Карамзин. 5 page

Эти трезвые тактические соображения Белинского не должны заслонять революционного существа его требований и явных симпатий к революционным средствам борьбы. В 1842 году он в кругу своих петербургских друзей, в письмах к Грановскому и Герцену весьма оживленно вел споры о заслугах Робеспьера и Сен-Жюста, о преимуществах «монтаньяров» над «жирондистами» и среди слушателей и спорящих вызвал такой же раскол на «монтаньяров» и «жирондистов».

Белинский считал, что решать исторические конфликты и пробивать путь «в царство божие на земле», т. е. к социализму, придется «обоюдоострым мечом слова и дела», к чему прибегали уже в свое время самые решительные герои Французской революции. Признание роли революционного насилия в истории вело Белинского к изучению исторических и революционных возможностей русского народа. На этом пути он развенчивал слащавую славянофильскую «мистическую веру» в смиренный народ. Уже во второй половине 40-х годов для Белинского крестьянская революция была одной из возможностей избавления народа от бедствий крепостничества. Он знал, что историческое развитие России вынуждает самодержавие провести реформы, что оно боится назревающего крестьянского возмущения. Белинский писал П. В. Анненкову в начале декабря 1847 года: «Крестьяне сильно возбуждены, спят и видят освобождение. Все, что делается в Питере, доходит до их разумения в смешных и уродливых формах, но в сущности очень верно. Они убеждены, что царь хочет, а господа не хотят. Обманутое ожидание ведет к решениям отчаянным... Оно и понятно: когда масса спит, делайте, что хотите, все будет по-вашему, но когда она проснется - не дремлите сами, а то быть худу...» Белинский заявил, что история поставила на очередь дня альтернативу: или будет проведена реформа, или вопрос об освобождении «решится сам собою, другим образом, в 1000 (раз) более неприятным для русского дворянства», т. е. путем крестьянского восстания.

В каком же отношении к этому восставшему народу мыслит себя Белинский? Он верит, что народ может подняться, его радует возможность расправы над помещиками.

Но Белинский понимал, что восстание крестьян и решение вопроса о крепостничестве не однократный акт возмущения, не счастливый случай, а результат работы целого поколения просветителей и революционеров.

В этой связи Белинский и ставил перед литературой, критикой и всем идейным движением эпохи задачу всестороннего развенчания самодержавия и крепостничества.

Именно как революционный демократ Белинский раскрывал всю широту эстетических программных задач перед реалистическим направлением в литературе. Вставала со всей остротой задача выработки правильного метода в критике. Тут решающее значение приобретало изучение диалектики. Овладеть диалектикой оказалось делом нелегким. Но, начиная с Белинского, русская критика сделалась выражением целостного философского мировоззрения.

С осени 1837 года отчасти под влиянием философии Гегеля у Белинского, как мы уже говорили, начинается так называемый период «примирения с расейской действительностью», длившийся до осени 1840 года.

В чем же сущность примирения? Опираясь на Гегеля, Белинский решал важнейший вопрос общественной и революционной практики - вопрос о свободе и необходимости. Его уже не удовлетворял чисто романтический протест против крепостничества, характерный для движения декабристов и свойственный его собственному раннему произведению - драме «Дмитрий Калинин», послужившей властям поводом для исключения его из университета, а также полному отчаяния «Философическому письму» Чаадаева, за публикацию которого царскими властями был закрыт журнал «Телескоп». Необходимо было найти реальные общественные силы, управляющие историческим прогрессом. Формула Гегеля «все действительное разумно, все разумное действительно» выражала на языке идеализма ту мысль, что все подлинно прогрессивное в жизни людей разумно и оно рано или поздно с неодолимой необходимостью проложит себе путь в действительности. Согласно гегелевскому учению, вся картина мира есть развитие «мирового разума».

