Любовь Эдуардовна Кресова, подпольщица«Я? Я не хочу говорить… Хотя нет… Короче… Про это нельзя говорить…»

Ирина Моисеевна Лепицкая, рядовая, стрелок«По городу бродила сумасшедшая женщина… Никогда она уже не умывалась, не расчесывалась. У нее убили пятерых детей. Всех. И убили по-разному. Одному в голову стреляли, другому в ушко… Она подходила к человеку на улице… Любому… И говорила: “Я расскажу тебе, как убили моих детей. С которого начать? С Васеньки… Ему в ушко стреляли! А Толику в головку… Ну, с кого?”.От нее все бежали. Она была безумная, поэтому она могла рассказывать…»...

Антонина Альбертовна Выжутович, партизанская медсестра«Одно лишь помню: крикнули – победа! Весь день стоял крик… Победа! Победа! Братцы! Я сначала не поверила, так как привыкли уже к войне – вроде это и есть жизнь. Победа! Мы победили… Мы были счастливы! Счастливы!»...

Анна Михайловна Перепелка, сержант, медсестра «Барышни! А вы знаете: командир саперного взвода живет только два месяца…»

Я все время говорю об одном… Так или иначе туда возвращаюсь…Чаще всего я говорю о смерти. Об их отношениях со смертью – она же постоянно кружила рядом. Так близко и уже привычно, как и жизнь. Я пытаюсь понять, как можно было уцелеть среди этого бесконечного опыта умирания? Смотреть изо дня в день. Думать. Невольно примеряться.Можно ли об этом рассказать? Что поддается словам и нашим чувствам? А что – неизъяснимо? Вопросов у меня появляется все больше, а ответов все меньше.Иногда я возвращаюсь домой после встреч – с мыслью, что страдание – это одиночество. Глухая изоляция. В другой раз мне кажется, что страдание – особый вид знания. Есть что-то в человеческой жизни, что другим путем невозможно передать и сохранить, особенно у нас. Так устроен наш мир, так устроены мы.С одной из героинь этой главы мы встретились в аудитории Белорусского государственного университета. Студенты шумно и радостно складывали свои тетрадки после лекции. «Какие мы были тогда? – ответила она вопросом на мой первый вопрос. – Вот такие, как они, мои студенты. Только одежда другая и украшения у девушек попроще. Железные колечки, стеклянные бусы. Прорезиненные тапочки. Не было еще этих джинсов, магнитофонов».Я смотрела вслед торопившимся студентам, а рассказ уже начинался…«До войны мы с подругой окончили университет, во время войны – саперную школу. Ехали на фронт уже офицерами… Младшими лейтенантами… Встретили нас так: “Молодцы, девочки! Хорошо, что приехали, девочки. Но никуда мы вас не пошлем. Будете у нас в штабе”. Это нас так встретили в штабе инженерных войск. Тогда мы разворачиваемся и идем искать командующего фронтом Малиновского. Когда мы ходили, по поселку разнеслось, что какие-то две девушки ищут командующего. Подходит к нам офицер и говорит: – Покажите свои документы.Посмотрел.– Почему вы ищете командующего, вам же нужно в штаб инженерных войск?Мы ему отвечаем:– Нас прислали командирами саперных взводов, а хотят оставить в штабе. А мы будем добиваться, чтобы только – командирами саперных взводов и только – на передовую.Тогда этот офицер опять ведет нас в штаб инженерных войск. И долго они там все говорили и говорили, набилась полная хата людей, и каждый советует, а кто и смеется. А мы упорствуем, на своем стоим, что, мол, у нас есть направление, мы должны быть только командирами саперных взводов. Тогда этот офицер, который нас привел, разозлился:– Барышни! А вы знаете, сколько живет командир саперного взвода? Командир саперного взвода живет только два месяца…– Знаем, поэтому и хотим на передовую.Делать им нечего, выписывают нам направление:– Ну, хорошо, мы вас пошлем в пятую ударную армию. Что такое ударная армия, вы, вероятно, знаете, само название свидетельствует. Это – постоянно передовая.Каких только они страхов нам не наговорили. А мы рады:– Согласны!Приехали в штаб пятой ударной, там сидит такой интеллигентный капитан, он нас очень красиво принял, но как услышал, что мы намерены быть только командирами саперных взводов, схватился за голову:– Нет, нет! Что вы? Найдем вам работу здесь, в штабе. Вы что, шутите, там же одни мужчины, и вдруг командир будет женщина – это безумие. Что вы, что вы!Два дня они нас там прорабатывали. Прямо сказать… Уговаривали. Мы не отступили: только командирами саперных взводов. От своего – ни шагу. Но и это еще не все. Наконец… Наконец получили назначение. Привели меня к моему взводу… Солдаты смотрят: кто с насмешкой, кто со злом даже, а другой так передернет плечами – сразу все понятно. Когда командир батальона представил, что вот, мол, вам новый командир взвода, все сразу взвыли: “У-у-у-у…”. Один даже сплюнул: “Тьфу!”.А через год, когда мне вручали орден Красной Звезды, эти же ребята, кто остался в живых, меня на руках в мою землянку несли. Они мной гордились.Если спросите, какого цвета война, я вам скажу – цвета земли. Для сапера… Черного, желтого, глиняного цвета земли…Где-то мы идем… Ночуем в лесу. Разложили костер, и горит этот костер, и все сидят тихо-тихо, а кто уже и уснул. Я засыпаю, глядя на огонь, я сплю с открытыми глазами: какие-то мотыльки, какие-то мошки летят на огонь, летят всю ночь, ни звука, ни шороха, они безмолвно исчезают в этом большом костре. Другие следом летят… Прямо сказать… Вот так и мы. Шли и шли. Катили потоком.Через два месяца меня не убило, через два месяца меня ранило. Первый раз ранило легко. И я перестала думать о смерти…»...

