Люди, обладавшие космическим сознанием 10 page

д) Кажется, у него есть чувство бессмертия, составляющее характерную черту космического сознания.

е) Как и в большинстве случаев, здесь отсутствуют детали, необходимые для доказательства, но сочинения и смерть Блейка дают право предположить, что Блейк обладал космическим сознанием. Не будучи знатоком живописи, я не могу сказать что-либо о картинах Блейка.

Оноре де Бальзак 1799-1850

«Пожалуй, самое большое имя французской литературы послереволюционной эпохи» [78:304].

I

Вот что говорит о Бальзаке более современный писатель, У. П. Трент [3:566]:

«Иногда случается нечто совершенно неожиданное, вроде моего недавнего открытия, когда я кончил пятидесятый том сочинений Бальзака. Я думал, что оды Горация, шекспировская драма и Одиссея составляют три строго разграниченных этапа моей умственной жизни, что после них не найдется книги или автора, который смог бы захватить, увлечь меня. Я ошибся. Отдельные повести Бальзака на меня сильно действовали, но редко захватывали. Бальзака я читал годами, но теперь, когда я увидел его целиком, он внезапно встал передо мной во весь рост, во всю мощь, встал как один из немногих мировых гениев, на которых человечество может указать с чувством вполне законной, несокрушимой гордости. Я кончил читать «Человеческую комедию» с таким же впечатлением, какое у меня было от гомеровских поэм, от шекспировских драм, я чувствовал, что я пронесся по вселенной и был перед истинным творцом».

Еще более близкий к нам по времени X. Т. Пек [128а:245] дает такой общий вывод из изучения Бальзака:

«Этому великому гению место в литературе еще не отведено окончательно. Французские критики сопоставляют его имя с Шекспиром. Английские находят такое сопоставление слишком смелым. Мое личное мнение: Бальзака надо поставить еще выше Шекспира, на самую вершину пирамиды литературной славы».

«Полную биографию Бальзака невозможно написать. У его соотечественника, виконта де Спельберг де Ловенжуль, который полностью понимал Бальзака, есть еще неопубликованные письма и бумаги Бальзака. Но даже если и их прибавить ко всему уже написанному, все же в высшей степени сомнительно, что мы будем в состоянии открыть в них Бальзака — реального человека. Временами общительный, он не поддавался изучению. В его жизни были периоды, когда он совершенно исчезал из вида. Каждый может объяснять по-своему тайну, родившую силу и славу Бальзака».

Бальзак говорит о Данте, что Данте был «специалист». Бальзак сам был «специалист». Бальзак вкладывает в уста Данте такие слова: «Итак, этот бедный малый думает о себе, что он ангел, изгнанный с небес. Кто из нас вправе вывести его из заблуждения? Быть может, это я? Я — так часто магической силою подымающийся от земли. Я — принадлежащий Богу. Я — тайна для самого себя. Разве я не видел, что ангел, самый прекрасный из всех [космическое сознание], живет на этой земле? Что этот малый? Он более или менее вне себя, чем я? Сделал ли он более смелый шаг по пути веры? Он верит: несомненно, вера приведет его на светлый путь, на такой путь, по которому иду я» [9:263].

Это применимо и к Бальзаку.

Бальзак был выше обыкновенных людей. Об этом многие догадывались при его жизни. Тысячи увидели это после его смерти. Тэн, стараясь найти объяснение очевидному факту, говорит: «Он работал вдохновением. Опасной, высшей способностью, которой человек воображает или открывает в отдельно стоящем факте все возможности, существующие в этом факте. Это — род второго зрения, свойственного пророкам, ясновидящим. Они часто находят истину, но чаще — ложь. Обычно они добиваются лишь правдоподобия» [6:12].

Ближе к истине подходит Г. Ф. Парсон, когда он спрашивает в предисловии к «Луи Ламберу»:

«Разве хронический экстаз, в котором находился Луи Ламбер, не может быть результатом озарения настолько более сильного, чем то озарение, которое обычно наблюдается, что состояние уже не может быть описано словами. Получивший такое озарение отрывается от человечества, потому что его внутренним чувством открыто неизъяснимое» [ 6:11 ].

Если принять, что Бальзак обладал космическим сознанием, то не трудно ответить на вопрос Парсона.

