музыки и исполнения, зрители получили

возможность любоваться великолепной живописью Шагала. Согласно принятому взгляду на

культуру, дальше, как говорится, идти некуда. Молодой человек, пригласивший девушку на

«Волшебную флейту», достигает вершины того, что может предложить ему общество,

выражаясь языком цивилизации. Билет «дефицитен» — но стоит ли того сам вечер? В

некотором смысле все формы заманивания публики — это опасное жонглирование одним п

тем же предложением — приходите принять участие в хорошей жизни, которая хороша

оттого, что она должна быть хороша, поскольку нее в ней «высшего качества».

И это не изменится до тех пор, пока культура или любое из искусств остается придатком к

жизни, вполне от нее отделимым, а раз отделимым, очевидно, необязательным. За такое

искусство с полной отдачей борется только художник, для которого оно жизненно

необходимо.

Когда речь заходит о театре, мы всегда возвращаемся к одному и тому же: совершенно

недостаточно, чтобы в леи испытывали настоятельную потребность писатели и актеры: он

должен стать таким же необходимым публике. Так что и да и ном смысле это не только

вопрос завлечения публики. Это более сложная проблема творчества, которое должно стать

такой же настоятельной потребностью, как вода и пища.

Подлинным примером потребности в театре мне представляется вечер психодрамы в

сумасшедшем доме. Давайте посмотрим, что там происходит в этот момент. Существует

маленькая община, ведущая размеренный, монотонный образ жизни. В определенные дни

для некоторых ее обитателей происходит событие, нечто необычное, чего они ждут с

нетерпением, — вечер драмы. Когда они входят в комнату, где состоится вечер, они уже

знают: что бы здесь ни случилось, это будет непохоже на то, что происходит во двор., в саду,

в комнате, где стоит телевизор. Все садятся в круг. Поначалу участники вечера бывают

подозрительны, враждебны, неконтактны. Врач, отвечающий за вечер, берет инициативу в

свои руки и предлагает пациентам называть темы. Вносятся предложения, их обсуждают, и

постепенно выявляются темы, интересующие многих, темы, которые в буквальном смысле

становятся точками их соприкосновения. Разговор мучительно развивается вокруг них, и

доктор сразу же переходит к их драматизации. Каждый в круге получает свою роль, но это

вовсе не значит, что он начинает играть. Некоторые действительно выходят вперед как

протагонисты, тогда как другие предпочитают оставаться на месте и наблюдать, либо

отождествляя себя с героем, либо следя за его действиями, одновременно критически и

отрешенно.

Конфликт продолжает развиваться. Это настоящая драма, поскольку люди здесь будут

действительно говорить о вопросах, волнующих их и всех присутствующих в той

единственной форме, в какой эти проблемы оживают. Они могут смеяться. Могут плакать,

Могут вообще не реагировать. Но за всем тем, что происходит в кругу этих так называемых

умалишенных, скрыта очень простая, очень здоровая основа. Все они искренне хотят, чтобы

им помогли избавиться от недуга, даже если и не знают, откуда придет помощь и какую

форму она примет. Здесь мне хочется уточнить, что я вовсе не рассматриваю психодраму как

вид лечения. Возможно, она вообще не дает прочных результатов. Но такое

непосредственное событие всегда приводит к безошибочному результату. Спустя два часа

после начала вечера отношения между присутствующими несколько видоизменяются

вследствие того, что они все оказались втянутыми в происходящее. В результате возникает

известное оживление, некоторое ощущение раскрепощенности, зарождаются контакты

между людьми, казавшимися заколоченными наглухо. Когда они покидают комнату» они

уже не те, какими были, когда входили в нее. Если даже то, что произошло, оказалось

болезненно неприятным, возбуждены они в топ же степени, как если бы умирали там от

веселья. Ни пессимизм, ни оптимизм сами по себе ничего не значат: просто некоторые

участники на какое-то время оказываются вернувшимися к жизни. Если же по выходе из

комнаты лее это улетучится, это тоже не имеет значения. Однажды вкусив такое состояние,

они непременно захотят снопа туда вернуться. Вечер драмы покажется им оазисом в пустыне

их жизни.

Вот так я понимаю театр, который необходим: театр, в котором актер и зритель ОТЛНЧЗЕОТСЯ

друг от друга только функционально, а не по существу.

Когда я пишу эти строки, я еще не представляю себе, каким путем произойдет обновление

театра: реально ли это только в скромных пределах, маленькой общины или это возможно в

масштабе большого театра в столичном городе. Удастся ли нам достичь тех же результатов,

исходя из требований, продиктованных современной жизнью, каких достигли театры

Глиндеп-бурна и Банрепта в совершенно иных условиях, с позиции других идеалов? Иначе

говоря, удастся ли нам тоже сформировать взгляды публики еще до того, как она переступит