Карамзин. 1 page

А. П. Сумароков.

Рационалистич подход к лит-ре. Задача ис-ва – бороться за принципы разумно-прекрасного и разумно-справедливого. Торжество разума разруш человеческ страсти, поэтому надо бороться со страстями.

Пороки:1) страсти (трагедии); 2) глупости (станов предметом комедии)

Цель трагедии – вести к добродетели, очищаться от страсти через разумн начало.

«Наставление хотящим быти писателями» 1774г.

(Богатство рус яз не соответств уровню лит-ры. Некотор писатели не способны пользов богатством родной речи и они прибегают к использов иностр слов. Однако «что есть хорошо на языке французском, то может скаредно во складе бытии русском.)

Пафос его критики сосредоточен на развитии национальн самосознания. Основа нашей культуры – церковнославянск. Его заслуга – одним из первых высказал мысль о сближении церковной и светской культурн традиции (в народн песнях).

Карамзин.

Карамзин не ограничивался чисто субъективной и эмоциональной оценкой произведений. Он пытался осознавать свои оценки теоретически, рассматривая критику и эстетику, по возможности, как строгую науку: «эстетика есть наука вкуса». Карамзин дальше Ломоносова и Тредиаковского продвинулся в разработке представлений о принципиальной связи между искусством и жизненным фактом. Искусство должно опираться на реальные впечатления. В то же время Карамзин считал, что изображение в искусстве имеет свои законы и не сводится к рабской верности факту. В статье «Что нужно автору?» Карамзин говорил о том, что позднее получило название пафоса творчества: «Слог, фигуры, метафоры, образы, выражения – все сие трогает и пленяет тогда, когда одушевляется чувством…». Талант сочетается с «тонким вкусом», «знанием света», владением «духом языка своего», терпением, упорством в преодолении трудностей, во многом «работа есть условие искусства». Талант – дар природы, но от обстоятельств зависит, разовьются или погибнут его задатки. Талант – вещь естественная, не нечто божественное, он нуждается в поощрении и выучке. Как бы ни был противоречив Карамзин и как бы ни декларировал он, что художник всегда пишет лишь «портрет души и сердца своего», во всем искал для творчества опору в реальности и требовал подлинной художественности изображений. Так, в романе Ричардсона «Кларисса Гарлоу», разбору которой критик посвятил специальную статью 1791 г., он ценил прежде всего «верность натуре». Эта статья стала зерном целой теории характеров. Термин «характер» обозначает здесь не просто душевный строй человека, а особенность сложной души, сотканной из противоречий. Он чувствовал, что проблема характера – центральная в сентиментализме и логически вытекает из принципов изображения чувствительности, индивидуальности. Он полно исследовал соотношение понятий «темперамент» и «характер». В «Письмах русского путешественника» писатель говорил, что «темперамент» - есть основание нравственного нашего существа, а характер – случайная его форма. Мы рождаемся с темпераментом, но без характера, который образуется мало-помалу от внешних впечатлений. Карамзин стремился постичь характеры в их связи с историческими обстоятельствами. Также его мысль углублялась в двух направлениях: он искал национальную определенность характеров и средства индивидуализации языка. Глубоко подходил он и к проблеме языка, связывая ее с проблемой характеров. Он строил свою стилистику, исходя из совсем других задач, нежели Ломоносов с его теорией «трех штилей». Для его эстетических задач, для языковой характеристики персонажей нужны были все стили русского литературного языка. Главным в их соотношении оказывалась передача полноты и сложности психологических переживаний, исторического и национального колорита. Карамзиным были провозглашены и подтверждены собственной литературной практикой принципы так называемого «нового слога». Суть его сводилась к упрощению письменной речи, освобождению её от «славянщизны», тяжеловесной книжности, схоластической высокопарности, свойственных произведениям классицизма. Карамзин стремился сблизить письменный язык с живой разговорной речью образованного общества. Но требуя «писать как говорят», Карамзин отмечал, что русский разговорный, в том числе «общественно- бытовой», язык еще надлежит создать. Развитие русского литературного языка Карамзин разделял на эпохи:1. Эпоха Кантемира.2. Эпоха Ломоносова.3. Эпоха сумароковско-елагинской школы.4. Карамзинская современность, когда «образуется приятность слога».Так К. положил начало периодизации русской литературы. Значение Карамзина для русской культуры исключительно. В своих произведениях он соединил простоту с лиризмом, создал жанр психологической повести, проложил дорогу Жуковскому, Батюшкову и Пушкину в поэзии. Сентиментальная повесть содействовала гуманизации общества, она вызвала неподдельный интерес к человеку. Любовь, вера в спасительность собственного чувства, холод и враждебность жизни, осуждение общества — со всем этим можно встретиться, если перелистать страницы произведений русской литературы, и не только XIX в., но и века двадцатого. Несмотря на то, что К.-критик был вдохновителем сентименталистского направления, он выдвигал и такие эстетические идеи, которые были шире его писательской практики, опережали свое время и служили будущему развитию русской литературы. Он сам осознавал, что его собственная деятельность является звеном в исторической цепи преемственных явлений.