Бальзак обладал космическим сознанием: это возможно доказать с помощью тех, кто следил за его жизнью и его указаниями на внутреннюю жизнь. Наблюдения посторонних лиц приведены в биографии Бальзака, написанной К. П. Уормели, составленной в основном по воспоминаниям сестры Бальзака, Лауры, г-жи Сюрвиль. Наблюдения над внутренней жизнью мы находим в произведениях Бальзака, главным образом в «Луи Ламбере» и «Серафите». Его внешняя жизнь раскрывала иногда его внутреннюю. Мисс У. пишет: «Теперь невозможно написать биографию Бальзака, и сделать это, вероятно, никогда не удастся. Чем Бальзак был по отношению к самому себе? Какова была его истинная сущность? Под какими влияниями он вылился в то, чем он был? Как глаз его, видевший многогранную жизнь других людей, видел его собственную жизнь? На чем воспиталась его душа, увенчавшая свою земную работу видением Слова Живого? Вкратце, что это была за душа? На это нет ответа: его душу нельзя было видеть» [4:1].

Говоря о Бальзаке, надо помнить, что он был необычайно здоров умственно и телесно. Дух его подымался в области, доступные лишь вдохновению, он исследовал вопросы, изучение которых мы привыкли ставить в связь с физической слабостью и удалением от всего жизненного. Однако Бальзак обладал всеми человеческими инстинктами, он любил и наслаждался жизнью. Несомненно, в этом лежит одна из причин его силы. Это была часть его многостороннего гения. Это давало ему возможность действительно жить, переносить все свое существо в действующих лиц своих произведений, лиц, которых он вызывал из вершин и глубин человеческой природы. У него была природная веселость и безобидный юмор. Ни заботы, ни долги, ни утомительная работа, ни тайная печаль не могли сокрушить его здоровую жизнерадостность. Бальзака лучше всего можно определить эпитетом «могучий» — он был могуч физически и духовно. У него был большой здравый смысл, руководивший его суждениями о людях и обстоятельствах [4:58-59].

Еще в ранней юности Бальзак решил сделаться писателем. Кажется, уже мальчиком он чувствовал, что на этом поприще ему суждено совершить нечто выдающееся. В школе он написал сочинение на тему о воле и эпическую поэму. Впоследствии в Париже он в течение десяти лет писал под псевдонимом «Орас де Сент-Обен». За это время он написал около сорока томов — говорят, они не представляют собой никакой ценности. Знаток Бальзака [ 106:87] так суммирует этот период его жизни: «Еще до тридцатилетнего возраста он опубликовал около двадцати больших повестей, написанных в стиле грязного парижского остроумия. Бальзак был тогда еще беден и совершенно неизвестен. Несколько этих повестей недавно были переизданы, но даже лучшие из них совершенно невозможно читать. Нет писателя, которому пришлось бы пройти более тяжелую писательскую школу, которому пришлось бы более безнадежно топтаться у подножия лестницы славы».

Затем, приблизительно к тридцати годам, его гений начинает проявляться в «Шуанах» и «Физиологии брака». Он приобрел космическое сознание в начале 1831 года, тридцати двух лет от роду, ибо «Луи Ламбер» был написан в 1832 году, несомненно, сразу после озарения. На тридцать четвертом году жизни (в 1833 г.) он вполне переродился, вошел в свою новую жизнь. Он предчувствовал это с раннего детства.

Мадам Сюрвиль говорит: «Лишь в 1833 году, приблизительно тогда, когда он напечатал «Деревенского врача», он впервые подумал собрать всех своих героев в нечто единое и создать общество. Счастлив был для него тот день, когда его озарила эта идея. Он вбежал ко мне: «Кланяйтесь мне, — весело сказал он, — я на пути к гениальности!»

Затем он рассказал свой план. План несколько страшил его — как бы ни был громаден его ум, однако нужно было время, чтобы разработать подобную схему. «Как будет чудесно, если мне это удастся!» — говорил он, ходя взад и вперед по комнате. Он не мог быть спокоен. Радость светилась во всем его существе. «Я охотно позволяю им называть меня писакой, пока я вырубаю камни для моего здания. Я заранее предвкушаю изумление этих близоруких созданий, когда они увидят, что мой храм растет!» [4:83]

Судя по рассказу г-жи Сюрвиль, весьма вероятно, что Бальзак был в состоянии космического сознания или когда был у нее, или незадолго до прихода к ней.