Таким образом, в исканиях Белинского этого периода нашел выражение величайший в судьбах русского освободительного и литературно-критического движения исторический переход от романтических форм борьбы к формам более глубоким. Свобода действий уже понималась не как порыв отдельной личности или заговор кучки смельчаков, преисполненных «дум высокого стремленья», а как деятельность на основе познанных законов объективной исторической необходимости. Программа движения и литературного творчества строилась уже на реальном знании жизни, движущих сил истории; главнейшей из них для демократов, начиная с Белинского, становилось крестьянство: с его революционным выступлением связывались все демократические перемены в стране. Овладение диалектикой позволяло окончательно укрепиться на позициях реализма, трезвого знания действительности. Но здоровый процесс сближения с действительностью ради ее лучшего понимания и изучения таил в себе опасность своего ро-Да фатализма, которого первое время не избежал Белинский. Дело в том, что диалектическое приятие действительности, примирение с ней как с объектом познания подразумевает и ее отрицание, т. е. трезвый ее анализ, отграничение в ней важного от неважного, нового от старого, прогрессивного от реакционного, «разумного» от «неразумного». Если ограничиться только приятием и забыть об отрицании, то человек становится на полпути к познанию полной истины, удовольствуется однобокой констатацией фактов без понимания их полного смысла. Плеханов в статье «Белинский и «разумная действительность» (1897) показал, что Белинский мирился, собственно, не с правительством Николая I, а с «печальной судьбой своего абстрактного идеала». Он хотел обосновать «ход идей ходом вещей». То есть примирение было следствием безвременья, страшного одиночества Белинского, кризиса прежних отвлеченных представлений о свободе воли. Критик сам назвал это примирение в одном из писем «насильственным». Это был трудный путь овладения подлинной диалектикой как «алгеброй революции», путь к народу - реальной силе истории, к тому, чтобы возглавить реалистическое направление в литературе.

«Примиряться» с действительностью, правда, без ошибок и односторонности Белинского, приходилось всем передовым деятелям того времени - Герцену, Огареву, Петрашевскому. Пример Белинского облегчал им путь. Огарев писал Герцену в 1844 году из Берлина: «...примирение есть проникновение себя истиной». О сближении с действительностью как средстве выхода из сектантской кружковой революционной романтики на поприще реальной борьбы говорил на своих «пятницах» М. В, Петрашевский в 1849 году: «Не оттолкнем в сторону с улыбкой презрения окружающую нас действительность, но рассмотрим ее внимательно, изучим ее тщательно и дадим живому и способному к ней в жизни достичь желанной полноты развития. Никакое прошедшее не уничтожается, но живет в результатах - толковое знание его может сделать всякого властителем будущего». Такое «примирение» проходит каждый деятель, совершающий эволюцию от отвлеченных форм протеста к формам реальным. Критику-реалисту это было крайне необходимо проделать.

Белинский вскоре освободился от примирительных настроений. В начале 40-х годов завершается формирование его философско-материалистических и революционно-демократических убеждений. Этому способствовали контрасты жизни, наблюдаемые в казенно-официальном Петербурге, встреча с Герценом, только что отбывшим политическую ссылку и оставшимся поднадзорным пленником царизма, влияние Лермонтова, который своей бунтарской поэзией «втягивал» Белинского «в борьбу с собой» (слова П. В. Анненкова), знакомство с прошедшим трудную жизненную школу Некрасовым, практическая борьба за «гоголевское» направление. «Проклинаю мое гнусное стремление к примирению с гнусною действительностию! - писал Белинский Боткину в октябре 1840 года.-...Да здравствует разум, да скроется тьма!» Через год в письме к тому же адресату Белинский заявлял: «Отрицание - мой бог»; «Социальность, социальность или смерть»; «В истории мои герои - разрушители старого- Лютер, Вольтер, энциклопедисты, террористы, Байрон...».

В чем же сущность выхода из примирения? Это выход к полному овладению диалектикой с ее идеей «отрицания», к реальной социальной борьбе, к критическому реализму в литературе и к ее тогдашнему острию - гоголевской сатире.

Навсегда в критическом методе Белинского закрепились основные положения диалектики, которые помогали ему подходить к художественному творчеству исторически, судить о нем с точки зрения главных, определяющих его идей, рассматривать их в движении и развитии, в борьбе с противоположными идеями. Направление критического реализма осознавалось в качестве своеобразного итога всего предшествующего литературного развития России, и прежние литературные направления выглядели теперь как стадии на пути к нему. «Ничто не является вдруг,- писал Белинский в статьях о Державине в 1843 году,- ничто не рождается готовым; но все, имеющее идею своим исходным пунктом, развивается по моментам, движется диалектически, из низшей ступени переходя на высшую. Этот непреложный закон мы видим и в природе, и в человеке, и в человечестве».