3.

4. Из всех литературных течений начала века наиболее продуктивным оказался ранний, условно называемый «индивидуалистическим» романтизм Жуковского и Батюшкова. Этот романтизм с наибольшей силой выразил историческую потребность утверждения пробуждавшейся идеи духовной свободы личности.

Обычно романтизм Жуковского и Батюшкова называют консервативным, но это обозначение неточное. Консерватизм этого течения выступил позднее, главным образом в области политической, на фоне деятельности декабристского романтизма. До этого ранний романтизм был единственным в России и играл прогрессивную роль. Он был формой оппозиции по отношению к действительности, выражением духа времени.

Василий Андреевич Жуковский (1783—1852). Деятельность Жуковского в качестве романтика начинается приблизительно с 1808 года, когда он напечатал свою первую романтическую балладу «Людмила» и возглавил журнал «Вестник Европы» (до 1810 г.), в котором пытался сформулировать свои эстетические принципы.

Затем Жуковский был главой общества «Арзамас» (1815—1817), в шутливых протоколах которого отстаивались новые жанры — элегии и баллады.

В «Письме из уезда» (1808) Жуковский сначала отказывался не только от «политики», но и от «критики», заботясь лишь о «разнообразии» в журнале. Но через год в специальной статье «О критике» он отводил ей уже видную роль распространительницы вкуса и указывал на связь вкуса с изъясняющим умом. «Критика,— писал он,— есть суждение, основанное на правилах образованного вкуса, беспристрастное и свободное. Вы читаете поэму, смотрите на картину, слушаете сонату — чувствуете удовольствие или неудовольствие — вот вкус; разбираете причину того и другого — вот критика». Итак, классицистические правила заменялись образованным вкусом, свободой суждений. Самый вкус, по его мнению,— это чувство, интуиция, а критика — осознание впечатлений.

Положим, это высказывание еще на уровне Карамзина. Но важно собрать у Жуковского все специфически романтическое. А он и как критик двигался именно в сторону романтизма.

Н. И. Мордовченко в своей работе «Русская критика первой четверти XIX века» слишком преувеличивает зависимость Жуковского от теории классицизма и стушевывает в его суждениях все романтическое. Жуковский был знаком не только с работами Лагарпа, Зульцера, но и с эстетикой Канта, Бутервека, романтиков братьев Шлегелей. В статье «О достоинстве древних и новых писателей» (1811) он использует некоторые тезисы статьи Шиллера «О наивной и сентиментальной поэзии», закладывавшей основы европейского романтизма. Он усвоил оттуда положение о неразрывной связи красоты, чувства изящного с чувством моральным, этическим.

Принципиально романтическим было его отстаивание права поэта на оригинальность, на свободу выбора образцов и правил творчества.

Знаменитое положение Жуковского, высказанное в статье «О басне и баснях Крылова» (1809): «Переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах — соперник» — говорит не просто о больших трудностях перевода в одной области, чем в другой, а о романтической свободе духа поэта. Тредиаковский, как мы помним, толковал о верности перевода и о праве на отступления от оригинала только с точки зрения узкосмысловой целесообразности. Жуковский знает уже большее: эти отступления неизбежны, потому что «прекрасное редко переходит из одного языка в другой, не утратив нисколько своего совершенства». Крылов не просто переводит француза Лафонтена, а создает в своих баснях нечто совсем оригинальное. В этом смысле Крылов-«переводчик» не раб... Таким же был и сам Жуковский-переводчик.

