Накануне. Повесть И.С.Тургенева. 1 page

"Русский вестник", 1860 г., Э 1-2.)

Эстетическая критика сделалась теперь принадлежностью чувствительных

барышень. Из разговоров с ними служители чистого искусства могут почерпнуть

много тонких и верных замечаний и затем написать критику в таком роде: "Вот

содержание новой повести г.Тургенева (рассказ содержания). Уже из этого

бледного очерка видно, как много тут жизни и поэзии самой свежей и

благоуханной. Но только чтение самой повести может дать понятие о том чутье

к тончайшим поэтическим оттенкам жизни, о том остром психическом анализе, о

том глубоком понимании невидимых струй и течений общественной мысли, о том

дружелюбном и вместе смелом отношении к действительности, которые составляют

отличительные черты таланта г.Тургенева. Посмотрите, например, как тонко

подмечены эти психические черты (повторение одной части из рассказа

содержания и затем - выписка); прочтите эту чудную сцену, исполненную такой

грации и прелести (выписка); припомните эту поэтическую живую картину

(выписка) или вот это высокое, смелое изображение (выписка). Не правда ли,

что это проникает в глубину души, заставляет сердце ваше биться сильнее,

оживляет и украшает вашу жизнь, возвышает пред вами человеческое достоинство

и великое, вечное значение святых идей истины, добра и красоты! Comme c'est

joli, comme c'est delicieux!"*.

______________

* Как это красиво, как это очаровательно! (франц.).

Малому знакомству с чувствительными барышнями одолжены мы тем, что не

умеем писать таких приятных и безвредных критик. Откровенно признаваясь в

этом и отказываясь от роли "воспитателя эстетического вкуса публики", мы

избираем другую задачу, более скромную и более соразмерную с нашими силами.

Мы хотим просто подвести итог тем данным, которые рассеяны в произведении

писателя и которые мы принимаем как совершившийся факт, как жизненное

явление, стоящее пред нами. Работа нехитрая, но нужная, потому что, за

множеством занятий и отдыхов, редко кому придет охота самому всмотреться во

все подробности литературного произведения, разобрать, проверить и поставить

на свое место все цифры, из которых составляется этот сложный отчет об одной

из сторон нашей общественной жизни, и затем подумать об итоге и о том, что

он обещает и к чему нас обязывает. А такого рода проверка и размышление

очень небесполезны по поводу новой повести г.Тургенева.

Мы знаем, что чистые эстетики[*]* сейчас же обвинят нас в стремлении

навязывать автору свои мнения и предписывать задачи его таланту. Поэтому

оговоримся, хоть это и скучно. Нет, мы ничего автору не навязываем, мы

заранее говорим, что не знаем, с какой целью, вследствие каких

предварительных соображений изобразил он историю, составляющую содержание

повести "Накануне". Для нас не столько важно то, что хотел сказать автор,

сколько то, что сказалось им, хотя бы и ненамеренно, просто вследствие

правдивого воспроизведения фактов жизни. Мы дорожим всяким талантливым

произведением именно потому, что в нем можем изучать факты нашей родной

жизни, которая без того так мало открыта взору простого наблюдателя. В нашей

жизни до сих пор нет публичности, кроме официальной; везде мы сталкиваемся

не с живыми людьми, а с официальными лицами, служащими по той или другой

части: в присутственных местах - с чистописателями, на балах - с танцорами,

в клубах - с картежниками, в театрах - с парикмахерскими пациентами и т.д.