Станислава Петровна Волкова, младший лейтенант, командир саперного взвода«В детстве… Я начну со своего детства… А на войне я больше всего боялась вспоминать детство. Именно детство. Самое нежное на войне нельзя вспоминать… Нежное нельзя… Тут – табу. Так вот… В детстве отец стриг меня под корень машинкой-нулевкой. Об этом я вспомнила, когда нас постригли, и из девушек мы вдруг превратились в молоденьких солдатиков. Некоторые девчонки испугались… А мне было легко привыкнуть. Моя стихия. Не зря отец вздыхал: “Не девка, а мальчишка растет”. А во всем была виновата одна моя страсть, из-за которой не один раз попадало от родителей. Зимой я прыгала с крутого яра в занесенную снегом Обь. После уроков брала у отца старые ватные брюки, надевала их и завязывала на валенках. Ватную фуфайку заправляла в брюки и крепко затягивалась ремнем. На голове шапка-ушанка, завязанная под подбородком. В таком виде, переваливаясь, как медведь, с ноги на ногу, иду к речке. Разбегаюсь изо всей силы и прыгаю с обрыва вниз…Ах! Какое ощущение испытываешь, пока летишь в пропасть и скрываешься с головой под снегом. Дух захватывает! Пробовали со мной другие девчонки, но у них не получалось гладко: то ногу подвернет, то нос разобьет о жесткий снег, то еще что-нибудь случится. Я же была ловчее мальчишек.О детстве вспомнила… Потому что не хочется сразу про кровь… Но я понимаю – это важно, это, конечно, важно. Я люблю книжки читать. Я понимаю…Прибыли мы в Москву в сентябре сорок второго… Целую неделю нас возили по железнодорожному кольцу. Останавливались на станциях: Кунцево, Перово, Очаково, и везде с эшелона выгружались девушки. Приходили, как говорят, “покупатели”, командиры из разных частей и родов войск, агитировали нас в снайпера, санинструкторы, радисты… Меня все это не прельщало. Наконец со всего эшелона нас осталось тринадцать человек. Всех поместили в одну теплушку. В тупике стояло всего два вагона: наш и штабной. Двое суток к нам никто не появлялся. Мы смеялись и пели песню: “Позабыт, позаброшен”. К концу второго дня под вечер мы увидели, что к нашим вагонам вместе с начальником эшелона направляются три офицера.“Покупатели”! Они были высокие, стройные, затянутые портупеями. Шинели с иголочки, сапоги начищены до блеска, со шпорами. Вот это да! Таких мы еще не видали. Они вошли в штабной вагон, а мы прижались к стенке послушать, что там будут говорить. Начальник показывал наши списки и давал краткую характеристику: кто такая и откуда родом, образование. Наконец мы услышали: “Все подойдут”.Тогда начальник вышел из вагона и приказал нам построиться. Спросили: “Желаете учиться искусству воевать?”. Ну как же мы можем не желать, конечно, желаем. Очень даже! Мечтаем! Даже никто из нас не спросил: где учиться и на кого? Приказ: “Старший лейтенант Митропольский, везите девушек в училище”. Каждая надела на плечи свой “сидор”, стали по две, и повел нас офицер по улицам Москвы. Любимая Москва… Столица… Даже в это трудное время красивая… Родная… Офицер шел быстро, крупными шагами, мы не успевали за ним. Только на встрече в Москве в день тридцатилетия Победы Сергей Федорович Митропольский признался нам, бывшим курсанткам Московского Военно-инженерного училища, как ему было стыдно вести нас по Москве. Он старался подальше отойти от нас, чтобы на него не обращали внимания. На этот девичий табун… Мы этого не знали и почти бегом догоняли его. Хороши же мы, наверное, были!Так вот… С первых же дней занятий схватила два наряда вне очереди: то аудитория холодная меня не устраивала, то еще что-то. Знаете, школьные привычки. Ну и получала по заслугам – один наряд вне очереди, второй… Вскоре еще и еще. При разводе на улице курсанты заприметили меня и начали смеяться: штатный дневальный. Им, конечно, смешно, а я на занятия не хожу, ночью не сплю. Днем целый день стою возле дверей у тумбочки, а ночью натираю в казарме пол мастикой. Как это тогда делалось? Сейчас объясню… В деталях… Это не то, что сейчас, теперь имеются различные щетки, полотеры и тому подобное. А тогда… После отбоя снимаешь сапоги, чтобы не запачкать мастикой, обматываешь ноги кусками старой шинели, делаешь как бы лапти, замотанные шпагатом. Разбрасываешь мастику по полу, растираешь щеткой, да не капроновой, а волосяной, от которой прилипают клочья, и тогда уже начинаешь шуровать ногами. Тереть нужно до зеркального блеска. Вот тут за ночь натанцуешься! Ноги гудят и немеют, спину не разогнуть, пот заливает глаза. Утром даже нет силы прокричать роте: “Подъе-о-ом!”. А днем тоже присесть не удается, так как дневальный все время должен стоять у тумбочки. Однажды со мной произошел казус… Смешно… Стою у тумбочки, только справилась с уборкой в казарме. До того захотелось спать, что чувствую – сейчас упаду. Облокотилась на тумбочку и задремала. И вдруг слышу, как кто-то открывает дверь в помещение, вскочила – передо мной стоит дежурный по батальону. Я вскинула руку и доложила: “Товарищ старший лейтенант, рота находится на отдыхе”. А он смотрит на меня во все глаза и не может скрыть смеха. И тут я догадалась, что так как я левша, то второпях приложила к шапке левую руку. Попыталась быстро сменить ее на правую, но было уже поздно. Опять проштрафилась.До меня долго не доходило, что это не игра какая-то и не школа, а военное училище. Подготовка к войне. Приказ командира – закон для подчиненного.На последнем экзамене запомнила последний вопрос:– Сколько раз в жизни ошибается сапер?– Сапер ошибается один раз в жизни.– Вот так, девонька…А следом обычное:– Вы свободны, курсант Байрак.И вот – война. Настоящая война…Привели меня к моему взводу. Команда: “Взвод, смирно!”, а взвод и не думает вставать. Кто лежит, кто сидит и курит, а кто потягивается с хрустом в костях: “Э-эх!”. В общем, делали вид, что меня не замечают. Им было обидно, что они, видавшие виды мужчины-разведчики, должны подчиняться какой-то двадцатилетней девчонке. Я это хорошо понимала и вынуждена была подать команду: “Отставить!”.Тут начался обстрел… Спрыгнула в канаву, а шинель новенькая, так я легла не вниз на грязь, а сбоку на нерастаявший снежок. Вот смолоду и так бывает – шинель дороже жизни. Девчонка – дура! Ну, и мои солдаты смеются.Так вот… Что такое инженерная разведка, которую мы вели? Ночью бойцы рыли парную ячейку на нейтральной полосе. Перед рассветом я с одним из командиров отделений ползли к этому окопчику, и бойцы нас маскировали. И так мы лежали целый день, боясь лишний раз шелохнуться. Через час-два уже мерзнут руки и ноги, хотя на тебе надеты валенки и полушубок. Через четыре часа – готовая сосулька. Идет снег… Превращаешься в снежную бабу… Это зимой… Летом же приходилось лежать на жаре или под дождем. Целый день внимательно за всем следим и составляем карту наблюдения передовой: в каких местах появились изменения земной поверхности. Если обнаружили бугорки и комочки земли, загрязнение снега, примятую траву или стертую росу на траве, то это то, что надо… Наша цель… Ясно: там немецкие саперы проложили минные поля. Если же они поставили проволочное заграждение, то необходимо выяснить длину и ширину заграждения. Какие использованы мины – противопехотные, противотанковые или мины-сюрпризы? Засекали огневые точки противника…Перед наступлением наших войск работали ночью. Сантиметр за сантиметром прощупывали местность. Делали коридоры на минных полях… Все время по земле гребли… На пузе… Я же, как челнок, сновала от одного отделения к другому. “Моих” мин всегда больше.У меня разных случаев… Да их на кино хватит… На многосерийный фильм.Пригласили офицеры завтракать. Я согласилась, саперам не всегда доставалась горячая еда, в основном жили на подножном корму. Когда все разместились за кухонным столом, я обратила внимание на русскую печь, закрытую заслонкой. Подошла и стала рассматривать заслонку. Офицеры подшучивают: мол, женщине мины даже в горшках мерещатся. Я отвечаю на шуточки и тут замечаю, что в самом низу, с левой стороны заслонки, имеется маленькая дырочка. Внимательнее приглядываюсь и вижу тоненький проводок, который ведет в печку. Быстро поворачиваюсь к сидевшим: “Дом заминирован, прошу покинуть помещение”. Офицеры притихли и с недоверием уставились на меня, никому не охота вставать из-за стола. Мясо пахнет, жареная картошка… Я еще раз повторила: “Немедленно очистить помещение!”. С саперами приступили к работе. Сначала убрали заслонку. “Перекусили” ножницами проволоку… Ну и там… Там… В печке лежало несколько связанных шпагатом эмалированных литровых кружек. Мечта солдата! Лучше, чем котелок. А в глубине печки, завернутые в черную бумагу, два больших свертка. Килограммов двадцать взрывчатки. Вот вам – и горшки.Шли мы по Украине, это была уже Станиславская, ныне Ивано-Франковская область. Взвод получил задание: срочно разминировать сахарный завод. Дорога каждая минута: неизвестно, каким способом заминирован завод, если подключен часовой механизм, то взрыва можно ждать с минуты на минуту. Ускоренным маршем вышли на задание. Погода была теплая, шли налегке. Когда стали проходить позиции артиллеристов-дальнобойщиков, вдруг один выскочил из траншеи и закричал: “Воздух! Рама!”