После поездки в Германию в 1820 году, бесед с Гете (о Байроне), с Тиком (о Шекспире), знакомства с новейшими романтиками— Гофманом, Беттиной фон Арним, Ж-П. Рихтером Жуковский еще глубже погрузился в романтический мир.

Романтик Жуковский тянулся к поэтам и других поэтических систем: Гомеру, Фирдоуси. Правда, эта имеющая общекультурное значение сторона широких интересов Жуковского почти не получила у него принципиального, теоретического оформления, а интерес к Гомеру им самим и славянофилами противопоставлялся «натуральной школе» в 40-х годах.

Жуковский добросовестно подвел итоги своей деятельности как романтика в конспекте истории русской литературы, написанном в 1826—1827 годах (опубликован в 1948 г.). В некоторых оценках чувствуется влияние статей уже позднейших романтиков — Бестужева, Вяземского. В неприязни к бурлеску Майкова и жеманной чувствительности Богдановича отразились личные вкусы романтика Жуковского (Карамзин, например, был в восторге от Богдановича). Вся русская литература рассматривалась в конспекте с точки зрения развития в ней «слога» и «вкуса» и величайшими ее вершинами оказывались Ломоносов и Карамзин. Но карамзинское требование «приятности слога» уже не удовлетворяло Жуковского.

В характеристике собственного вклада в русскую литературу он подчеркивал содержательные, романтические моменты, «новизну» «понятий» и «чувств», продемонстрированное им впервые единство личности поэта и его поэзии. «Его стихотворения,— писал Жуковский о себе,— являются верным изображением его личности, они вызвали интерес потому, что они были некоторым образом отзвуком его жизни и чувств, которые его заполняли. Оказывая предпочтение поэзии немецкой, которая до него была менее известна его соотечественникам, он старался приобщить ее своими подражаниями к поэзии русской». Свою роль в литературе к этому времени Жуковский считал уже исчерпанной, и за «ломоносовским» и «карамзинским» периодами, по его мнению, наступил «пушкинский». В «Борисе Годунове» он сумел подметить самое главное, что предмет трагедии — «народное движение», но мысль эту не развил.

Во всех этих построениях и признаниях Жуковского чувствовался вывод, сделанный еще при появлении «Руслана и Людмилы»:

«Победителю ученику от побежденного учителя...»

Эстетическая программа Батюшкова сформулирована им в работах: «Нечто о поэте и поэзии» (1815), «Речь о влиянии легкой поэзии на язык» (1816). В статье «Нечто о поэте и поэзии» содержатся типичные для романтической эстетики утверждения: здесь, например, говорится, что поэзия — это «пламень небесный, который менее или более входит в состав души человеческой... сочетание воображения, чувствительности и мечтательности». Вместе с тем он считает вдохновение чем-то не зависящим от обстоятельств. «Пиитическая диэтика», т. е. «особенный образ жизни», когда «поэзия требует всего человека», формирует творческий дар. Первым правилом своей «пиитической диэтики» Батюшков провозгласил близкий Карамзину тезис: «...живи, как пишешь, и пиши, как живешь».

Наиболее развернуто свою программу Батюшков изложил в «Речи о влиянии легкой поэзии на язык». Название речи более узкое, чем ее содержание. Все, что Батюшков говорил о «легкой поэзии», имело непосредственное отношение к поэтическому творчеству вообще. Батюшков не просто напоминал старую вольтеровскую мысль «Все роды хороши, кроме скучного», но и считал, что «легкий» род поэзии (эротические стихотворения, дружеские послания, мадригалы, баллады, басни и проч.) теснее, чем какой-либо другой, связан с жизнью и обладает большими возможностями для развития: «Сей род словесности,— говорил Батюшков,— беспрестанно напоминает об обществе; он образован из его явлений, странностей, предрассудков и должен быть ясным и верным его зеркалом».