Бальзак попытался сделать то, что было сделано Данте, «Шекспиром» и Уитменом, каждым — в своей собственной области.

«Бальзак задумал иллюстрировать рассказом или группой рассказов каждую грань французской жизни и обычаев первой половины XIX века. Он задумал нечто колоссальное и исчерпывающее до конца. Полное не только в общем, но и в частностях. Коснуться всего выдающегося, осветить все характерное. Воспроизвести всякое чувство, всякую идею, каждого человека, всякое место, чем-либо замечательное. Осветить все, как бы это мало и незначительно ни было, раз оно играло какую-нибудь роль в жизни французского народа».

Ламартин так описывает Бальзака в начале тридцатых годов:

«Бальзак стоял перед камином в той милой комнате, где мне пришлось видеть так много замечательных людей. Бальзак не был высок, но мне не удалось разглядеть, какого он был роста: его подвижность и просветленное лицо не дали разглядеть его хорошенько. Он раскачивался, следуя своим мыслям. Иногда казалось, что он отделяется от пола. Иногда он нагибался, как будто чтобы подобрать идею у своих ног, затем подымался снова, следя за полетом витавших над ним мыслей. Когда я вошел, он был захвачен разговором с г-ном и г-жею де Жирарден. Он остановился лишь на миг, чтобы бросить на меня быстрый? проницательный, в высшей степени милый взгляд.

Бальзак был плотно сложен. Прямые плечи. Шея, грудь, корпус и ноги — могучи, но не тяжелы. Его душа была видна: казалось, что она легко, весело, как легкий покров, а не как тяжелое бремя несет его тело. Пропорции его сложения увеличивали, а не уменьшали его силу. Он свободно жестикулировал своими несколько короткими руками. Он говорил как оратор. Его голос резонировал со стремительной энергией его легких, но в нем не слышно было ни сарказма, ни гнева. Он несколько раскачивался на ногах, легко несших его торс. Мысль виднелась в движениях его крупных, пухлых рук. Таков был наружный вид этого могучего человека.

Трудно было думать о фигуре Бальзака, глядя на его лицо. Его лицо говорило, от него невозможно было отвести глаз, оно завораживало и очаровывало. Густыми волнами падали его волосы. Черные глаза пронизывали добротой: они дружески вглядывались в ваши. Полные красные щеки. Нос правильный, хотя несколько длинный. Губы хорошо обрисованы, но полны и приподняты у углов рта. Зубы неправильны и раскрошены. Голова немного наклонена набок, но когда он разгорячался в разговоре, то быстро приподнимал ее с какой-то героической гордостью.

Преобладающим выражением была доброта и мягкость души — они брали верх даже над интеллектом.

Он околдовывал ваш ум, когда говорил, — ваше сердце, когда молчал. Его лицо неспособно было выражать зависть или ненависть. Казалось, оно не может отражать что-либо, кроме доброты. Его доброта не была безразлична. Это была любящая доброта, доброта осмысленная. Она располагала к благодарности и откровенности. Она не обращала внимания на тех, кто не любил его.

В наружности Бальзака была детская радость: душа играла. Он пришел отдохнуть среди друзей, и не было возможности не веселиться там, где был он» [4:123-125].

О Бальзаке было сказано: «Он озарял жизнь». Он был иллюстрацией к своему собственному выражению: «Все, что мы представляем собою, заключается в душе». Пробежим несколько его писем к близкому другу, чтобы пролить свет на то, чем мы интересуемся в Бальзаке.

«Август, 1833. Вы получите «Le Médecin de Compagne» на будущей неделе. Он обошелся мне раз в десять больше, чем «Louis Lambert». В «Le Médecin de Compagne» нет ни единой фразы, мысли, которая не была передумана несколько раз. Все было читано, перечитано, переправлено. Труд ужасный. Теперь могу умереть спокойно: я много потрудился для моей родины. По-моему, лучше было написать одну эту книгу, чем написать законы и выиграть сражения. Эта книга — Евангелие в действии» [4:143].

«Октябрь, 1833. Знаете ли вы, как встретили моего «Medicin»? Потоком оскорблений. Три газеты, принадлежащие к моей партии, отозвались с глубочайшим презрением и о нем, и об авторе» [4:143].