. Я подняла голову и ищу в небе “раму”. Никакого самолета не обнаруживаю. Кругом тихо, ни звука. Где же та “рама”? Тут один из моих саперов попросил разрешения выйти из строя. Смотрю, он направляется к тому артиллеристу и отвешивает ему оплеуху. Не успела я что-нибудь сообразить, как артиллерист закричал: “Хлопцы, наших бьют!”. Из траншеи повыскакивали другие артиллеристы и окружили нашего сапера. Мой взвод, не долго думая, побросал щупы, миноискатели, вещмешки и бросился к нему на выручку. Завязалась драка. Я не могла понять, что случилось? Почему взвод ввязался в драку? Каждая минута на счету, а тут такая заваруха. Даю команду: “Взвод, стать в строй!”. Никто не обращает на меня внимания. Тогда я выхватила пистолет и выстрелила в воздух. Из блиндажа выскочили офицеры. Пока всех утихомирили, прошло значительное время. Подошел к моему взводу капитан и спросил: “Кто здесь старший?”. Я доложила. У него округлились глаза, он даже растерялся. Затем спросил: “Что тут произошло?”. Я не могла ответить, так как на самом деле не знала причины. Тогда вышел мой помкомвзвода и рассказал, как все было. Так я узнала, что такое “рама”, какое это обидное было слово для женщины. Что-то типа шлюхи. Фронтовое ругательство…А знаете… У нас честный разговор… Я ни о любви, ни о детстве старалась на войне не думать. И о смерти тоже. М-м-м… У нас честный разговор… Так вот… Я уже говорила: у меня было много запретного, чтобы выжить. Особенно все ласковое и нежное я себе запретила. Даже думать об этом. Вспоминать. Помню, что впервые в освобожденном Львове дали нам несколько свободных вечеров. Впервые за всю войну… В городском кинотеатре батальон смотрел кинофильм. Первое время как-то непривычно было сидеть в мягких креслах, видеть красивую обстановку, уют и тишину. Перед началом сеанса играл оркестр, выступали артисты. В фойе устроили танцы. Танцевали полечку, краковяк, падэспань и заканчивали неизменной “Русской”. Особенно действовала на меня музыка… Даже не верилось, что где-то стреляют и нам скоро опять на передовую. Где-то рядом смерть.Но уже через день моему взводу было приказано прочесать пересеченную местность от местечка к железной дороге. Там подорвалось несколько машин. Мины… Вдоль шоссе пошли разведчики с миноискателями. Моросил холодный дождик. Все промокли до ниточки. Сапоги мои разбухли, стали тяжелыми, как будто подошвы из железа. Я подоткнула полы шинели за ремень, чтобы не путались под ногами. Впереди меня на поводке шла моя собачка Нелька. Найдет снаряд или мину, сядет возле нее и ждет, пока не разминируют. Мой верный дружок… И вот Нелька села… Ждет и поскуливает… А тут передают по цепи: “Лейтенант, к генералу”. Оглянулась: на проселочной дороге стоял “виллис”. Я перепрыгнула через кювет, на ходу одернула полы шинели, поправила ремень и пилотку. Все равно вид у меня был затрапезный.Подбежав к машине, открыла дверку и стала докладывать:– Товарищ генерал, по вашему приказанию…Услышала:– Отставить…Вытянулась по стойке “смирно”. Генерал даже не повернулся ко мне, а через стекло машины смотрит на дорогу. Нервничает и часто посматривает на часы. Я стою. Он обращается к своему ординарцу:– Где же тот командир саперов?Я снова попыталась доложить:– Товарищ генерал…Он наконец повернулся ко мне и с досадой:– На черта ты мне нужна!Я все поняла и чуть не расхохоталась. Тогда его ординарец первый догадался:– Товарищ генерал, а может, она и есть командир саперов?Генерал уставился на меня:– Ты кто?– Командир саперного взвода, товарищ генерал.– Ты – командир взвода? – возмутился он.– Так точно, товарищ генерал!– Это твои саперы работают?– Так точно, товарищ генерал!– Заладила: генерал, генерал…Вылез из машины, прошел несколько шагов вперед, затем вернулся ко мне. Постоял, смерил глазами. И к своему ординарцу:– Видал?А у меня спросил:– Сколько же тебе лет, лейтенант?– Двадцать, товарищ генерал.– Откуда родом?– Сибирячка.Он еще долго расспрашивал меня, предложил перейти в их танковую часть. Возмущался, что я была в таком затрапезном виде: он бы не допустил этого. Им саперы позарез нужны. Потом отвел меня в сторонку и показал на лесок:– Вон там стоят мои коробочки. Я хочу пропустить их по этой железной дороге. Рельсы и шпалы сняты, но дорога может быть заминирована. Удружи танкистам, проверь дорогу. Здесь удобнее и ближе двигаться к передовой. Знаешь, что такое внезапный удар?– Знаю, товарищ генерал.– Ну, будь здорова, лейтенант. Обязательно доживи до победы, она уже скоро. Понимаешь!Железная дорога действительно оказалась заминированной. Мы проверили.Всем хотелось дожить до победы…В октябре сорок четвертого наш батальон в составе двести десятого отдельного отряда разминирования вместе с войсками Четвертого Украинского фронта вступил на территорию Чехословакии. Везде нас встречали с радостью. Бросали цветы, фрукты, пачки сигарет… Расстилали на мостовых ковры… То, что девушка командует взводом мужчин да еще сама сапер-минер, стало сенсацией. Я была пострижена под мальчишку, ходила в брюках и кителе, повадки появились мужские, короче, была похожа на подростка. Иногда въезжала в село на коне верхом, тут уже совсем трудно было определить, что за всадник, но женщины чутьем угадывали и присматривались ко мне. Женская интуиция… Было смешно… Здорово! Я приходила на квартиру, где должна была остановиться, и тут хозяева узнавали, что их постоялец офицер, но не мужчина. От удивления многие стояли с открытыми ртами… Немое кино! Но мне это… М-м-м… Мне это даже нравилось. Нравилось удивлять таким образом. То же было в Польше. Помню, в одной деревушке старушка погладила меня по голове. Я догадалась: “Цо пани роги на мне шука?”. Она смутилась и сказала, мол, нет, просто хотела пожалеть меня, “таку млоду паненку”.А мины – на каждом шагу. Мин было много. Однажды зашли в дом, кто-то первый увидел хромовые сапоги, стоящие возле шкафа. Уже протянул руку, чтобы взять их. Я крикнула: “Не смей трогать!”. Когда подошла и стала рассматривать, то оказалось, что они заминированы. Встречались заминированные кресла, комоды, серванты, куклы, люстры… Крестьяне просили разминировать гряды с помидорами, картофелем, капустой. Чтобы попробовать вареников, взводу пришлось в одной деревне разминировать поле с пшеницей и даже цеп, чтобы обмолотить снопы…Так вот… Прошла Чехословакию, Польшу, Венгрию, Румынию, Германию… А впечатлений в памяти осталось мало, в основном вспоминается только зрительное фотографирование рельефа местности. Валуны… Высокая трава… То ли действительно она была высокая, то ли нам так казалось, потому что по ней неимоверно трудно было пробираться и работать щупами и миноискателями. Трава старая… Лопухи выше кустов… Вспоминается еще множество ручейков и оврагов. Лесная чащоба, сплошные проволочные заграждения с подгнившими кольями, заросшие минные поля. Запущенные цветочные клумбы. Там всегда прятались мины, немцы любили клумбы. Один раз на соседнем поле копали лопатой картошку, а мы рядом выкапывали мины…В Румынии в городе Деж я остановилась в доме молодой румынки, которая хорошо говорила по-русски. Оказалось, что ее бабушка русская. У женщины было трое детей. Муж погиб на фронте, причем в румынской добровольческой дивизии. Но она любила посмеяться, повеселиться. Однажды и меня пригласила пойти с ней на танцы. Предложила свои наряды. Соблазн был велик. Я надела брюки, гимнастерку, хромовые сапоги, а поверх всего – румынский национальный костюм: длинную, вышитую по полотну сорочку и шерстяную, в клетку узкую юбку, а в талии перехватила ее черным кушаком. На голову накинула цветной платок с большими кистями. Если еще добавить, что, ползая по горам, за лето я загорела до черноты, только на висках торчали белые вихры, да облупился нос, то уже меня не отличить от настоящей румынки. Румынской девушки.Клуба у них не было, собиралась молодежь в чьем-то доме. Когда мы пришли, уже играла музыка, танцевали. Я увидела почти всех офицеров своего батальона. Сначала боялась, что меня узнают и разоблачат, поэтому отсиживалась далеко в сторонке, не привлекая к себе внимания, даже чуть прикрываясь платком. Хотя бы посмотреть на все… Ну, посмотрю издалека… Но после того, как меня пригласил несколько раз на танец один из наших офицеров и не узнал с накрашенными губами и подведенными бровями, мне стало смешно и весело. Я веселилась от души… Мне нравилось, когда говорили, что я красивая. Слышала комплименты… Танцевала и танцевала…Кончилась война, а мы еще целый год разминировали поля, озера, речки. В войну все сбрасывали в воду, главное было пройти, успеть вовремя к цели. А теперь надо было думать о другом… О жизни… Для саперов война кончилась через несколько лет после войны, они воевали дольше всех. А что такое ждать взрыва после Победы? Ждать этого мига… Нет-нет! Смерть после Победы – самая страшная смерть. Дважды смерть.Так вот… В подарок к Новому, сорок шестому году мне выдали десять метров красного сатина. Я посмеялась: “Ну зачем он мне? Разве после демобилизации пошью себе красное платье. Платье Победы”. Как в воду глядела… Скоро пришел приказ о моей демобилизации… Как водится, мне устроили в своем батальоне торжественные проводы. На вечере офицеры преподнесли в подарок большой, тонкой вязки синий платок. Этот платок я должна была выкупить песней о синем платочке. И я им весь вечер пела.А в поезде у меня поднялась температура. Распухло лицо, рот не раскрыть. Росли зубы мудрости… Я возвращалась с войны…»...