Романтическое течение, возглавлявшееся Жуковским и Батюшковым, оставило яркий след в тогдашней литературной жизни. Главным предметом споров с классицистами были проблемы творчества Жуковского, его баллады, элегии, фантастика. И все же реальная поэтика этого течения обобщалась в критике слабо. Участники течения, за исключением Батюшкова, не оставили серьезных работ по теории своих жанров. Обобщение исторического значения их деятельности, открывавшей для русской литературы «Америку романтизма», было сделано позднее Белинским, главным образом в «пушкинских» статьях.Вклад Жуковского в эстетику и критику романтизма.

Он отстаивал высокий идеал поэзии, кот утвердился с приходом Пушкина.

«О поэте и его совр значении».

Жуковский говор, что прекрасное явл целью всякого худож чувства, опирается не только на национальн традиции. Художник должен осущ идею творца или стремиться к этому.

Прекрасн идеал выполн 2ве функции:

1) воспоминан о небесном идеале;

2) мечта, надежда, ожидание в будущем лучшего (оптимизм).

Мы можем почувствов прекрасное через живые картинки природы, движение человеческ сердца, через воплощен счастья и несчастья.Одно из условий художника-свобода.Когда худ. копирует действительность через изображ. Прекрасного удаётся почувствовать дух творца. Худ. не должен обольщаться славой, нужно искать идеал. В совр. Поэзии много сторгонников Байрона(разочарованности).Поэзия стала служить не истине, а течениям.

5. Первые признаки появления гражданского романтизма обозначились в полемике 1816 года по поводу баллады Катенина «Ольга», которую, как более простонародную, с обличительным элементом, по контрасту сопоставляли с «Людмилой» Жуковского. К тому же времени относится распад возглавлявшегося Жуковским литературного общества «Арзамас» и появление первых политических обществ декабристов.

Декабристы создали свою художественную литературу, свою теоретико-эстетическую программу и критику. Литературные силы декабристов были объединены в «Вольное общество любителей российской словесности», являвшееся полулегальным филиалом «Союза благоденствия». Общество выпускало журнал «Соревнователь просвещения и благотворения». Особенно большое значение имел альманах «Полярная звезда», выпускавшийся в 1823, 1824 и 1825 годах. Его издателями были А. Бестужев (Марлинский) и К. Рылеев. Декабристы пытались подчинить своему влиянию литературные общества «Арзамас», «Зеленая лампа», журнал «Сын отечества», московский альманах «Мнемо-зина». В тесной связи с их движением развивалось творчество Грибоедова и Пушкина.

Литературная программа революционно-романтического направления создавалась постепенно А. Бестужевым (Марлинским), Кюхельбекером, Рылеевым. Ее разрабатывали также Гнедич, И. М. Муравьев-Апостол, Сомов, отчасти Вяземский.

Трактат сотрудничавшего в декабристских изданиях О. Сомова «О романтической поэзии» сначала обсуждался на заседаниях «Вольного общества любителей российской словесности», а затем вышел в свет в «Соревнователе просвещения и благотворения» (1823). Важна была теоретическая постановка вопроса о романтизме, роли воображения в творчестве. Но Сомов обобщал пока только опыт поэзии Жуковского и раннего Пушкина, а не политическую поэзию декабристов. Это был трактат о романтизме в его еще весьма расплывчатом понимании. По признаку чрезвычайно широко истолковываемой народности и неподражательности Сомов во многих европейских литературах пытался выделить представителей романтизма, и в их числе оказывались не только, скажем, Шиллер и Бюргер, но и Кальдерон, Лопе де Вега, Шекспир, Клопшток, Гете. В России в число романтиков попадали не только Жуковский и Пушкин, но и Державин. Вот почему Пушкин жаловался тогда в письмах на сбивчивость понятий романтизма.

Первые попытки провести разграничения между различными течениями в романтизме сделал Кюхельбекер в нашумевшей статье «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» («Мнемозина», 1824). Он напал на унылый романтизм Жуковского и тем самым намекал на возможность и необходимость какого-то другого романтизма, связанного со свободным вдохновением и высокими гражданскими помыслами.