Всякий хоронит дальше свою душевную жизнь; всякий так и смотрит на вас, как

будто говорит: "ведь я сюда пришел, чтоб танцевать или чтоб прическу

показать; ну, и будь доволен тем, что я делаю свое дело, и не вздумай,

пожалуйста, выпытывать от меня мои чувства и понятия". И действительно, -

никто никого не выпытывает, никто никем не интересуется, и все общество идет

врозь, досадуя, что должно сходиться в официальных случаях, вроде новой

оперы, званого обеда или какого-нибудь комитетского заседания. Где же тут

узнать и изучить жизнь человеку, не посвятившему себя исключительно

наблюдению общественных нравов? А тут еще какое разнообразие, какая даже

противоположность в различных кругах и сословиях нашего общества! Мысли,

сделавшиеся в одном круге пошлыми и отсталыми, в другом - еще жарко

оспариваются; что у одних признается недостаточным и слабым, то другим

кажется слишком резким и смелым и т.п. Что падает, что побеждает, что

начинает водворяться и преобладать в нравственной жизни общества, - на это у

нас нет другого показателя, кроме литературы, и преимущественно

художественных ее произведений. Писатель-художник, не заботясь ни о каких

общих заключениях относительно состояния общественной мысли и

нравственности, всегда умеет, однако же, уловить их существеннейшие черты,

ярко осветить и прямо поставить их пред глазами людей размышляющих. Вот

почему и полагаем мы, что как скоро в писателе-художнике признается талант,

то есть уменье чувствовать и изображать жизненную правду явлений, то, уже в

силу этого самого признания, произведения его дают законный повод к

рассуждениям о той среде жизни, о той эпохе, которая вызвала в писателе то

или другое произведение. И меркою для таланта писателя будет здесь то, до

какой степени широко захвачена им жизнь, в какой мере прочны и многообъятны

те образы, которые им созданы.

______________

* Примечания к словам, отмеченным [*], см. в конце текста.

Мы сочли нужным высказать это для того, чтобы оправдать свой прием -

толковать о явлениях самой жизни на основании литературного произведения, не

навязывая, впрочем, автору никаких заранее сочиненных идей и задач. Читатель

видит, что для нас именно те произведения и важны, в которых жизнь сказалась

сама собою, а не по заранее придуманной автором программе. О "Тысяче

душ"[*], например, мы вовсе не говорили, потому что, по нашему мнению, вся

общественная сторона этого романа насильно пригнана к заранее сочиненной

идее. Стало быть, тут не о чем и толковать, кроме того, в какой степени

ловко составил автор свое сочинение. Положиться на правду и живую

действительность фактов, изложенных автором, невозможно, потому что

внутреннее отношение его к этим фактам не просто и не правдиво. Совсем не

такие отношения автора к сюжету видим мы в новой повести г.Тургенева, как и

в большей части его повестей. В "Накануне" мы видим неотразимое влияние

естественного хода общественной жизни и мысли, которому невольно подчинилась

сама мысль и воображение автора.

Поставляя главной задачею литературной критики - разъяснение тех

явлений действительности, которые вызвали известное художественное

произведение, мы должны заметить притом, что в приложении к повестям

г.Тургенева эта задача имеет еще собственный смысл. Г.Тургенева по

справедливости можно назвать живописателем и певцом той морали и философии,

которая господствовала в нашем образованном обществе в последнее

двадцатилетие. Он быстро угадывал новые потребности, новые идеи, вносимые в

общественное сознание, и в своих произведениях непременно обращал (сколько

позволяли обстоятельства) внимание на вопрос, стоявший на очереди и уже

смутно начинавший волновать общество. Мы надеемся при другом случае

проследить всю литературную деятельность г.Тургенева и потому теперь не

станем распространяться об этом. Скажем только, что этому чутью автора к

живым струнам общества, этому уменью тотчас отозваться на всякую благородную

мысль и честное чувство, только что еще начинающее проникать в сознание

лучших людей, мы приписываем значительную долю того успеха, которым

постоянно пользовался г.Тургенев в русской публике. Конечно, и литературный

талант сам по себе много помог этому успеху. Но читатели наши знают, что

талант г.Тургенева не из тех титанических талантов, которые, единственно

силою поэтического представления, поражают, захватывают вас и влекут к

сочувствию такому явлению или идее, которым вы вовсе не расположены

сочувствовать. Не бурная, порывистая сила, а напротив - мягкость и какая-то

поэтическая умеренность служат характеристическими чертами его таланта.

Поэтому мы полагаем, что он не мог бы вызвать общую симпатию публики, если

бы касался вопросов и потребностей, совершенно чуждых его читателям или еще

не возбужденных в обществе. Некоторые заметили бы прелесть поэтических

описаний в его повестях, тонкость и глубину в очертаниях разных лиц и

положений, но, без всякого сомнения, этого было бы недостаточно для того,

чтобы сделать прочный успех и славу писателю. Без живого отношения к

современности всякий, даже самый симпатичный и талантливый повествователь

должен подвергнуться участи г.Фета, которого и хвалили когда-то, но из

которого теперь только десяток любителей помнит десяток лучших

стихотворений. Живое отношение к современности спасло г.Тургенева и упрочило

за ним постоянный успех в читающей публике. Некоторый глубокомысленный

критик[*] даже упрекал когда-то г.Тургенева за то, что в его деятельности

так сильно отразились "все колебания общественной мысли". Но мы, несмотря на

это, видим здесь именно самую жизненную сторону таланта г.Тургенева и этой

стороной объясняем, почему с такой симпатией, почти с энтузиазмом

встречалось до сих пор каждое его произведение.