Апполина Никоновна Лицкевич-Байрак, младший лейтенант, командир саперно-минерного взвода «Только поглядеть один раз…»

А сейчас будет рассказ о любви…Любовь – единственное личное событие человека на войне. Все остальное общее – даже смерть.Что явилось для меня неожиданностью? То, что о любви они говорили менее откровенно, чем о смерти. Все время что-то не досказывали, как будто защищались, всякий раз останавливаясь у некой черты. Зорко ее охраняли. Между ними существовал негласный договор – дальше нельзя. Занавес опускался. От чего защищались – понятно, от послевоенных обид и наветов. Уж им-то досталось! После войны у них была еще одна война, не менее страшная, чем та, с которой они вернулись. Если кто-нибудь решался быть искренним до конца, вырывалось отчаянное признание, то с обязательной просьбой в конце: «фамилию мою измените», или «в наше время об этом не принято было говорить вслух… неприлично…». Я слышала больше о романтическом и трагическом.Конечно, это не вся жизнь и не вся правда. Но это их правда. Как честно признался один из писателей военного поколения: «Будь проклята война – наш звездный час!». Это – пароль, общий эпиграф к их жизни.А все-таки: какая она, любовь, там? Возле смерти…О чертовой бабе и майских розах

Война отняла у меня мою любовь… Мою единственную любовь…Бомбят город, прибежала ко мне сестра Нина, прощаемся. Уже думали – не увидимся. Она мне говорит: “Я пойду в сандружинницы, только где мне их найти”. И вот я помню: смотрю на нее, а это было лето, на ней легкое платьице, и я вижу у нее на левом плече, тут, около шеи, родимый значок. Это моя родная сестра, а я впервые его увидела. Смотрю и думаю: “Я тебя везде узнаю”.И такое острое чувство… Такая любовь… Сердце рвется…Из Минска все уходили. Дороги обстреливались, шли лесом. Где-то девочка кричит: “Мама, война”. Наша часть отступает. Идем по просторному широкому полю, колосится рожь, а у дороги низкая крестьянская изба. Уже Смоленщина… Около дороги стоит женщина, казалось, что эта женщина выше своего домика, была она одета во все льняное, вышитое национальным русским узором. Она скрестила руки на груди и низко кланялась, солдаты шли, а она им кланялась и говорила: “Пускай вас Господь домой воротит”. И вы знаете, каждому она кланялась и так приговаривала. У всех на глазах выступали слезы…Я ее всю войну помнила… И уже другое, это было в Германии, когда мы немцев назад гнали. Какой-то поселок… Сидели во дворе две немки в своих чепчиках и пили кофе. Как будто не было никакой войны… И я подумала: “Боже мой, у нас развалины, у нас люди в земле живут, у нас едят траву, а вы сидите и пьете кофе”. Идут рядом наши машины, наши солдаты едут… Они пьют кофе…А потом я ехала по нашей земле… И что я видела? Вместо деревни осталась одна печь. Сидит старик, а сзади стоят трое внуков, видно, потерял и сына и невестку. Старуха собирает головешки затопить печь. Повесила кожух, значит, из леса пришли. И в этой печи ничего не варится.И такое острое чувство… Такая любовь……Наш эшелон остановился. Не помню, что там было – то ли ремонт дороги, то ли меняли паровоз. Сидим мы с одной медсестрой, а рядом двое наших солдат варят кашу. И откуда-то подходят к нам два пленных немца, стали просить есть. А у нас был хлеб. Мы взяли булку хлеба, разделили и дали им. Те солдаты, которые варили кашу, слышу, рассуждают:– Смотри, сколько врачи дали хлеба нашему врагу! – И дальше что-то в таком духе, мол, разве они знают настоящую войну, сидели в госпиталях, откуда им…Через какое-то время другие пленные подошли уже к тем солдатам, которые варят кашу. И тот солдат, который нас недавно упрекал, говорит одному немцу:– Что – жрать захотел?А тот стоит… Ждет. Другой наш солдат передает буханку хлеба своему товарищу:– Ладно, отрежь ему.Тот отрезал по куску хлеба. Немцы взяли хлеб и стоят – видят, что каша варится.– Ну ладно, – говорит один солдат, – дай им каши.– Да она еще не готова.Вы слышали?И немцы, как будто тоже понимают язык, стоят. Ждут. Солдаты заправили кашу салом и дали им в консервные банки.Вот вам душа русского солдата. Они осуждали нас, а сами дали хлеба, да еще каши, и только тогда, когда заправили салом. Вот что я помню…И такое острое чувство… Такое сильное…Война давно кончилась… Я собиралась на курорт… Как раз это был Карибский кризис. Опять в мире неспокойно стало. Все закачалось. Укладываю чемодан, платья взяла, кофточки сложила. Ну, кажется, ничего не забыла? Достаю сумочку с документами и беру оттуда свой военный билет. Думаю: “Случится что, я там сразу пойду в военкомат”.Уже я на море, отдыхаю и возьми расскажи кому-то за столиком в столовой, что ехала сюда и взяла военный билет. Я так сказала, без всякой мысли или желания порисоваться. А один мужчина за нашим столиком как разволновался:– Нет, только русская женщина, уезжая на курорт, может взять в собой военный билет и думать, что, если что такое, она сразу пойдет в военкомат.Я помню его восторг. Его восхищение. Так на меня мой муж смотрел. Этим взглядом…Простите за длинное вступление… Я не умею говорить по порядку. Мысль всегда у меня скачет, чувства рвутся…Мы вместе с мужем ушли на фронт. Вдвоем.Я многое забыла. Хотя вспоминаю каждый день…Кончился бой… Не верилось тишине. Он гладил траву руками, трава мягкая… И смотрел на меня. Смотрел… Такими глазами…Они ушли группой в разведку. Ждали их два дня… Я не спала два дня… Задремала. Просыпаюсь от того, что он сидит рядом и смотрит на меня. “Ложись спать”. – “Жалко спать”.И такое острое чувство… Такая любовь… Сердце рвется…Я многое забыла, почти все забыла. А думала, что не забуду. Ни за что не забуду.Мы уже шли через Восточную Пруссию, уже все говорили о Победе. Он погиб… Погиб мгновенно… От осколка… Мгновенной смертью. Секундной. Мне передали, что их привезли, я прибежала… Я его обняла, я не дала его забрать. Хоронить. В войну хоронили быстро: днем погиб, если бой быстрый, то сразу собирают всех, свозят отовсюду и роют большую яму. Засыпают. Другой раз одним сухим песком. И если долго на этот песок смотреть, то кажется, что он движется. Дрожит. Колышется этот песок. Потому что там… Там для меня еще живые люди, они недавно были живые… Я вижу их, я с ними разговариваю… Не верю… Мы все ходим и не верим еще, что они там… Где?И я не дала его тут же хоронить. Хотела, чтобы еще была у нас одна ночь. Сидеть возле него. Смотреть… Гладить…Утром… Я решила, что увезу его домой. В Беларусь. А это – несколько тысяч километров. Военные дороги… Неразбериха… Все подумали, что от горя я сошла с ума. “Ты должна успокоиться. Тебе надо поспать”. Нет! Нет! Я шла от одного генерала к другому, так дошла до командующего фронтом Рокоссовского. Сначала он отказал… Ну, ненормальная какая-то! Сколько уже в братских могилах похоронено, лежит в чужой земле…Я еще раз добилась к нему на прием:– Хотите, я встану перед вами на колени?– Я вас понимаю… Но он уже мертвый…– У меня нет от него детей. Дом наш сгорел. Даже фотографии пропали. Ничего нет. Если я его привезу на родину, останется хотя бы могила. И мне будет куда возвращаться после войны.Молчит. Ходит по кабинету. Ходит.– Вы когда-нибудь любили, товарищ маршал? Я не мужа хороню, я любовь хороню.Молчит.– Тогда я тоже хочу здесь умереть. Зачем мне без него жить?Он долго молчал. Потом подошел и поцеловал мне руку.Мне дали специальный самолет на одну ночь. Я вошла в самолет… Обняла гроб… И потеряла сознание…»...