Поступательный процесс не умозрительная прямая; надо быть всегда готовым к неожиданным комбинациям нового со старым, хотя новое выходит из «отрицания старого». Новое качество явлений может повторяться на разных уровнях: «Человечество движется не прямою линиею и не зигзагами, а спиральным кругом, так что высшая точка пережитой им истины в то же время есть уже и точка поворота его от этой истины,- правда, поворота не вверх, а вниз; но для того вниз, чтоб очертить новый, более, обширный круг и стать в новой точке, выше прежней, и потом опять идти, понижаясь, кверху...» («Руководство к всеобщей истории Ф. Лоренца», 1841), Белинский много раз подчеркивал, что отличительный характер русской литературы состоит в «резкой противоположности ее явлений» («Герой нашего времени», 1840). Он был первым критиком, которого эта особенность не обескураживала, не казалась простым столкновением недоразумений, самолюбий. Он видел в этом закон жизни, так как «все живое есть результат борьбы; все, что является и утверждается без борьбы, все то мертво». Эта борьба имеет свой смысл, имеет цель и дает свои плоды в виде все более и более утверждающегося критического реализма.

Диалектика вовсе не делала Белинского созерцателем результатов объективного процесса. Со всем страстным темпераментом Белинский бросался в борьбу. Он понимал как теоретик, что исторический процесс развивается через активную деятельность людей, идейных течений, направлений. Высоко ценя объективную логику исторической диалектики, он столь же высоко ценил роль действующего субъекта, без которого она мертва. «Благо тому, кто, не довольствуясь настоящею действительностию, носил в душе своей идеал лучшего существования, жил и дышал одною мыслию-споспешествовать по мере данных ему природою средств осуществлению на земле идеала,- рано поутру выходил на общую работу и с мечом, и с словом, и с заступом, и с метлою, смотря по тому, что было ему по силам, и кто являлся к своим братиям не на одни пиры и веселия, но и на плач и сетования...» («Сочинения А. Пушкина», 1843).

Белинский сознавал великую миссию русской литературы, высоко расценивал свое призвание литератора: «Умру на журнале и в гроб велю положить под голову книжку «Отечественных записок»... Литературе расейской моя жизнь и моя кровь» (Письмо В. П. Боткину 14-15 марта 1840). В статье «Речь о критике» (1842) Белинский провозглашал: «В критике нашего времени более, чем в чем-нибудь другом, выразился дух времени. Что такое само искусство нашего времени? - Суждение, анализ общества: следовательно, критика». «Дух анализа и исследования-дух нашего времени. Теперь все подлежит критике, даже сама критика»; «Действительность в фактах, в знании, в убеждениях чувства, в заключениях ума,- во всем и везде действительность есть первое и последнее слово нашего века».

Переход в 40-е годы на материалистические позиции в решении основного вопроса философии еще сильнее вооружил Белинского как теоретика реализма. Еще яснее и тверже он осознавал связь явлений в мире.

Конкретно-историческую форму материализма Белинского не следует механически приравнивать к «фейербахианству», как это делал Плеханов. Белинский знал о Фейербахе, но заметного влияния с его стороны не испытал. Принципы антропологизма выражены во взглядах Белинского неизмеримо слабее, чем у Чернышевского.

Белинский глубоко интересовался природой сознания, связями между его различными формами и сторонами, выступал против упрощений в области гносеологии. «Вы, конечно, очень уважаете в человеке ум? - писал он.- Прекрасно!- так останавливайтесь же в благоговейном изумлении и перед массою его мозга, где происходят все умственные отправления...»; «Психология, не опирающаяся на физиологию, так же не состоятельна, как и физиология, не знающая о существовании анатомии» («Взгляд на русскую литературу 1846 года»). В споре с позитивизмом О. Конта и Литтре Белинский указывал, что духовную природу человека «не должно отделять от его физической природы» как нечто особенное и независимое от нее, «но должно отличать от нее» (письмо Боткину 17 февраля 1847 года).