Итак, мы можем сказать смело, что, если уже г.Тургенев тронул

какой-нибудь вопрос в своей повести, если он изобразил какую-нибудь новую

сторону общественных отношений, - это служит ручательством за то, что вопрос

этот действительно подымается или скоро подымется в сознании образованного

общества, что эта новая сторона жизни начинает выдаваться и скоро выкажется

резко и ярко пред глазами всех. Поэтому каждый раз при появлении повести

г.Тургенева делается любопытным вопрос: какие же стороны жизни изображены в

ней, какие вопросы затронуты?

Вопрос этот представляется и теперь, и в отношении к новой повести

г.Тургенева он интереснее, чем когда-либо. До сих пор путь г.Тургенева,

сообразно с путем развития нашего общества, был довольно ясно намечен в

одном направлении. Исходил он из сферы высших идей и теоретических

стремлений и направлялся к тому, чтобы эти идеи и стремления внести в грубую

и пошлую действительность, далеко от них уклонившуюся. Сборы на борьбу и

страдания героя, хлопотавшего о победе своих начал, и его падение пред

подавляющею силою людской пошлости и составляли обыкновенно интерес повестей

г.Тургенева. Разумеется, самые основания борьбы, то есть идеи и стремления,

видоизменялись в каждом произведении или, с течением времени и

обстоятельств, выказывались более определенно и резко. Таким образом,

Лишнего человека сменял Пасынков, Пасынкова - Рудин, Рудина - Лаврецкий[*].

Каждое из этих лиц было смелее и полнее предыдущих, но сущность, основа их

характера и всего их существования была одна и та же. Они были вносители

новых идей в известный круг, просветители, пропагандисты, - хоть для одной

женской души, да пропагандисты. За это их очень хвалили, и точно - в свое

время они, видно, очень нужны были, и дело их было очень трудно, почтенно и

благотворно. Недаром же все встречали их с такой любовью, так сочувствовали

их душевным страданиям, так жалели об их бесплодных усилиях. Недаром никто

тогда и не думал заметить, что все эти господа - отличные, благородные,

умные, но в сущности бездельные люди. Рисуя их образы в разных положениях и

столкновениях, сам г.Тургенев относился к ним обыкновенно с трогательным

участием, с сердечной болью об их страданиях и то же чувство возбуждал

постоянно в массе читателей. Когда один мотив этой борьбы и страданий

начинал казаться уже недостаточным, когда одна черта благородства и

возвышенности характера начинала как будто покрываться некоторой пошлостью,

г.Тургенев умел находить другие мотивы, другие черты и опять попадал в самое

сердце читателя и опять возбуждал к себе и своим героям восторженную

симпатию. Предмет казался неистощимым.

Но в последнее время в нашем обществе обнаружились довольно заметно

требования, совершенно отличные от тех, которыми вызван был к жизни Рудин и

вся его братия. В отношении к этим лицам в понятиях образованного

большинства произошло коренное изменение. Вопрос пошел уже не о

видоизменении тех или других мотивов, тех или других начал их стремлений, а

о самой сущности их деятельности. В течение того периода времени, пока

рисовались перед нами все эти просвещенные поборники истины и добра,

красноречивые страдальцы возвышенных убеждений, подросли новые люди, для

которых любовь к истине и честность стремлений уже не в диковинку. Они с

детства, неприметно и постоянно, напитывались теми понятиями и стремлениями,

для которых прежде лучшие люди должны были бороться, сомневаться и страдать

в зрелом возрасте*. Поэтому самый характер образования в нынешнем молодом

обществе получил другой цвет. Те понятия и стремления, которые прежде давали

титло** передового человека, теперь уже считаются первой и необходимой

принадлежностью самой обыкновенной образованности. От гимназиста, от

посредственного кадета, даже иногда от порядочного семинариста вы услышите

ныне выражение таких убеждений, за которые в прежнее время должен был

спорить и горячиться, например, Белинский. И гимназист или кадет высказывают

эти понятия, - так трудно, с бою доставшиеся прежде, - совершенно спокойно,

без всякого азарта и самодовольства, как вещь, которая иначе и быть не может

и даже немыслима иначе.