«Декабрь, 1835. Течение никогда еще не влекло меня вперед так быстро. Человеческий мозг ни разу еще не был занят более грозно-величественной работой. Я увлекаюсь работой, как картежник — игрой. Сплю всего пять часов, работаю восемнадцать. Кончу тем, что заработаюсь насмерть!» [4:145]

Как и все люди, одаренные космическим сознанием, Бальзак был очень любим всеми окружающими.

Его прислуга любила его. Кухарка Роза — настоящая повариха — приходила в отчаяние, когда барин в течение месяцев работы совершенно пренебрегал ее изысканной стряпней. Мне зачастую приходилось видеть, как она на цыпочках являлась в его комнату, неся прекрасный суп. Она дрожала от нетерпения — ей так хотелось видеть, что он будет есть. Бальзак мельком взглядывал на нее — вероятно, он услышал запах супа — затем нетерпеливо откидывал назад рукой свои волосы кивком головы и огрызался: «Роза, идите вон. Мне ничего не надо. Оставьте меня в покое». «Но monsieur потеряет здоровье, если будет продолжать в таком же роде, monsieur захворает!» «Нет! Нет! Оставьте меня — говорю вам, — громовым голосом кричит Бальзак. — Я ничего не хочу! Вы мне мешаете! Идите вон!» Добрая душа медленно поворачивается, очень медленно, и бормочет: «Так стараться, чтобы угодить monsieur! Такой суп, как он хорошо пахнет! Зачем monsieur держит меня, если он не хочет того, что я для него делаю!» Это было чересчур для Бальзака. Он вернул ее, залпом выпил суп, сказал ей что-то самым задушевным тоном, а когда она, сияя, шла на кухню, он крикнул ей вслед: «Смотри, Роза, чтобы больше этого не было!»

Когда умирал его маленький грум, Бальзак крайне заботился о нем, и в течение всей болезни каждый день бывал у него.

Да, Бог дал нашему большому писателю золотое сердце. Все, кто его действительно знал, просто обожали его. У него было свойство заставить полюбить себя до такой степени, что в его присутствии забывались действительные и выдуманные жалобы, оставалась лишь привязанность к нему» [4:162-163].

Говорят, что не много писателей могли лучше Бальзака очертить нравственные качества.

Гёте говорит, что если у человека нет данного качества, то этого качества ему не удастся описать.

Как же так, Гюго говорит, что гении — прокляты? Это надо понять так: людям, наделенным высочайшими качествами, приписывают — отсутствие этих качеств.

Возвращаясь к Бальзаку, отчего сомневаться, что этот человек, давший все доказательства своего величия, был велик как в нравственном, так и в интеллектуальном отношении? — Только потому, что людей его величины легче не понимать, чем понимать, — а когда не понимаешь, то бываешь склонен думать худшее, а не лучшее.

Фактическое положение таково: «Бальзак — моралист, величайший моралист XIX века. Он не читает проповедей, но он показывает истину» [4:178].

Про Бэкона можно сказать, что в прозе он проповедует. Проза его — лишь введение к другим произведениям, в которых он показывает истину.

В плане работы своей жизни — «Instauratio Magna» — он подразделяет свой труд на 6 частей: (I) отдел науки, представляемый «De Augmentis»; (II) «Novum Organum»; (III) «Явления Вселенной» — книга естественно-исторического содержания; (IV) «Лестница интеллекта» — «Комедии»; (V) «Предвестники», представляемые «Историей», и «Новая Философия», представляемая «трагедиями».

Бэкон, описывая [34:51], к чему он стремится в IV части (комедиях), говорит, что она не представляет собою сборника наставлений и правил — их было дано множество в «Novum Organum», — IV часть состоит из существующих «типов и моделей», на них надо учиться, они «стоят прямо перед глазами».

Затем о VI части (трагедиях) он говорит, что она не «одно лишь счастливое размышление», но что она заключает в себе «настоящую жизнь и судьбу человечества». Он продолжает: «Бог не позволит нам давать миру, как образец, видение нашего воображения. Скорее он разрешит нам написать апокалипсис или истинное откровение образа Божия, запечатленного в его созданиях». Истинно озаренные никогда не говорили нравоучений, они лишь указывали на истину своей собственной жизнью, своим написанным или изустным словом.