Материализм и диалектика помогали Белинскому изгнать из эстетики априорность, идеалистическую схоластику в объяснении многих проблем, связанных с природой искусства и поэтического творчества, добиться максимального для домарксистской мысли историзма в этой области. В 1843 году Белинский писал: «...эстетика не должна рассуждать об искусстве, как о чем-то предполагаемом, как о каком-то идеале, который может осуществиться только по ее теории: нет, она должна рассматривать искусство, как предмет, который существовал давно прежде нее и существованию которого она сама обязана своим существованием» («Сочинения Державина»).

Но критик не менее ясно понимал и обратную связь эстетических идей с художественным творчеством: «Если новый гений открывает миру новую сферу в искусстве и оставляет за собою господствующую критику, нанося ей тем смертельный удар, то, в свою очередь, и движение мысли, совершающееся в критике, приготовляет новое искусство, опереживая и убивая старое», Белинский был выдающимся эстетиком, теоретиком искусства. Он выработал свой эстетический кодекс, которым измерял степень художественности произведений. Кодекс складывался постепенно, но особенно ясные черты он приобрел к середине 40-х годов. Искусство - средство отображения и познания жизни, оно имеет свою специфическую форму и свое содержание.

15. Славянофилы в своих литературных вкусах и построениях были консервативными романтиками и убежденными противниками критического реализма.

Славянофилы разработали особую систему исторических и эстетических взглядов, которую с методологической стороны можно квалифицировать как консервативный романтизм. Сущность славянофильской доктрины заключалась в идее национального единения всех русских людей в лоне христианской церкви без различия сословий и классов, в проповеди смирения и покорности властям. Все это имело реакционно-романтический, утопический характер. Проповедь идеи «русского народа-богоносца», призванного спасти мир от гибели, объединить вокруг себя всех славян, совпадала с официальной панславистской доктриной Москвы как «третьего Рима».

Константин Аксаков по справедливости считался «передовым бойцом славянофильства» (С. А. Венгеров). Запомнилась современникам его юношеская дружба с Белинским по кружку Станкевича и затем резкий разрыв с ним. Особенно ожесточенное столкновение между ними произошло в 1842 году по поводу «Мертвых душ».

К. Аксаков написал на выход «Мертвых душ» брошюру «Несколько слов о поэме Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души»- (1842). Белинский, также откликнувшийся (в «Отечественных записках») на произведение Гоголя, затем написал полную недоумений рецензию на брошюру Аксакова. Аксаков ответил Белинскому в статье. «Объяснение по поводу поэмы Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души» («Москвитянин»). Белинский, в свою очередь, написал беспощадный разбор ответа Аксакова в статье под названием «Объяснение на объяснение по поводу поэмы Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души». Затушевывая значение реализма и сатиры в произведении Гоголя, Аксаков сосредоточился на подтексте произведения, ее жанровом обозначении как «поэмы», на пророческих посулах писателя изобразить отрадные картины русской жизни. Аксаков выстроил целую концепцию, в которой, по существу, Гоголь объявлялся Гомером русского общества, а пафос его произведения усматривался не в отрицании существующей действительности, а в ее утверждении. Аксаков явно хотел приспособить Гоголя к славянофильской доктрине, т. е. превратить его в певца «положительных начал», «светлой стороны» действительности.

Гомеровский эпос в последующей истории европейских литератур утратил свои важные черты и обмелел, «снизошел до романов и, наконец, до крайней степени своего унижения, до французской повести». И вдруг, продолжает Аксаков, возникает эпос со всею глубиною и простым величием, как у древних,- является «поэма» Гоголя. Тот же глубокопроникающий и всевидящий эпический взор, то же всеобъемлющее эпическое созерцание. Напрасно затем в полемике Аксаков доказывал, что у него нет прямого уподобления Гоголя Гомеру. Оно есть, и оно очень закономерно для славянофилов. Недаром они рекламировали в 40-х годах перевод Жуковским «Одиссеи» Гомера, якобы имеющий значение здорового противовеса современной, погрязшей в критицизме «натуральной школе».