Ефросинья Григорьевна Бреус, капитан, врач«Разлучила нас война… Муж – на фронте. Я эвакуировалась сначала в Харьков, а затем в Татарию. Устроилась там работать. И вот однажды меня разыскивают, а моя девичья фамилия Лисовская. Зовут все: “Совская! Совская!”. И я тогда отзываюсь: “Это я!”. Мне говорят: “Идите в энкаведе, берите пропуск и следуйте в Москву”. Почему? Мне никто ничего не разъяснил, и я не знала. Военное время… Еду и думаю, может, муж раненый, может, меня к нему вызывают. А я уже четыре месяца от него ничего не получала, никаких известий. У меня такое намерение, что если я его найду без рук, без ног, калеку, заберу и сразу домой. Будем как-то жить. Приезжаю в Москву, захожу по адресу. Там написано: “ЦК КПБ”, то есть, наше белорусское правительство, и там таких, как я, очень много. Мы интересуемся: “Что? Почему? Зачем нас собрали?”. Говорят: “Все узнаете”. Собрали нас всех в большом зале: там наш секретарь ЦК Белоруссии, товарищ Пономаренко, другие руководители. У меня спросили: “Хотите ли вы туда, откуда приехали?”. Ну, откуда я приехала – из Белоруссии. Конечно, хочу. И меня определяют в спецшколу. Начинают готовить, чтобы послать в тыл врага.Сегодня окончили учебу, а уже на другой день посадили нас на машины и повезли к линии фронта. Потом мы пешком пошли. Я не знала, что такое фронт и какая она – нейтральная полоса. Команда: “Приготовиться! Готовность – номер один”. “Бах!” – выстрелили ракеты. Снег, вижу, белый-белый, а тут полоса людей, это мы друг за другом легли. Нас много. Ракета погасла, выстрелов нет. Новая команда: “Бегом!”, и мы побежали. И так прошли…В партизанский отряд каким-то чудом мне пришло письмо от мужа. Это было столько радости, так неожиданно, два года я о нем ничего не знала. А тут – самолет сбросил еду, боеприпасы… И почту… И в этой почте, в этом мешке брезентовом мне – письмо. Тогда я обращаюсь письменно в ЦК. Я написала, что все буду делать, только чтобы мы с мужем были вместе. И это письмо тихонечко от командира нашего отряда я передала летчику. Скоро узнаю новость: передали по связи – после выполнения задания нашу группу ждут в Москве. Всю нашу спецгруппу. Пошлют на новое место… Все должны лететь, а Федосенко так обязательно.Ждем мы самолет, а это ночь, темно, как в бочке. И какой-то самолет кружит вверху, а потом как даст по нас бомбами. Это был “мессершмитт”, немцы нашу стоянку засекли, он пошел на новый разворот. А в это время наш самолет опускается – “У-2”, и как раз под елку, где я рядом стояла. Этот летчик чуть присел над землей и давай сразу подниматься, потому что он увидел: немец сейчас сделает разворот и опять пойдет стрелять. Я зацепилась за крыло и кричу: “Мне в Москву! У меня разрешение!”. Он даже матюкнулся: “Садись!”. Так мы и летели с ним вдвоем. Не было ни раненых… Никого.В мае месяце в Москве я ходила в валенках. Пришла в театр в валенках. И было прекрасно. Пишу мужу: как нам встретиться? Я пока в резерве… Но мне обещают… Везде прошу: пошлите меня туда, где муж, дайте мне хотя бы два дня, мне только поглядеть на него один раз, а потом я вернусь и посылайте куда хотите. Все пожимают плечами. Но я все-таки узнаю по номеру почты, где мой муж воюет, и еду к нему. Приезжаю сначала в обком партии, показываю этот адрес мужа, документы, что я жена, и говорю, что хочу встретиться с ним. Мне отвечают, что это невозможно, он на самой передовой, отправляйтесь назад, а я вся такая побитая, такая голодная, и как это – назад? Пошла к военному коменданту. Он посмотрел на меня и приказал, чтобы мне дали немного одеться. Дали мне гимнастерку, ремень подпоясаться. И он начал меня отговаривать:– Ну что вы, там очень опасно, где ваш муж…Я сижу и плачу, тогда он сжалился, дал мне пропуск.– Выйдете, – говорит, – на шоссе, там будет регулировщик, и он вам покажет, как ехать.Нашла это шоссе, нашла этого регулировщика, посадил он меня на машину, и я еду. Приезжаю в часть, там все удивляются, все кругом военные. “А вы кто?” – спрашивают. Я не могу сказать – жена. Ну, как такое скажешь, кругом бомбы рвутся… Я отвечаю – сестра. Даже не знаю, почему я так сказала – сестра. “Подождите, – говорят мне, – еще шесть километров туда надо идти”. Как это я буду ждать, когда я так далеко добиралась? А как раз оттуда машина за обедом пришла, и там был старшина такой рыжеватый, конопатый. Он говорит:– О, я Федосенко знаю. Но это в самой траншее.Ну, упросила я его. Посадили меня, еду, нигде ничего не видно… Лес… Лесная дорога… Для меня это новость: передовая, но нигде никого. Изредка где-то постреливают. Приехали. Старшина спрашивает:– А где Федосенко?Ему отвечают:– Они вчера ушли в разведку, их застал рассвет, и они там пережидают.Но связь у них есть. И ему по связи сказали, что приехала сестра. Какая сестра? Говорят: “Рыжая”. А сестра у него черная. Ну, раз рыжая, он сразу догадался, какая сестра. Не знаю, как он там выполз, но Федосенко скоро появился, и мы там устроили встречу. Радости было…Пробыла я у него один день, второй и решаю:– Иди в штаб и докладывай. Я с тобой здесь останусь.Он пошел к начальству, а я не дышу: ну, как скажут, чтобы в двадцать четыре часа ноги ее не было? Это же фронт, это понятно. И вдруг вижу – идет в землянку начальство: майор, полковник. Здороваются за руку все. Потом, конечно, сели мы в землянке, выпили, и каждый сказал свое слово, что жена нашла мужа в траншее, это же настоящая жена, документы есть. Это же такая женщина! Дайте посмотреть на такую женщину! Они такие слова говорили, они все плакали. Я тот вечер всю жизнь вспоминаю… Что у меня еще осталось?Зачислили санитаркой. Ходила с ним в разведку. Бьет миномет, вижу – упал. Думаю: убитый или раненый? Бегу туда, а миномет бьет, и командир кричит:– Куда ты прешь, чертова баба!! Подползу – живой… Живой!Около Днепра ночью при луне мне вручили орден Красного Знамени. А на другой день муж был ранен, тяжело. Мы вместе бежали, мы вместе шагали по такому болоту, вместе ползли. Пулеметы били и били, а мы ползли и ползли, и его ранило в бедро. Ранило разрывной пулей, и попробуй-ка наложить повязку, это же ягодица. Все разорвалось, и грязь, и земля – все туда. А мы выходили из окружения. Вывозить раненых некуда, медикаментов у меня тоже никаких. Одна надежда, что прорвемся. Когда прорвались, мужа я сопровождала до самого госпиталя. Пока я его довезла, было уже общее заражение крови. Это был Новый год… Наступал сорок четвертый год… Он умирает… Я понимала, что он умирает… А он был много раз награжден, я собрала все его ордена, положила возле него. Был как раз обход, а он спал. Врач подходит:– Вам надо уйти отсюда. Он уже мертвый.Я отвечаю:– Тихо, он еще живой.Муж как раз открыл глаза и говорит:– Что-то потолок голубой стал.Я смотрю:– Нет, он не голубой. Потолок, Вася, белый. – А ему казалось, что голубой.Сосед ему говорит:– Ну, Федосенко, если ты останешься жить, то ты свою жену должен на руках носить.– И буду носить, – соглашается он.Я не знаю, он, наверное, чувствовал, что умирает, потому что взял меня за руки, наклонил к себе и поцеловал. Вот как последний раз целуют:– Любочка, так жалко, у всех Новый год, а мы с тобой тут… Но ты не жалей, у нас еще все будет…И когда осталось ему несколько часов жить… У него случилось это несчастье, что нужно было поменять ему постель… Я ему постелила чистую простыню, ногу перевязала, а на подушку его надо подтянуть, это же мужчина, тяжелый, я его тяну, наклонилась низко-низко, и вот чувствую, что это уже все, что еще минута-другая и его не станет… Это был вечер. Десять часов пятнадцать минут… До минуты запомнила… И мне захотелось самой умереть… Но я носила под сердцем нашего ребенка, и только это меня удержало, я пережила те дни. Похоронила я его первого января, а через тридцать восемь дней у меня родился сын, он с сорок четвертого года, сам уже имеет детей. Мужа звали Василий, сын у меня Василий Васильевич, и внук у меня Вася… Василек…»...

Любовь Фоминична Федосенко, рядовая, санитарка«Видела… Каждый день… Но не могла примириться. Молодой, красивый мужчина умирает… Хотелось успеть, ну… поцеловать его. Что-то женское для него сделать, если ничем не можешь помочь как врач. Тогда хотя бы улыбнуться. Погладить. Взять за руку… Через много лет после войны мне один мужчина признался, что помнит мою молодую улыбку. А для меня это был обыкновенный раненый, я его даже не запомнила. Он говорил, что эта улыбка вернула его к жизни, с того света, что называется… Женская улыбка…»...

Вера Владимировна Шевалдышева, старший лейтенант, хирург«Прибыли на Первый Белорусский фронт… Двадцать семь девушек. Мужчины на нас смотрели с восхищением: “Ни прачки, ни телефонистки, а девушки-снайперы. Мы впервые видим таких девушек. Какие девушки!”. Старшина в нашу честь стихи сочинил. Смысл такой, чтобы девушки были трогательными, как майские розы, чтобы война не покалечила их души. Уезжая на фронт, каждая из нас дала клятву: никаких романов там не будет. Все будет, если мы уцелеем, после войны. А до войны мы не успели даже поцеловаться. Мы строже смотрели на эти вещи, чем нынешние молодые люди. Поцеловаться для нас было – полюбить на всю жизнь. На фронте любовь была как бы запрещенной, если узнавало командование, как правило, одного из влюбленных переводили в другую часть, попросту разлучали. Мы ее берегли-хранили. Мы не сдержали своих детских клятв… Мы любили…Я думаю, что если бы я не влюбилась на войне, то я бы не выжила. Любовь спасала. Меня она спасла…»...