Еще одна черта, общая для всех людей этого порядка, — они строго современны. Теофил Готье говорит: «Бальзак ничем не обязан древности: греки и римляне для него не существуют. В его сочинениях нет и следа влияния Гомера, Виргилия или Горация. Меньшего классика, чем Бальзак, еще не было». «Можно было предположить, что Бальзак мог обидеться, увидев, что его не изберут членом Академии. Но он вел себя с достоинством. Как только выяснилось, что на избрание мало шансов, он тотчас же снял свою «кандидатуру». [4:170] «Это мало меня волнует, — заметил он, — многие думают, что это не так. Если я попаду в Академию — тем лучше; не попаду — и то ладно» [4:190].

Жорж Санд говорит, что Бальзак «искал сокровищ и нашел лишь то, что было внутри его самого, — интеллект, наблюдательность, удивительные способности, силу, веселость, доброе сердце, словом — свой гений».

«Он был трезв во всех отношениях; его нравственность — чиста. Он боялся эксцессов, полагая, что они — смерть для таланта. Женщин он любил лишь сердцем или разумом и с ранней юности жил отшельником» [4:201].

«Он видел все, все высказал; он все понял и отгадал — как же он может быть безнравственен?»

«Бальзака упрекали в беспринципности, потому что, думается мне, у него нет положительных убеждений в религии, искусстве, политике и даже — в любви» [4:203].

Данные Жорж Санд очень многозначительны; все, у кого было космическое сознание, были судимы своими современниками совершенно также. Почему? Потому что у них нет ни мнений, ни принципов — таких, как у их ближних. Что ближним кажется важным — для них не имеет значения. То, что им важно, — лежит вне поля зрения соседей, их ближних.

Приводим отзыв Готье о Бальзаке:

«Бальзаку было 36 лет, когда я встретил его в первый раз. Личность такова, что ее никогда не забудешь. Глядя на него, я невольно вспомнил слова Шекспира: «Природа, встань и скажи всему миру: да, это был человек». Бальзак был одет в белую фланелевую монашескую сутану — Луи Буланже потом написал его портрет в этом костюме. Я не знаю, что за фантазия ему пришла носить этот костюм? Быть может, это символизировало для него монастырскую жизнь. Как бы то ни было, костюм удивительно шел ему. Он похвастался, указывая на безупречно чистые рукава сутаны, что он ни разу не закапал их чернилами, и прибавил: «Потому что писатель должен быть чистоплотен в своей работе».

Ни у кого не было таких глаз, как у Бальзака. В них была жизнь, свет, необъяснимый магнетизм. Белки глаз были чисты, прозрачны, с синеватым оттенком, как у ребенка или девушки. Глубокие черные зрачки иногда давали отблеск золота. Орел не выдержал бы взгляда Бальзака, взгляда глаз, видевших сквозь стены, читавших внутри человека, глаз, способных усмирить ярость дикого зверя, глаз властелина, пророка, укротителя. У Бальзака почти всегда было выражение мощной жизнерадостности.

Как это ни странно в XIX веке, но Бальзак был ясновидящий. Сила его наблюдательности как писателя и физиолога, его гениальность как писателя не могут объяснить, как он мог написать две или три тысячи характеров, играющих разные роли в его «Comedie Humaine». Он не копировал своих типов. Он пережил их в себе. Бальзак носил их одежду, имел их привычки, жил в их обстановке, на необходимое время он был ими самими [4:204-208]».

Человек, принадлежащий к числу людей, обладающих космическим сознанием, говорит: «Я свободный товарищ». —«Мой голос — голос моей жены». — «Я раб, которого травят собаками». — «Я старый артиллерист». — «Я раздавленный кочегар». — «Утром я свободен, а ночью заперт». — «Не мальчишку, а меня поймали на воровстве; судили и приговорили». — «Не только холерный больной лежит при последнем издыхании, я тоже лежу. Мое лицо сделалось землистого цвета, у меня судороги. Люди уходят от меня». — «Нищие воплощаются во мне, а я в них. Со стыдом на лице я сижу, протягиваю руку и прошу». Готье далее говорит о Бальзаке:

«И все же, несмотря на колоссальные мыслительные способности, несмотря на проницательность как физиолога и глубину как наблюдателя, — у Бальзака не было литературного таланта. У него зияла пропасть между мыслью и формой» [4:209].