По его мнению, Жуковский и Батюшков стали «на время» корифеями той школы, которую ныне «выдают нам за романтическую». Любопытны слова «на время» и «выдают», т. е. на деле не эта школа должна была бы представлять «истинный романтизм» в России. Кюхельбекер и называл Жуковского и Батюшкова «мнимыми романтиками». Однако Кюхельбекеру не хватало решимости назвать «истинно-романтической» ту новую школу, к которой принадлежал он сам и многие декабристы. Он только призывал ее создать.

Приблизительно на том же уровне остановился и А. Бестужев. В статье «Взгляд на старую и новую словесность в России» (1823), перебрав заслуги всех русских поэтов с точки зрения их приближения к народности, Бестужев особо выделил творчество Рылеева, так как в нем имелись существенные, чисто декабристские черты: «Рылеев, сочинитель дум или гимнов исторических, пробил новую тропу в русском стихотворстве, избрав целию возбуждать доблести сограждан подвигами предков». Бестужев оговаривался, что «долг скромности» как соиздателя «Полярной звезды» не дает ему возможности полнее охарактеризовать достоинства поэзии Рылеева. Однако Бестужев не называет ни поэзию Жуковского «романтической», ни поэзию Рылеева «истинно-романтической». Вопрос об определениях он оставил открытым.

Рылеев в статье «Несколько мыслей о поэзии» (1825) как бы подводил итог попыткам определить характер романтической поэзии вообще и той поэзии, представителем которой он был сам. Он заявлял, что «на самом деле нет ни классической, ни романтической поэзии, а была, есть и будет одна истинная самобытная поэзия, которой правила всегда были и будут одни и те же». Поэзию Данте, Тассо, Шекспира, Шиллера, Гете надо назвать просто по времени «новою поэзиею», а не романтической.

В чем достоинство и слабость точки зрения Рылеева? Он пытался за словами разглядеть суть дела. Термины действительно были сбивчивы. Но Рылеев, по существу, вернулся к Сомову и был вынужден перечислять все те же качества «новой» литературы, которую другие называли «романтической». Неубедительным выглядел тезис Рылеева о правилах истинной самобытной поэзии, которые «всегда были и будут одни и те же». Поэзия различается лишь по форме у разных народов, а правила - одни. Но так ли это? Правда, понятие формы у Рылеева давалось очень широкое: он указывал, что на нее влияют дух времени, степень просвещения, местность. Историческое чутье в этом вопросе - сильный момент рассуждений Рылеева. Но в целом и Рылеев не прояснил вопроса, отказываясь от сложившейся терминологии и наметившихся разграничений.

Главное, почему декабристы сами себя не называли романтиками и даже пытались снять этот термин, состояло в том, что их собственная поэзия, как им казалось, настолько является поэзией общенациональной, единственно возможной и давно искомой в России, что называть ее каким-то исторически относительным, «узким» именем было бы просто неверно. Несомненно, в этом вопросе декабристы заблуждались. Им не хватало историзма в подходе к проблеме. Однако в художественном творчестве и в теоретических рассуждениях декабристы на каждом шагу «проговаривались» как романтики. У них были свои, весьма определенные правила.

Типично романтическими были представления этих писателей о духе времени, о природе художественного творчества, его оригинальности, самобытности и народности, о месте личности в истории и обществе, о гражданской доблести и героике. Все носило, печать романтического пафоса и характерной для романтизма отвлеченности.

Большое значение в творчестве декабристы придавали воображению и вдохновению. Они об этом заявляли в теоретической форме. О. Сомов, следуя за трактатами г-жи де Сталь, провозглашал: «Воображение, усыпающее цветами тернистый путь нашей жизни, есть самая прихотливая способность души человеческой», «оно скучает однообразием, ищет всегда нового». Даже склонный к сохранению некоторых традиций высокого классицизма Кюхельбекер рассуждал как истинный романтик на тему о вдохновении и о внутренней свободе поэтической личности: «Свобода, изобретение и новость составляют главные преимущества романтической поэзии перед так называемою классическою позднейших европейцев». С тезисом о свободе и разнообразии Кюхельбекер выступал против (по его мнению) однообразно-унылого, повторяющегося в основных своих мотивах романтизма Жуковского. Заявление А. Бестужева о том, что Рылеев «пробил новую тропу в русском стихотворстве»,- это высшая похвала критика-романтика поэту-романтику.