______________

* Нас уже упрекали однажды в пристрастии к молодому поколению и

указывали на пошлость и пустоту, которой оно предается в большей части своих

представителей. Но мы никогда и не думали отстаивать всех молодых людей

огулом, да это и не согласно было бы с нашей целью. Пошлость и пустота

составляют достояние всех времен и всех возрастов. Но мы говорили и теперь

говорим о людях избранных, людях лучших, а не о толпе, так как и Рудин и все

люди его закала принадлежали ведь не к толпе же, а к лучшим людям своего

времени. Впрочем, мы не будем неправы, если скажем, что и в массе общества

уровень образования в последнее время все-таки возвысился. (Примеч.

Н.А.Добролюбова.)

** Титло (титул) - почетное звание.

Встречая человека так называемого прогрессивного направления, никто уже

теперь из порядочных людей не предается удивлению и восторгу, никто не

смотрит ему в глаза с немым благоговением, не жмет ему таинственно руки и не

приглашает шепотом к себе, в кружок избранных людей, - поговорить о том, что

неправосудие и рабство гибельны для государства. Напротив, теперь с

невольным, презрительным изумлением останавливаются пред человеком, который

выказывает недостаток сочувствия к гласности, бескорыстию, эманципации* и

т.п. Теперь даже люди, в душе не любящие прогрессивных идей, должны

показывать вид, что любят их, для того чтобы иметь доступ в порядочное

общество. Ясно, что при таком положении дел прежние сеятели добра, люди

рудинского закала, теряют значительную долю своего прежнего кредита. Их

уважают, как старых наставников; но редко кто, вошедши в свой разум,

расположен выслушивать опять те уроки, которые с такою жадностью принимались

прежде, в возрасте детства и первоначального развития. Нужно уже нечто

другое, нужно идти дальше**.

______________

* Эманципация, или эмансипация (с франц.) - освобождение от

зависимости, в частности освобождение женщин их состояния экономического и

правового угнетения и уравнение их в правах с мужчинами.

** Против этой мысли может, по-видимому, свидетельствовать

необыкновенный успех, которым встречаются издания сочинений некоторых наших

писателей сороковых годов. Особенно ярким примером может служить

Белинский[*], которого сочинения быстро разошлись, говорят, в количестве

12000 экземпляров. Но, по нашему мнению, этот самый факт служит лучшим

подтверждением нашей мысли Белинский был передовой из передовых, дальше его

не пошел ни один из его сверстников, и там, где расхватано в несколько

месяцев 12000 экземпляров Белинского, Рудиным просто уже делать нечего.

Успех Белинского доказывает вовсе не то, что его идеи еще новы для нашего

общества и требуют больших усилий для распространения, а именно то, что они

дороги и святы теперь для большинства и что их проповедание теперь уже не

требует от новых деятелей ни героизма, ни особенных талантов. (Примеч.

Н.А.Добролюбова).

"Но, - скажут нам, - ведь общество не дошло же до крайней точки в своем

развитии; возможно дальнейшее совершенствование умственное и нравственное.

Стало быть, нужны для общества и руководители, и проповедники истины, и

пропагандисты, словом - люди рудинского типа. Все прежнее принято и вошло в

общее сознание, - положим. Но это не исключает возможности того, что явятся

новые Рудины, проповедники новых, высших тенденций, и опять будут бороться и

страдать, и опять возбуждать к себе симпатию общества. Предмет этот,

действительно, неистощим в своем содержании и постоянно может приносить

новые лавры такому симпатичному писателю, как г.Тургенев".

Жалко было бы, если бы подобное замечание оправдалось именно теперь. К

счастию, оно, кажется, опровергается последним движением литературы нашей.