Это — замечательно. Люди, представляющие собою разум человечества, почти никогда не владеют удовлетворительно своим собственным языком! Ренан сказал — и ему никто не возражал, — что стиль ап. Павла скучен и невероятно плох [143:568].

Про Магомета едва ли можно сказать, что он писал. Вдобавок, в его время, в его стране не было литературы, т. е. даже не с чем сравнить его язык. Стиль автора «шекспировских» драм долго считали хуже, чем у самого плохого писаки. У Уолта Уитмена до сих пор не нашлось никого, кто похвалил бы его стиль, а осуждений — тысячи.

Посмотрите теперь на результаты.

Творения ап. Павла властвуют над целыми материками. Идеи Магомета покорили двести миллионов народа. Автора «Гамлета» справедливо называют «Властелином цивилизации». Придет время, когда Уитмена назовут самым сильным голосом XIX века.

Эта кажущаяся аномалия легко объяснима. В каждом поколении есть литературно одаренные люди и есть люди, одаренные космическим сознанием. Почти невероятно, чтобы оба редчайших дара соединились в одном человеке. Человек с литературным талантом пишет, чтобы писать: он выбирает тему и пишет. Человек, обладающий космическим сознанием, конечно, не может иметь литературного таланта — вероятно, единица — за, несколько миллионов — против. Он пишет, говорит, ибо чувствует, что он обязан высказать определенные вещи. Пишет, как Бог на душу положит. Его читают, потому что он сообщает нечто важное. Под конец его знают, начинают удивляться ему самому и всему, что его окружает, что от него исходит. Может случиться, что даже начнут подражать его стилю, считать его образцовым.

Г-жа Сюрвиль говорит: «Нападки на моего брата, пожалуй, увеличились, а не уменьшились. Критика, будучи не в состоянии вечно повторять все одно и то же, теперь переменила фронт и начала обвинять брата в безнравственности. Эти обвинения глубоко оскорбляют брата, огорчают его, а временами совсем лишают его мужества» [4:242]. Эта история стара, как мир; такое обвинение — орудие, бьющее без промаха и всегда готовое к услугам.

Из уже приведенных описаний ясно, что у Бальзака могло быть озарение. Остается лишь подтвердить это на основании указаний самого Бальзака.

Но прежде дадим еще несколько отзывов, рисующих Бальзака до появления в нем космического сознания.

Он, как и все «озаренные» люди, был религиозен, но не ортодоксален. Такие люди редко посещают храмы. «Специалист» может основать религию, но редко — принадлежать к какой-нибудь религии. Бальзак в таких выражениях описывает себя под именем Луи Ламбера:

«Он был по природе религиозен, но не разделял в деталях учение Римско-католической церкви. Он скорее склонялся в сторону идей св. Терезы, Фенелона, некоторых отцов церкви и немногих святых, которых в наше время назвали бы еретиками и безбожниками. Церковные обрядности не производили на него впечатления. Его молитва возникала вследствие побуждения, движения, подъема души. В этих проявлениях у него не замечалось какой-либо закономерности. Он во всех отношениях вверил себя своей природе, и он не мог ни молиться, ни думать в заранее установленное время [5:73]. То место, куда его довел разум, однажды сделалось для него точкой отправления в поисках новых областей познания» [5:79].

Позднее он делает такое замечание о себе:

«Семя вспухло и дало росток. Философы могут пожалеть, что листва была побита морозом, пока она была еще в виде почек, но они некогда увидят дивный цветок, распустившийся в высотах превыше горных вершин на земле» [5:84].

В его отрывочном, таинственном рассказе о приходе космического сознания необходимо заметить, что: а) он не представлял себе, что с ним случилось, б) он был объят ужасом [5:129], в) он вполне серьезно обсуждал сам с собой, не сошел ли он с ума, г) на брак он смотрит как на «препятствие к совершенствованию внутренних чувств, на затруднение в полете по духовному миру» [5:131].

Кажется, он против брака. И в самом деле, если посмотреть, что все представители наиболее резко выраженного космического сознания (Гаутама, Уитмен и др.) против брака, то едва ли можно сомневаться, что необходимо уничтожить существующую форму брака, если мы хотим добиться космического сознания для всех.