Аксаков указывал на внутреннее свойство таланта самого Гоголя, стремящегося связывать в стройные гармонические картины все впечатления от русской жизни. Мы знаем, что такое субъективное стремление у Гоголя было и, отвлеченно говоря, славянофильская критика правильно на него указывала. Но это наблюдение тут же обесценивалось ими начисто, поскольку такое «единство» или такая «эпическая гармоничность» таланта Гоголя были призваны в их глазах уничтожить Гоголя-реалиста. Эпичность убивала в Гоголе сатирика - обличителя жизни. Аксаков готов отыскивать «человеческие движения» в Коробочке, Манилове, Собакевиче и тем самым облагородить их как временно заблудившихся людей. Носителями русской субстанции оказывались примитивные крепостные люди, Селифан и Петрушка.

Белинский высмеивал все эти натяжки и стремления уподобить героев «Мертвых душ» героям Гомера. По заданной самим же Аксаковым логике Белинский с сарказмом провел напрашивающиеся параллели между героями: «Если так, то, конечно, почему бы Чичикову не быть Ахиллом русской «Илиады», Собакевичу - Аяксом неистовым (особенно во время обеда), Манилову - Александром Парисом, Плюшкину - Нестором, Селифану - Автомедоном, полицеймейстеру, отцу и благодетелю города,- Агамемноном, а квартальному с приятным румянцем и в лакированных ботфортах - Гермесом?..».

Славянофилы всегда претендовали на особенное, как им казалось, наиболее глубокое понимание Гоголя. Они подчеркивали, что знают Гоголя «изнутри», видят за маской юмориста и сатирика того, «второго» Гоголя, который ускользает от взгляда непосвященных и является истинным. Белинский, видевший в Гоголе главное, т. е. реалиста, действительно, до выхода «Мертвых душ» и даже, точнее, до полемики с К. Аксаковым не задавался вопросом о «двойственности» Гоголя и оставлял в тени проповеднические «замашки» писателя. Правда, уже «Рим», как показывает его письмо к Гоголю от 20 апреля 1842 года, т. е. за месяц до выхода в свет «Мертвых душ», насторожил Белинского - он пожелал писателю «душевной ясности». Добавим еще, что только Чернышевский позднее, опираясь на опубликованные письма и второй том «Мертвых душ», глубоко разобрался в противоречиях Гоголя. Но славянофилы тут ни при чем, они с самого начала упускали главное - отрицали социальное значение и реализм творчества Гоголя. Они придавали решающее значение тому внутреннему стремлению воспеть «несметные богатства» духа русского, которое у Гоголя было.

Чтобы сопоставление Гоголя с Гомером выглядело не слишком одиозным, Аксаков выдумал сходство между ними еще «по акту создания». Заодно на равную ногу поставил он с ними и Шекспира. Но что такое «акт создания», «акт творчества»? Это надуманная, чисто априорная категория, цель которой - запутать вопрос. Кто и как измерит этот акт? Белинский предлагал вернуться к категории содержания: оно-то, содержание, и должно быть исходным материалом при сравнении одного поэта с другим. Но уже было доказано, что у Гоголя нет ничего общего с Гомером в области содержания.

В разгар нового тура полемики славянофилов с «натуральной школой» в 1847 году Аксаков выступил с «Тремя критическими статьями» в «Московском литературном и ученом сборнике» под псевдонимом «Имрек».

Аксаков подверг критическому разбору «Петербургский сборник», изданный Некрасовым. Предвзятость мнений сквозит у Аксакова в каждом абзаце. Роман Достоевского «Бедные люди» назван произведением подражательным по отношению к Гоголю, «не художественным», «лишенным искренности», испорченным филантропической тенденцией. Впечатление от романа «Бедные люди», говорит Аксаков, «тяжелое», Достоевский «не художник и не будет им».

Аксаков начинал выискивать трещины у «натуральной школы». Может быть, по личным московским салонным симпатиям, еще не разобравшись в истинном духе его мыслей, Аксаков весьма доброжелательно отзывался об Искандере (Герцене), авторе «Капризов и раздумий». Да и сама эта вещь еще не выдавала вполне антиславянофильства Герцена. Разруганный за «Помещика» Тургенев так же был обласкан Аксаковым в специальном примечании, в котором он откликался на появление в «Современнике» рассказа «Хорь и Калиныч». «Вот что значит прикоснуться к земле и к народу! - восклицал по-своему довольный этим рассказом Аксаков,- в миг дается сила!.. Дай бог Тургеневу продолжать по этой дороге». Аксаков тщетно хотел приблизить народные рассказы Тургенева к славянофильству.