Романтически решалась декабристами и проблема национальной специфики русской литературы. Проблему народности они связывали с идеями патриотизма 1812 года и гражданского служения, которому себя посвятили. В решении вопроса о народности их мысль углублялась в следующих двух важных направлениях. Отождествляя народность с национальностью, декабристы свой национальный, патриотический долг видели в борьбе с самовластием, тем самым они придавали и проблеме народности политический оттенок. Одновременно их требования народности подразумевали обращение к самобытным источникам, летописям, песням, сказаниям. Они считали, что, изучая народную поэзию, можно лучше узнать настроения народа; тем самым народ и его голос в поэзии оказывались критериями специфики русской литературы. Тут понятие народности уже начинало отделяться от понятия национальности.

Требования декабристов к литературе отличались спартанской строгостью. При этом между теорией и практикой намечалось некоторое противоречие. Призывы к суровой, даже немного аскетической сдержанности в проявлении страстей, мешающих ясному пониманию и осуществлению целей борьбы, не всегда претворялись в творчестве декабристов. Самая логика их отвлеченно-романтического мышления приковывала к страстным, героическим личностям, делала произведения эмоционально окрашенными. Критики-декабристы в полемическом задоре даже бравировали своей якобы незаинтересованностью вопросами изящества формы.

Только там, где, по их мнению, было важное содержание, нужно заботиться о «живости писаний», «приличии выражений», «непритворности изложения чувств высоких и к добру увлекающих» (устав «Союза благоденствия»). Стихотворение же интимно-лирическое, каким бы сладкозвучным ни было, недостойно было называться поэзией.

Эстетика декабристов - эстетика возвышенного. Поэт-декабрист всегда мыслил себя на трибуне, на общественном поприще. Его цель - выявить и воспеть гражданские добродетели в человеке. Декабристы открыто связали литературу с политической борьбой, провозгласили тенденциозность искусства. Они выводили литературу из того затяжного эклектизма, в котором она была с начала XIX века. Но были и узкие места в поэтике и критике декабристов. Тенденциозность нередко закрывала от них всего человека, вела к однобокости в обрисовке характеров и обстоятельств.

Не было в декабристской критике и единодушия по многим вопросам.

Была группа критиков, которая понимала значение Карамзина и Жуковского, отгораживалась от классицизма, экспериментировала во всех жанрах, ориентировалась на опыт современной мировой литературы. К этой группе принадлежали А. Бестужев, Сомов, Вяземский, близко к ней стоял Пушкин.

Другая группа, склонная к архаическим вкусам, начисто разрывала связи с карамзинизмом и, наоборот, в классицизме ви- дела хорошую школу для создания своей гражданской поэзии. Эти поэты - Катенин, Кюхельбекер, отчасти Грибоедов - ценили высокие жанры: оду, трагедию, эпопею, торжественные обороты старославянского языка, трактуя народность литературы в духе национальной обособленности.

Промежуточное положение, с уклонением ко второй группе, занимал Рылеев.

Любопытно выявить основные индивидуальные оттенки в критике А. Бестужева, Кюхельбекера, Рылеева и примыкавшего тогда к «вольнолюбцам» Вяземского.

Самым талантливым критиком этого течения романтизма был Бестужев. Насколько Белинский отрицательно относился к романтическим повестям Марлинского, настолько он всегда высоко ценил Бестужева-критика и со многими мнениями его солидаризировался.

Бестужев прославился своими обзорами литературы в «Полярной звезде» (1823-1825) и, позднее, участием в «Московском телеграфе» (1833). Большую ценность представляет письмо Бестужева к Николаю I из крепости - «Об историческом ходе свободомыслия в России». В письме он пытался оправдать восстание 1825 года и представить его как выражение всенародного недовольства аракчеевщиной, унижением офицерства и солдат, особенно обидным после побед над Наполеоном.

В статье «Взгляд на старую и новую словесность в России» (1823) Бестужев блестящим образом продолжил традицию обозрения Хераскова, «Опыта биографического словаря...» Новикова, «Пантеона российских авторов» Карамзина, эскизных набросков пути русской литературы И. Борна, Мерзлякова. Бестужев захватил в орбиту своего внимания все периоды истории русской литературы. Литература была рассмотрена под самым прогрессивным углом зрения, с точки зрения последовательно проведенной историко-литературной концепции.