Бальзак получил космическое сознание приблизительно в 1831 или

1832году, когда ему было тридцать два или тридцать три года от роду. В это время он стал писать свои большие вещи. Особенно важно заметить, что в 1832 году он написал «Louis Lambert», а в

1833г. — «Seraphita».

Новое сознание описано в этих книгах значительно полнее, чем когда и где-либо. В «Louis Lambert» Бальзак дает смелое, ясное, полное здравого смысла описание. Для нас оно особенно важно.

На следующий год после «Louis Lambert» он дал «Seraphita», где описано лицо, обладавшее этой великой способностью.

Если сопоставить оба произведения, то приходишь к заключению, что и их автор обладал этой способностью.

Надо прочесть «Seraphita», чтобы оценить и понять ее, — конечно, то же относится и к «Louis Lambert». Но и уже на нескольких страницах «Seraphita» можно иметь достаточно доказательств.

Мир идей распадается на три То есть: сознание своего существова-сферы: инстинкт, отвлечение ния, сознание окружающего и косми-(абстракция) и специализм ческое сознание.

[5:141].

Большая, т. е. слабейшая часть человечества все еще живет в сфере инстинкта. Такие люди — инстинктивы — родятся, работают и умирают, не доходя до второй степени человеческого мышления, т. е. до способности отвлечения [5:142].

Конечно, неправильно, что у большей части человечества существует лишь сознание своего существования, а не сознание окружающего. В действительности этот второй род сознания составляет врожденное свойство человека. Но Бальзак прав, если его перефразировать так, что первый род

При появлении способности сознания у большинства преобладает отвлечения зарождается об- над вторым, щественность. Хотя отвлечение, по сравнению с инстинктом, является почти божественной способностью, однако оно бесконечно мало по сравнению с даром специализма: лишь специализм способен объяснить Бога. Отвлечение объемлет в себе в зародыше всю природу в такой же

потенциальной форме, как в зародыше семени находятся растение и его продукты.

Из отвлечения произошли законы, искусства, интересы, общественные идеи. Отвлечение — слава и бич мира, оно — слава: оно создало общественность. Оно — пагуба: оно мешает человечеству вступить на путь специализма, ведущего к бесконечности. Человек все судит по своим отвлечениям:

добро — зло, добродетель

порок. Его кровавые формулы — весы. Его правосудие — слепо. Божия справедливость — зряча. В этом заключается все. Конечно, существуют промежуточные создания, находящиеся между сферами инс-тинктивов и людей отвлеченного сознания: у таких людей инстинкт и отвлеченное мышление в различной мере преобладают друг над другом. У одних больше инстинктов, у других — отвлечения. Существуют и такие люди, у которых инстинкт уравновешивается отвлеченным мышлением [5:142].

Специализм состоит в видении предметов материального мира и предметов мира духовного во всех их первоначальных и причинно-следственных разветвлениях. Величайший гений человечества тот, для кого сумерки отвлечения являются отправной

Заметьте, в «Louis Lambert» Бальзак говорит о космическом сознании лишь по отношению к идеям. Здесь он не говорит о нравственной стороне космического сознания. С этой второй точки зрения он весьма подробно рассматривает космическое сознание в «Seraphita».

точкой к свету специализма

(Specialism — Species — Speculatio: видение всего сразу. Speculum — зеркало, в котором отражается, видится весь предмет).

Иисус обладал этой силой. Он видел действие и его причины до результатов: Он видел его в прошедшем — где оно зарождалось, в настоящем — где оно проявляется, в будущем — где оно развивается. Его взор проникает в мышление других. Совершен-

Данте говорит: «Даже земной ум постигает, что в треугольнике не может быть двух тупых углов, так ты (космическое сознание), глядя на точку, где присутствуют все времена, видишь все случайности такими, каковы они есть на самом деле» [72:111].

ство внутреннего зрения порождает специализм. Специализм сосуществует с вдохновением. Вдохновение — свойство внутреннего человека, специализм — его принадлежность.

Между сферою специализма и сферою отвлечения, а также и между этими сферами, с одной стороны, и сферой инстинкта — с другой, мы встречаем людей, в которых все эти качества спаяны воедино, давая сложную натуру — гения [5:143].

Date: 2015-09-03; view: 466; Нарушение авторских прав