Рассуждая отвлеченно, нельзя не сознаться, что мысль о вечном движении и

вечной смене идей в обществе, а следовательно, и о постоянной необходимости

проповедников этих идей - вполне справедлива. Но ведь нужно же принять во

внимание и то, что общества живут не затем только, чтоб рассуждать и

меняться идеями. Идеи и их постепенное развитие только потому и имеют свое

значение, что они, рождаясь из существующих уже фактов, всегда предшествуют

изменениям в самой действительности. Известное положение дел создает в

обществе потребность, потребность эта сознается, вслед за общим сознанием ее

должна явиться фактическая перемена в пользу удовлетворения сознанной всеми

потребности. Таким образом, после периода сознавания известных идей и

стремлений должен являться в обществе период их осуществления; за

размышлениями и разговорами должно следовать дело. Спрашивается теперь: что

же делало наше общество в последние 20-30 лет? Покамест ничего. Оно училось,

развивалось, слушало Рудиных, сочувствовало их неудачам в благородной борьбе

за убеждения, приготовлялось к делу, но ничего не делало... В голове и

сердце накопилось так много прекрасного; в существующем порядке дел замечено

так много нелепого и бесчестного; масса людей, "сознающих себя выше

окружающей действительности", растет с каждым годом, - так что скоро,

пожалуй, все будут выше действительности... Кажется, нечего желать, чтоб мы

продолжали вечно идти этим томительным путем разлада, сомнения и отвлеченных

горестей и утешений. Кажется, ясно, что теперь нужны нам не такие люди,

которые бы еще более "возвышали нас над окружающей действительностью", а

такие, которые бы подняли - или нас научили поднять - самую действительность

до уровня тех разумных требований, какие мы уже сознали. Словом, нужны люди

дела, а не отвлеченных, всегда немножко эпикурейских рассуждений*.

______________

* Эпикурейство (с греч.) - склонность к чувственным удовольствиям, к

изнеженной жизни; здесь: рассуждения, далекие от жизни, от требований

действительности.

Сознание этого хотя смутно, но уже во многих выразилось при появлении

"Дворянского гнезда". Талант г.Тургенева, вместе с его верным тактом

действительности, вынес его и на этот раз с торжеством из трудного

положения. Он умел поставить Лаврецкого так, что над ним неловко

иронизировать, хотя он и принадлежит к тому же роду бездельных типов, на

которые мы смотрим с усмешкой. Драматизм его положения заключается уже не в

борьбе с собственным бессилием, а в столкновении с такими понятиями и

нравами, с которыми борьба, действительно, должна устрашить даже

энергического и смелого человека. Он женат и отступился от своей жены; но он

полюбил чистое, светлое существо, воспитанное в таких понятиях, при которых

любовь к женатому человеку есть ужасное преступление. А между тем она его

тоже любит, и его притязания могут беспрерывно и страшно терзать ее сердце и

совесть. Над таким положением поневоле задумаешься горько и тяжко, и мы

помним, как болезненно сжалось наше сердце, когда Лаврецкий, прощаясь с

Лизой, сказал ей: "ах, Лиза, Лиза! как бы мы могли быть счастливы!" и когда

она, уже смиренная монахиня в душе, ответила: "вы сами видите, что счастье

зависит не от нас, а от бога", и он начал было: "да потому, что вы..." и не

договорил... Читатели и критики "Дворянского гнезда", помнится, восхищались

многим другим в этом романе. Но для нас существеннейший интерес его

заключается в этом трагическом столкновении Лаврецкого, пассивность

которого, именно в этом случае, мы не можем не извинить. Здесь Лаврецкий,

как будто изменяя одной из родовых черт своего типа, почти не является даже

пропагандистом. Начиная с первой встречи с Лизой, когда она шла к обедне, он

во всем романе робко склоняется пред незыблемостью ее понятий и ни разу не

смеет приступить к ней с холодными разуверениями. Но и это, конечно, потому,

что здесь пропаганда была бы самым делом, которого Лаврецкий, как и вся его

братия, боится. При всем том, нам кажется (по крайней мере, казалось при

чтении романа), что самое положение Лаврецкого, самая коллизия, избранная

г.Тургеневым и столь знакомая русской жизни, должны служить сильною

пропагандою и наводить каждого читателя на ряд мыслей о значении целого

огромного отдела понятий, заправляющих нашей жизнью. Теперь, по разным

печатным и словесным отзывам, мы знаем, что были не совсем правы: смысл

положения Лаврецкого был понят иначе или совсем не выяснен многими

читателями. Но что в нем есть что-то законно трагическое, а не призрачное, -

это было понятно, и это, вместе с достоинствами исполнения, привлекло к

"Дворянскому гнезду" единодушное восторженное участие всей читающей русской

публики.

После "Дворянского гнезда" можно было опасаться за судьбу нового

произведения г.Тургенева. Путь создания возвышенных характеров, принужденных

смиряться под ударами рока, сделался очень скользким. Посреди восторгов от

"Дворянского гнезда" слышались и голоса, выражавшие неудовольствие на

Лаврецкого, от которого ожидали больше. Сам автор счел нужным ввести в свой

рассказ Михалевича, затем чтобы тот обругал Лаврецкого байбаком. А Илья

Ильич Обломов, появившийся в то же время, окончательно и резко объяснил всей

русской публике, что теперь человеку бессильному и безвольному лучше уж и не

смешить людей, лучше лежать на своем диване, нежели бегать, суетиться,

шуметь, рассуждать и переливать из пустого в порожнее целые годы и десятки

лет. Прочитавши Обломова, публика поняла его родство с интересными

личностями "лишних людей" и сообразила, что эти люди теперь уж действительно

лишние и что от них толку ровно столько же, сколько и от добрейшего Ильи

Ильича. "Что же теперь создаст г.Тургенев?" - думали мы и с большим

любопытством принялись читать "Накануне".