Софья Кригель, старший сержант, снайпер«Про любовь спрашиваете? Я не боюсь сказать правду… Я была пэпэже, то, что расшифровывается – походно-полевая жена. Жена на войне. Вторая. Незаконная. Первый командир батальона…Я его не любила. Он хороший был человек, но я его не любила. А пошла к нему в землянку через несколько месяцев. Куда деваться? Одни мужчины вокруг, так лучше с одним жить, чем всех бояться. В бою не так страшно было, как после боя, особенно, когда отдых, на переформирование отойдем. Как стреляют, огонь, они зовут: “Сестричка! Сестренка!”, а после боя каждый тебя стережет… Из землянки ночью не вылезешь… Говорили вам это другие девчонки или не признались? Постыдились, думаю… Промолчали. Гордые! А оно все было, потому что умирать не хотелось. Было обидно умирать, когда ты молодой… Ну, и для мужчин тяжело четыре года без женщин… В нашей армии борделей не было, и таблеток никаких не давали. Где-то, может, за этим следили. У нас нет. Четыре года… Командиры могли только что-то себе позволить, а простой солдат нет. Дисциплина. Но об этом молчат… Не принято… Нет… Я, например, в батальоне была одна женщина, жила в общей землянке. Вместе с мужчинами. Отделили мне место, но какое оно отдельное, вся землянка шесть метров. Я просыпалась ночью от того, что махала руками – то одному дам по щекам, по рукам, то другому. Меня ранило, попала в госпиталь и там махала руками. Нянечка ночью разбудит: “Ты – чего?”. Кому расскажешь?Первого командира убило осколком мины.Второй командир батальона…Я его любила. Я шла с ним в бой, я хотела быть рядом. Я его любила, а у него была любимая жена, двое детей. Он показывал мне их фотографии. И я знала, что после войны, если останется жив, он вернется к ним. В Калугу. Ну и что? У нас были такие счастливые минуты! Мы пережили такое счастье! Вот вернулись… Страшный бой… А мы живые. У него ни с кем такое не повторится! Не получится! Я знала… Я знала, что счастливым он без меня не будет. Не сможет быть счастливым ни с кем так, как мы были с ним счастливы на войне. Не сможет… Никогда!В конце войны я забеременела. Я так хотела… Но нашу дочку я вырастила сама, он мне не помог. Палец о палец не ударил. Ни одного подарка или письма… или открыточки. Кончилась война, и кончилась любовь. Как песня… Он уехал к законной жене, к детям. Оставил мне на память свою фотокарточку. А я не хотела, чтобы война кончалась… Страшно это сказать… Открыть свое сердце… Я – сумасшедшая. Я любила! Я знала, что вместе с войной кончится и любовь. Его любовь… Но все равно я ему благодарна за те чувства, которые он мне дал, и я с ним узнала. Вот я его любила всю жизнь, я пронесла свои чувства через годы. Мне уже незачем врать. Я уже старая. Да, через всю жизнь! И я не жалею.Дочь меня упрекала: “Мама, за что ты его любишь?”. А я люблю… Недавно узнала – он умер. Я много плакала. И мы даже из-за этого поссорились с моей дочерью: “Что ты плачешь? Он для тебя давно умер”. А я его и сейчас люблю. Вспоминаю войну как лучшее время моей жизни, я там была счастливая…Только, прошу вас, без фамилии. Ради моей дочери…»...

Софья К-вич, санинструктор«Во время войны… Привезли меня в часть… На передовую. Командир встретил словами: “Снимите, пожалуйста, шапку”. Я удивилась… Сняла… В военкомате нас стригли под мальчиков, но пока мы были в военных лагерях, пока добирались до фронта, волосы мои немного отросли. Стали виться, они у меня вьющиеся. Барашек мелкий… Это сейчас не догадаешься… Уже старая стала… И вот он смотрит и смотрит на меня: “Я два года женщину не видел. Хочу посмотреть”.После войны…Я жила в коммунальной квартире. Соседки все были с мужьями, обижали меня. Издевались: “Ха-ха-а… Расскажи, как ты там б… с мужиками…”. В мою кастрюлю с картошкой уксуса нальют. Всыпят ложку соли… Ха-ха-а…Демобилизовался из армии мой командир. Приехал ко мне, и мы поженились. Записались в загсе, и все. Без свадьбы. А через год он ушел к другой женщине, заведующей нашей фабричной столовой: “От нее духами пахнет, а от тебя тянет сапогами и портянками”.Так и живу одна. Никого у меня нет на всем белом свете. Спасибо, что ты пришла…»...

Екатерина Никитична Санникова, сержант, стрелок«А мой муж… Хорошо, что его нет, он на работе. Он строго мне приказал… Знает, что я люблю про нашу любовь рассказывать… Как я свадебное платье себе за одну ночь из бинтов пошила. Сама. А бинты мы с девчонками месяц собирали. Бинты трофейные… У меня было настоящее свадебное платье! Сохранилась фотография: я в этом платье и в сапогах, но сапог не видно, это я помню, что была в сапогах. А поясок я схимичила из старой пилотки… Отличный поясок. Но что это я… За свое… Муж приказал про любовь ни слова, ни-ни, а рассказывать про войну. Он у меня строгий. По карте учил… Два дня меня учил, где какой фронт стоял… Где наша часть… Я сейчас возьму, я за ним записала. Прочитаю… Что ты смеешься? Ой, как хорошо ты смеешься. Я тоже смеялась… Ну какой из меня историк! Я лучше фотографию, где я в платье из бинтов, покажу.Я так себе там нравлюсь… В белом платье…»...

Анастасия Леонидовна Жардецкая, ефрейтор, санинструктор О странной тишине перед небом и утерянном колечке

Ушла я из Казани на фронт девятнадцатилетней девчонкой…А через полгода писала маме, что мне дают двадцать пять – двадцать семь лет. Каждый день в страхе, в ужасе. Осколок летит, так кажется: с тебя снимают кожу. И люди умирают. Умирают каждый день, каждый час, такое чувство, что каждую минуту. Простыней не хватало накрыть. В нижнем белье складывали. Странная тишина стояла в палатах. Такой тишины я больше нигде не помню. Когда человек умирает, он всегда смотрит вверх, никогда не смотрит в сторону или на тебя, когда ты рядом. Только вверх… В потолок… Но так смотрит, как будто в небо…И я говорила себе, что ни одного слова любви в этом аду я слышать не смогу. Не смогу поверить. Вот сколько лет война шла, я даже никаких песен не помню. Даже знаменитую “Землянку” не помню. Ни одной… Помню только: когда уходила из дома на фронт, у нас в саду цвели вишни. Иду и оглядываюсь… Потом, наверное, я встречала сады на дорогах, они же и в войну цвели. Но я не помню… В школе такая хохотушка была, а тут никогда не улыбнусь. Если я видела, что какая-то из девочек выщипала брови или покрасила губы, я была возмущена. Категорически отвергала: как это можно, как это она хочет в такое время кому-то нравиться?Вокруг раненые, вокруг стон… У мертвых такие желто-зеленые лица. Ну, как ты можешь думать о радости? О своем счастье? Я не хотела сочетать любовь с этим. Вот с этим… Мне казалось, что здесь, в такой обстановке любовь погибнет мигом. Без торжества, без красоты какая может быть любовь? Кончится война, будет красивая жизнь. И любовь. А тут… Тут – нет. А вдруг я погибну, и тот, кто меня полюбит, будет страдать. И мне так жалко. Вот такое было чувство…Мой теперешний муж, он за мной там ухаживал, мы встретились на фронте. А я не хотела его слушать: “Нет-нет, кончится война, только тогда мы сможем говорить об этом”. Не забуду, как однажды он вернулся из боя и попросил: “У тебя нет какой-нибудь кофточки? Надень, пожалуйста. Дай посмотреть, какая ты в кофточке”. А у меня ничего не было, кроме гимнастерки.Я и подружке своей, она вышла замуж на фронте, говорила: “Цветов не дарил. Не ухаживал. И вдруг – замуж. Разве это любовь?”. Я ее чувств не поддерживала.Война кончилась… Мы смотрели друг на друга и не верили, что война кончилась, и мы живые остались. Вот сейчас мы будем жить… Будем любить… А мы все это уже забыли, не умели. Приехала я домой, пошла с мамой шить себе платье. Мое первое послевоенное платье.Вот моя очередь, и меня спрашивают:– Какой вам фасон?– Я не знаю.– Как это вы пришли в ателье и не знаете, какое хотите платье?– Не знаю…А я пять лет ни одного платья не видела. Я забыла даже, как шьется платье. Что надо какие-то там выточки, какие-то разрезы… Низкая талия, высокая талия… Это мне было непонятно. Купила туфли на каблучке, прошла по комнате и сняла их. Поставила в угол и думаю: “Я никогда не научусь в них ходить…”»...

Мария Селиверстовна Божок, медсестра«Я хочу вспомнить… Я хочу сказать, что необыкновенно красивое чувство я вынесла из войны. Ну просто никакими словами не передать, с каким восторгом и восхищением относились к нам мужчины. Я с ними жила в одной землянке, спала на одних полатях, ходила на одни задания, и когда я замерзала так, что слышала, как селезенка замерзает, как язык во рту замерзает, что еще немного и потеряю сознание, просила: “Миша, расстегни шубу, погрей”. Он погреет: “Ну как, легче?” – “Легче”. Я такого больше не встречала в жизни. Но о чем-то личном нельзя было думать, когда Родина в опасности.– Но была любовь?– Да, была любовь. Я ее встречала … Но вы меня извините, может, я и не права, и это не совсем естественно, но я в душе осуждала этих людей. Я считала, что не время заниматься любовью. Кругом – зло. Ненависть. Мне кажется, что так думали многие…– А какой вы были до войны?– Я петь любила. Смеяться любила. Хотела стать летчицей. Какие там мысли о любви! Она не была для меня чем-то главным в жизни. Главное – Родина. Теперь я думаю, что мы были наивные…»...