О статье Белинского «Мысли и заметки о русской литературе», помещенной в «Петербургском сборнике», Аксаков отозвался неприязненно, но в развернутую полемику вступать побоялся. Он отметил только противоречие у Белинского: прежде критик говорил о непереводимости чрезвычайно оригинального стиля Гоголя на иностранные языки, а теперь радовался, что Гоголя перевели во Франции. Обрадовало Аксакова другое высказывание Белинского - о том, что в будущем Россия, кроме «победоносного меча», положит на весы европейской жизни еще и «русскую мысль». Но это высказывание у Белинского имело совсем другое значение, чем славянофильские упования на особую миссию России, их толки об обособленной от всего мира «русской мысли», «русской науке». Белинский говорил о другом: о способности России внести свой вклад в духовную сокровищницу человечества. В критическом методе Аксакова чувствовались следы изучения диалектики; он, как и ранний Белинский, сначала выводил явление «отвлеченно», а потом «прилагал» теорию к фактам. В отличие от И. Киреевского, любившего в диалектике момент покоя, Аксаков любил момент движения, он считал, что «односторонность есть рычаг истории», т. е., как сказал бы Белинский, «идея отрицания», «борьба противоположностей» есть рычаг истории. Такой метод Аксаков применил в своей монографии «М. В. Ломоносов в истории русской литературы и русского языка», защищенной в 1847 году в качестве магистерской диссертации. Здесь метод вступал далее в противоречие с доктриной. Ведь, согласно славянофилам, реформы Петра I исказили русскую народность. Следовательно, и Ломоносов, введший по немецкому образцу новое стихосложение в России, начавший писать придворные оды, направил русскую литературу по ложному пути. Но Аксаков пытается сначала выстроить диалектическую «триаду» и в ее свете оценить роль Ломоносова. По этой триаде реформы Петра I, при всей их односторонности, были исторически «необходимым моментом» развития России. И «явление Ломоносова в нашей литературе есть также необходимый момент».

Последующие критические выступления К- Аксакова-«Опыт синонимов. Публика - народ» («Молва», 1851) и другие - были малооригинальными. В «Обозрении современной литературы» («Русская беседа», 1857), «Обозрении современных журналов» («Молва», 1857), статье «Наша литература» («День», 1861) он то хвалил «Губернские очерки» Щедрина, почувствовав в них какой-то родственный себе «русский дух», то проклинал их, когда увидел, что Щедрин - совсем не тот писатель, за которого он его принимал. В последние годы К. Аксаков пропагандировал «положительное» направление творчества малодаровитой писательницы Н. С. Кохановской (Соханской). Все это делалось из желания любой ценой поддержать авторитет славянофильства.

Политический смысл позиций славянофильства вполне выявился в «Записке о внутреннем состоянии России», представленной К. Аксаковым императору Александру II в 1855 году и опубликованной только в 1881 году (в газете «Русь»). К. Аксаков обращал внимание нового царя на «угнетательскую систему» в России, взяточничество, произвол. Внутренний разлад, прикрываемый «бессовестной ложью» правительства и «верхов», отделил их от «народа», в результате чего в народе нет «доверия» к правительству. Надо «понять Россию,- призывал Аксаков молодого царя,- и возвратиться к русским основам». У России только одна опасность - «если она перестанет быть Россиею».

Самарин был моложе основателей славянофильства и производил впечатление человека свободного в обращении с их доктринами. Из многочисленных его работ к истории критики относятся, собственно, только две статьи: отзыв о повести В. А. Соллогуба «Тарантас» («Московский сборник на 1846 год») и «О мнениях «Современника», исторических и литературных» («Москвитянин», 1847, № 2). Обе подписаны буквами «М. З. К.».

Date: 2015-09-03; view: 485; Нарушение авторских прав