Чутье настоящей минуты и на этот раз не обмануло автора. Сознавши, что

прежние герои уже сделали свое дело и не могут возбуждать прежней симпатии в

лучшей части нашего общества, он решился оставить их и, уловивши в

нескольких отрывочных проявлениях веяние новых требований жизни, попробовал

стать на дорогу, по которой совершается передовое движение настоящего

времени...

В новой повести г.Тургенева мы встречаем другие положения, другие типы,

нежели к каким привыкли в его произведениях прежнего периода. Общественная

потребность дела, живого дела, начало презрения к мертвым, абстрактным*

принципам и пассивным добродетелям выразилось во всем строе новой повести.

Без сомнения, каждый, кто будет читать нашу статью, уже прочитал теперь

"Накануне". Поэтому мы, вместо рассказа содержания повести, представим

только коротенький очерк главных характеров.

______________

* Абстрактный (с лат.) - отвлеченный.

Героиней романа является девушка с серьезным складом ума, с

энергической волей, гуманными стремлениями сердца. Развитие ее совершилось

очень своеобразно благодаря особенным обстоятельствам семейным.

Отец и мать ее были люди очень ограниченные, но не злые; мать даже

положительно отличалась добротою и мягкостию сердца. С самого детства Елена

была избавлена от семейного деспотизма, который губит в зародыше так много

прекрасных натур. Она росла одна, без подруг, совершенно свободно; никакой

формализм не стеснял ее. Николай Артемьич Стахов, отец ее, человек

туповатый, но корчивший из себя философа скептического* тона и державшийся

подальше от семейной жизни, сначала только восхищался своей маленькой

Еленой, в которой рано обнаружились необыкновенные способности. Елена, пока

была мала, тоже, с своей стороны, обожала отца. Но отношения Стахова к жене

были не совсем удовлетворительны: он женился на Анне Васильевне для ее

приданого, не питал к ней никакого чувства, обходился с нею почти с

пренебрежением и удалялся от нее в общество Августины Христиановны, которая

его обирала и дурачила. Анна Васильевна, больная и чувствительная женщина,

вроде Марьи Дмитриевны "Дворянского гнезда", кротко переносила свое

положение, но не могла на него не жаловаться всем в доме, и между прочим

даже дочери. Таким образом, Елена скоро сделалась поверенною горестей своей

матери и становилась невольно судьею между ею и отцом. При впечатлительности

ее натуры это имело большое влияние на развитие ее внутренних сил. Чем менее

она могла действовать практически в этом случае, тем более представлялось

работы ее уму и воображению. Принужденная с ранних лет всматриваться во

взаимные отношения близких ей людей, участвуя и сердцем и головой в

разъяснении смысла этих отношений и произнесении суда над ними, Елена рано

приучила себя к самостоятельному размышлению, к сознательному взгляду на все

окружающее. Семейные отношения Стаховых очеркнуты у г.Тургенева очень бегло,

но в этом очерке есть глубоко верные указания, весьма много объясняющие

первоначальное развитие характера Елены. По натуре своей она была ребенком

впечатлительным и умным; положение ее между матерью и отцом рано вызвало ее

на серьезные размышления, рано подняло ее до самостоятельной, до

властительной роли. Она становилась в уровень с старшими, делала их

подсудимыми пред собою. И в то же время размышления ее не были холодны, с

ними сливалась вся душа ее, потому что дело шло о людях слишком близких,

слишком дорогих для нее, об отношениях, с которыми связаны были самые святые

чувства, самые живые интересы девочки. Оттого-то ее размышления прямо

отражались на ее сердечном расположении: от обожания отца она перешла к

страстной привязанности к матери, в которой она стала видеть существо

притесненное, страдающее. Но в этой любви к матери не было ничего

враждебного к отцу, который не был ни злодеем, ни положительным дураком, ни

домашним тираном. Он был только весьма обыкновенной посредственностью, и

Елена охладела к нему - инстинктивно, а потом, может, и сознательно,

решивши, что любить его не за что. Да скоро ту же посредственность увидела

она и в матери, и в сердце ее, вместо страстной любви и уважения, осталось

лишь чувство сожаления и снисхождения: г.Тургенев очень удачно очертил ее