Елена Викторовна Кленовская, партизанка«В госпитале… Они все были счастливы. Они были счастливы, потому что остались в живых. Лейтенант двадцатилетний переживал, у него одной ноги не было. Но тогда казалось среди всеобщего горя, что это счастье – он живой, у него, подумаешь, только одной ноги нет. Главное – живой. И любовь у него будет, и жена у него будет, и все будет. Это сейчас остаться без одной ноги – ужас, а тогда они все прыгали на одной ноге, курили, смеялись. Они герои и вообще! Что вы?! – Вы там влюблялись?– Конечно, мы же такие юные. Как только новые раненые поступали, мы обязательно в кого-нибудь влюбимся. Подружка моя влюбилась в одного старшего лейтенанта, он был весь израненный. Она мне показала – вот он. Но и я, конечно, решила тоже в него влюбиться. Когда его увозили, он попросил у меня карточку. А у меня была одна карточка, где-то на станции мы сфотографировались. Я взяла эту карточку, чтобы ему отдать, но потом думаю: а вдруг это не любовь, а я ему карточку подарю? И вот его уже уносят, я руку ему протянула, а в кулаке карточка, а разжать не решилась. Вот и вся любовь…Потом Павлик был, тоже лейтенант. Ему было очень больно, так я ему шоколад под подушку положила. И вот когда мы встретились, это уже после войны, через двадцать лет, он стал благодарить мою подругу Лилю Дроздову за этот шоколад. Лиля говорит: “Какой шоколад?”. Тогда я призналась, что это я… И он меня поцеловал… Через двадцать лет поцеловал…»...

Светлана Николаевна Любич, сандружинница«Однажды после концерта… В большом эвакогоспитале… Ко мне подошел главврач и просит: “Здесь у нас в отдельной палате лежит тяжелораненый танкист. Он почти ни на что не реагирует, может, ему поможет ваша песня”. Иду в палату. Сколько буду жить, не забуду этого человека, который чудом вылез из горящего танка и обгорел с головы до ног. Он лежал, неподвижно вытянувшись на кровати, с черным, без глаз, лицом. Горло перехватило судорогой, и я несколько минут не могла взять себя в руки. Потом начала тихонько петь… И вижу, что лицо раненого чуть шевельнулось. Он что-то прошептал. Я наклонилась и услышала: “Спойте еще…”. Я пела ему еще и еще, исполнила весь свой репертуар, пока главврач не сказал: “Кажется, он уснул…”»...

Лилия Александровская, артистка«У нас – комбат и медсестра Люба Силина… Они любили друг друга! Это все видели… Он шел в бой, и она… Говорила, что не простит себе, если он погибнет не на ее глазах, и она не увидит его в последнюю минуту. “Пусть, – хотела, – нас вместе убьют. Одним снарядом накроет”. Умирать они собирались вместе или вместе жить. Наша любовь не делилась на сегодня и на завтра, а было только – сегодня. Каждый знал, что ты любишь сейчас, а через минуту или тебя, или этого человека может не быть. На войне все происходило быстрее: и жизнь, и смерть. За несколько лет мы прожили там целую жизнь. Я никогда никому не могла это объяснить. Там – другое время… В одном бою комбата тяжело ранило, а Любу легко, чуть царапнуло в плечо. И его отправляют в тыл, а она остается. Она уже беременная, и он ей дал письмо: “Езжай к моим родителям. Что бы со мной ни случилось, ты моя жена. И у нас будет наш сын или наша дочь”.Потом Люба мне написала: его родители не приняли ее, и ребенка не признали. А комбат погиб.Много лет собиралась… Хотела съездить к ней в гости, но так и не получилось. Мы были закадычные подружки. Но далеко ехать – на Алтай. А недавно пришло письмо. что она умерла. Теперь ее сын меня зовет к ней на могилку…Хочу поехать…»...

Нина Леонидовна Михай, старший сержант, медсестра«День Победы… Мы собрались на нашу традиционную встречу. И вот я выхожу из гостиницы, а девочки мне говорят:– Где ты, Лиля, была? Мы так наплакались.Оказывается, подошел к ним мужчина, казах, спрашивает:– Вы откуда, девчата? Из какого госпиталя?– А кого вы ищете?– Я каждый год приезжаю сюда и ищу одну сестру. Она спасла мне жизнь. Я ее полюбил. Хочу найти.Мои девочки смеются:– Да что там уж сестричку искать, там уже бабушка.– Нет…– Уже жена ведь есть? Дети?– Внуки есть, дети есть, жена есть. Душу потерял… Души нет…Девочки мне это говорят, и мы вместе вспомнили: а не мой ли это казах?…Привезли мальчишку казаха. Ну, совсем мальчишечка. Мы его прооперировали. У него было семь или восемь разрывов кишечника, он считался безнадежным. И настолько он лежал безучастный, что я его сразу заприметила. Как минутка лишняя, забегу: “Ну, как дела?”. Внутривенное сама вколю, температуру измерю, и он выкарабкался. Пошел на поправку. А мы у себя раненых не держали долго, мы на первой линии. Окажем экстренную помощь, вырвем у смерти и отправляем их дальше. И вот его с очередной партией должны увезти.Он лежит на носилках, мне передают, что он зовет меня.– Сестричка, подойди ко мне.– Что такое? Что ты хочешь? У тебя все хорошо. Тебя отправляют в тыл. Все будет в порядке. Считай, что ты уже живешь.Он просит:– Я очень тебя прошу, я один у родителей. Ты меня спасла. – И дает мне подарок – колечко, маленькое такое колечко.А я колец не носила, почему-то не любила. И я отказываюсь:– Я не могу. Не могу.Он просит. Раненые помогают ему.– Да возьми, он же от чистого сердца.– Это же мой долг, понимаете?Уговорили они меня. Правда, я это колечко потом потеряла. Оно было мне большое, и однажды заснула, а машину подбросило, и оно где-то упало. Жалела очень.– Вы нашли этого мужчину?– Мы так и не встретились. Не знаю, тот ли это? Но мы его целый день вместе с девочками искали.…В сорок шестом приехала я домой. Меня спрашивают: “Ты будешь ходить в военном или в гражданском?”. Конечно, в военном. Даже не подумаю снимать. Пошла вечером в Дом офицеров на танцы. И вот вы сейчас услышите, как относились к военным девушкам.Я надела туфли, платье, а шинель и сапоги в гардероб сдала.Подходит ко мне один военный и приглашает танцевать.– Вы, – говорит, – наверное, не здешняя. Очень интеллигентная девушка.И весь вечер он со мной. Не отпускает. Закончились танцы, говорит мне:– Дайте ваш номерок.Пошел вперед. А в гардеробе ему дают сапоги, дают шинель.– Это не мое…Я подхожу:– Нет, это мое.– Но вы мне не сказали, что были на фронте.– А вы меня спрашивали?Он растерялся. Не мог на меня глаз поднять. А сам только с войны вернулся…– Почему вас так удивило?– Я не мог представить, что вы были в армии. Понимаете, фронтовая девушка…– Вас удивило, что я, мол, одна? Без мужа и не беременная? Не ношу ватник, не дымлю папиросой “Казбек” и не ругаюсь матом?Я не дала ему провожать меня.И всегда гордилась, что я была на фронте. Родину защищала…»...

Лилия Михайловна Бутко, хирургическая медсестра«Мой первый поцелуй… Младший лейтенант Николай Белохвостик… Ой, смотрите, покраснела я вся, а уже бабушка. А тогда были молодые годы. Юные. Я думала… Была уверена… Что… Я никому не признавалась, даже подруге, что в него влюблена. По уши. Моя первая любовь… Может, и единственная? Кто знает… Я думала: никто в роте не догадывается. Мне никто раньше так не нравился! Если нравился, то не очень. А он… Я ходила и о нем постоянно думала, каждую минуту. Что… Это была настоящая любовь. Я почувствовала. Все знаки… Ай, смотрите, покраснела…Мы его хоронили… Он лежал на плащ-палатке, его только-только убило. Немцы нас обстреливают. Надо хоронить быстро… Прямо сейчас… Нашли старые березы, выбрали ту, которая поодаль от старого дуба стояла. Самая большая. Возле нее… Я старалась запомнить, чтобы вернуться и найти потом это место. Тут деревня кончается, тут развилка… Но как запомнить? Как запомнить, если одна береза на наших глазах уже горит… Как? Стали прощаться… Мне говорят: “Ты – первая!”. У меня сердце подскочило, я поняла… Что… Всем, оказывается, известно о моей любви. Все знают… Мысль ударила: может, и он знал? Вот… Он лежит… Сейчас его опустят в землю… Зароют. Накроют песком… Но я страшно обрадовалась этой мысли, что, может, он тоже знал. А вдруг и я ему нравилась? Как будто он живой и что-то мне сейчас ответит… Вспомнила, как на Новый год он подарил мне немецкую шоколадку. Я ее месяц не ела, в кармане носила.Я всю жизнь это вспоминаю… Этот момент… Бомбы летят… Он… Лежит на плащ-палатке… Этот момент… А я радуюсь… Стою и про себя улыбаюсь. Ненормальная. Я радуюсь, что он, может быть, знал о моей любви…Подошла и его поцеловала. Никогда до этого не целовала мужчину… Это был первый…»...