Бестужев старался показать, как выразились в русской литературе гражданские и патриотические мотивы, начиная со «Слова о полку Игореве», где «непреклонный славолюбивый дух народа дышит в каждой строке». Особо превознес он Державина - поборника правды, поэта «вдохновенного, неподражаемого», умевшего говорить царям истину. Державин и для Рылеева был идеалом поэта-гражданина. Правда, в обзоре приглушались чисто литературные различия между талантами - по степени одаренности, по принадлежности к различным школам. Писатели рассматривались в хронологической последовательности, но не в сопоставлении одних с другими. Такая задача была еще не под силу русской критике.

С замечательной нелицеприятностью Бестужев рассматривал творчество Жуковского. И дело тут не в том, что Жуковский дорог ему как певец 1812 года, а в том, что он - певец вечного источника романтизма: жизни сердца, мечтательных порывов юности, невыразимого состояния души. Из подобной же трактовки поэзии Жуковского позднее вырастет концепция Белинского, провозглашавшая непреходящее значение творчества первого русского романтика.

В обзоре «Взгляд на русскую словесность в течение 1823 года» Бестужев выразил резкое недовольство современным состоянием литературы, усматривая главную причину в недооценке исторического опыта Отечественной войны. Такого рода недовольство весьма характерно для декабристской романтической позиции.

Этой же критической теме в значительной степени посвящен и бестужевский «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов»: «Когда же попадем мы в свою колею? Когда будем писать прямо по-русски?». Одной из причин, мешающих успехам русской литературы, по мнению Бестужева, является то, что до самого последнего времени наблюдалось отсутствие в ней живых политических интересов. В такой постановке вопроса чувствовался пафос декабриста.

Пушкин был согласен с общей бестужевской постановкой вопроса о важной роли критики. Но он оспорил следующее его преувеличение: якобы в отличие от недавнего прошлого «у нас много критики... и мало талантов литературных». «Нет, фразу твою скажем наоборот,- писал Пушкин Бестужеву,- литература кой-какая у нас есть, а критики нет». В той же статье, несколько ниже, Бестужев, по существу, опровергал тезис о скудости русской литературы. Если ей не хватало гражданской целеустремленности, то она, по крайней мере, отличалась разнообразием произведений. Бестужев сам сообщал о только что вышедшем собрании повестей Нарежного, о новых баснях Крылова, о «Бахчисарайском фонтане» Пушкина, о скором выходе «Чернеца» Козлова. Первую главу романа «Евгений Онегин» и частично опубликованную и распространившуюся в списках комедию Грибоедова «Горе от ума» он разобрал в этой статье.

Нельзя сказать, что Бестужев во всем правильно понял великие создания Пушкина и Грибоедова. Его отзыв о первой главе «Евгения Онегина» звучит как похвала, но если вдуматься, то Бестужев судил о ней как романтик и главного не понял. В пушкинском романе его привлекает «заманчивая, одушевленная картина неодушевленного нашего света». Но критик считает, что «везде, где говорит чувство, везде, где мечта уносит поэта из прозы описываемого общества, стихи загораются поэтическим жаром и звучней текут в душу». Между тем все величие реалистического романа Пушкина в том и состояло, что в нем описывалась жизнь такой, какая она есть, и именно в изображении этой прозы действительности Пушкин находил высшую цель поэзии. Последующие главы «Евгения Онегина» совсем разочаровали Бестужева.

Гораздо более по существу была оценена Бестужевым комедия «Горе от ума», названная им феноменом, какого не видали мы от времени «Недоросля», творением «народным».

Разница в бестужевских оценках двух произведений бросается в глаза. Дело не в том, что «Горе от ума» Бестужев знал целиком по спискам, а из «Евгения Онегина» вышла в свет только первая глава. В «Горе от ума» также была набросана одушевленная картина того же самого неодушевленного, более того, злого, мстительного общества. Но Бестужев не упрекает Грибоедова в мелочности темы. По-видимому, здесь для него все искупал обличительный пафос Чацкого. Чацкий - во многом родственный декабристам тип, он импонировал им.