Любовь Михайловна Гроздь, санинструктор Об одиночестве пули и человека

Моя история отдельная… Молитвы меня утешают. Молюсь о своей девочке…Помню мамину поговорку. Мама любила сказать: “Пуля – дура, судьба – злодейка”. Была у нее такая поговорка на любую беду. Пуля одна, и человек один, пуля летит, куда хочет, а судьба крутит человеком, как хочет. Туда-сюда, туда-сюда. Человек – перышко, воробьиное перышко. Никогда не узнаешь своего будущего. Нам не дано… Не позволено проникнуть в тайну. Мне цыганка гадала, когда мы с войны ехали. Подошла на станции, отозвала в сторонку… Великую любовь обещала… Были у меня немецкие часы, сняла их и отдала ей за эту великую любовь. Поверила.А теперь не переплакать мне той любви…Я на войну весело собиралась. По-комсомольски. Вместе со всеми. Ехали мы в товарных вагонах, на них надпись черным мазутом: “Сорок людей – восемь лошадей”. А нас набилось человек сто.Стала снайпером. А могла и связисткой быть, полезная профессия – и военная, и мирная. Женская. Но сказали, надо стрелять – стреляла. Хорошо стреляла. Два ордена Славы имею, четыре медали. За три года войны.Крикнули нам – Победа! Объявили – Победа! Я помню свое первое чувство – радость. И сразу, в ту же минуту – страх! Паника! Паника! Как же жить дальше? Папа погиб под Сталинградом. Два старших брата пропали без вести в начале войны. Остались мама и я. Две женщины. Как нам жить? Все наши девчонки задумались… Соберемся вечером в землянке… Разговоры у нас о том, что жизнь теперь только начинается. И радость, и страх. Раньше боялись смерти, а теперь жизни… Одинаково было страшно. Правда! Говорим-говорим, а потом сидим и молчим.Выйдем замуж или не выйдем? По любви или без любви? На ромашках гадали… Венки в речку бросали, свечи плавили… Я помню, в одной деревне показали нам, где живет колдунья. Все – к ней кинулись, даже несколько офицеров. А девчонки – все. Она на воде гадала. По руке. В другой раз у шарманщика мы бумажки тянули. Билетики. Мне счастливые билетики выпадали… А где оно, мое счастье?Как нас встретила Родина? Без рыданий не могу… Сорок лет прошло, а до сих пор щеки горят. Мужчины молчали, а женщины… Они кричали нам: “Знаем, чем вы там занимались! Завлекали молодыми п… наших мужиков. Фронтовые б… Сучки военные…”. Оскорбляли по-всякому… Словарь русский богатый…Провожает меня парень с танцев, мне вдруг плохо-плохо, сердце затарахтит. Иду-иду и сяду в сугроб. “Что с тобой?” – “Да ничего. Натанцевалась”. А это – мои два ранения. Это – война… А надо учиться быть нежной. Быть слабой и хрупкой, а ноги в сапогах разносились – сороковой размер. Непривычно, чтобы кто-то меня обнял. Привыкла сама отвечать за себя. Ласковых слов ждала, но их не понимала. Они мне, как детские. На фронте среди мужчин – крепкий русский мат. К нему привыкла. Подруга меня учила, она в библиотеке работала: “Читай стихи. Есенина читай”.Замуж я вышла скоро. Через год. За нашего инженера на заводе. Я мечтала о любви. Хотела дом и семью. Чтобы в доме маленькими детьми пахло. Первые пеленки нюхала-нюхала, не могла нанюхаться. Запахи счастья… Женского… На войне нет женских запахов, все они – мужские. Война по-мужски пахнет.Двое детей у меня… Мальчик и девочка. Первый мальчик. Хороший, умный мальчик. Он институт окончил. Архитектор. А вот девочка… Моя девочка… Она стала ходить в пять лет, первое слово “мама” выговорила в семь. У нее до сих пор получается не “мама”, а “мумо”, не “папа”, а “пупо”. Она… Мне и сейчас кажется, что это неправда. Ошибка какая-то. Она в сумасшедшем доме… Сорок лет она там. Как ушла на пенсию, хожу к ней каждый день. Мой грех…Уже много лет первого сентября я покупаю ей новый букварь. Мы читаем с ней букварь целыми днями. Иногда возвращаюсь от нее домой и мне кажется, что я разучилась читать и писать. Разговаривать. И ничего этого мне не надо. Зачем это?Я наказана… За что? Может, за то, что убивала? И так подумаю… В старости много времени… Думаю и думаю. Утром стою на коленях, смотрю в окно. И прошу Бога… Обо всех прошу… На мужа обиды не держу, давно его простила. Родила я дочку… Он посмотрел на нас… Побыл немного и ушел. Ушел с упреками: “Разве нормальная женщина пойдет на войну? Научится стрелять? Поэтому ты и ребенка нормального родить не способна”. Я за него молюсь…А может, он прав? И так подумаю… Мой грех…Я любила Родину больше всего на свете. Я любила… Кому я могу это сейчас рассказать? Моей девочке… Ей одной… Я вспоминаю войну, а она думает, что я ей сказки рассказываю. Детские сказки. Страшные детские сказки…Фамилию не пишите. Не надо…»...

Клавдия С-ва, снайпер «Про бульбу дробненькую…»

Была еще одна война…На этой войне никто не отмечал на карте, где проходит нейтральная полоса, а где начинается линия фронта. Никто не мог там сосчитать всех солдат. Единиц вооружения. Стреляли из зенитных установок, пулеметов, охотничьих ружей. Из старых берданок. Не было тут передышек и генеральных наступлений, многие воевали в одиночку. Умирали в одиночку. Сражалась не армия – дивизии, батальоны, роты, а народ – партизаны и подпольщики: мужчины, старики, женщины, дети. Толстой называл этот многоликий порыв «дубиной народной войны» и «скрытой теплотой патриотизма», а Гитлер (вслед за Наполеоном) жаловался своим генералам, что «Россия воюет не по правилам».Умереть на этой войне было не самое страшное. Страшнее другое… Представим себе солдата на фронте, окруженного своей семьей – дети, жена, старые родители. Каждую минуту надо быть готовым их тоже принести в жертву. Отдать на заклание. У мужества, как и у предательства, там часто не было свидетелей. В наших деревнях в День Победы не радуются, а плачут. Много плачут. Тоскуют. «Было так страшно… Я всех родных похоронила, я похоронила на войне душу» (В. Г. Андросик, подпольщица). Начинают рассказывать тихо, а в конце почти все кричат.«Я – свидетель…Расскажу о командире нашего партизанского отряда… Не надо называть фамилию, потому что еще живы его родные. Им будет больно читать…Связные передали в отряд: семью командира забрали в гестапо – жену, двух маленьких дочек и старую мать. Всюду развешаны объявления, на базаре раздают листовки: если командир не сдастся, семью повесят. Срок, чтобы подумать – два дня. Полицаи ездили по деревням и проводили среди людей агитацию: красные комиссары не жалеют даже собственных детей. Они – чудовища. Для них нет ничего святого. Сбрасывали листовки с самолета над лесом… Командир хотел сдаться, хотел застрелиться. Его не оставляли одного все это время. Следили за ним. Он мог застрелиться…Связались с Москвой. Доложили обстановку. Получили инструкцию… В тот же день собрали в отряде партийное собрание. На нем было принято решение: не поддаваться на немецкую провокацию. Как коммунист, он подчинился партийной дисциплине…Через два дня послали в город разведчиков. Они принесли страшную весть: всю семью повесили. В первом же бою командир погиб… Как-то непонятно погиб. Случайно. Я думаю, он хотел умереть… У меня слезы вместо слов… Как мне себя убедить, что надо говорить? Как поверить… Люди хотят спокойно и хорошо жить, а не слушать меня и страдать…» (В. Коротаева, партизанка). И я себя убеждаю, что надо идти дальше…О корзинке с миной и плюшевой игрушкой

Я выполнила задание… И уже не могла оставаться в поселке, ушла в отряд. Мать через несколько дней забрали в гестапо. Брат успел убежать, а мать забрали. Ее там мучили, допрашивали, где дочь. Два года она была там. Два года фашисты ее вместе с другими женщинами водили впереди себя, когда шли на свои операции… Они боялись партиз