В. Громова, санинструктор«Наград больших не имею, одни медали. Не знаю, будет ли интересна вам моя жизнь, но хотелось бы кому-нибудь ее рассказать…». 5 page

Вера Борисовна Сапгир, сержант, зенитчица«Самое невыносимое для меня были ампутации… Часто такие высокие ампутации делали, что отрежут ногу, и я ее еле держу, еле несу, чтобы положить в таз. Помню, что они очень тяжелые. Возьмешь тихонько, чтобы раненый не слышал, и несешь, как ребенка… Маленького ребенка… Особенно, если высокая ампутация, далеко за колено. Я не могла привыкнуть. Раненые под наркозом стонут или кроют матом. Трехэтажным русским матом. Я всегда была в крови… Она вишневая… Черная… Маме я ничего не писала об этом. Я писала, что все хорошо, что я тепло одета, обута. Она же троих на фронт отправила, ей было тяжело…»...

Мария Селивестровна Божок, медсестра«Родилась и выросла я в Крыму… Возле Одессы. В сорок первом году окончила десятый класс Слободской школы Кордымского района. Когда началась война, в первые дни слушала радио. Поняла – отступаем… Побежала в военкомат, отправили домой. Еще дважды ходила туда и дважды получала отказ. Двадцать восьмого июля двигались через нашу Слободку отступающие части, и я вместе с ними без всякой повестки ушла на фронт. Когда впервые увидела раненого, упала в обморок. Потом прошло. Когда первый раз полезла под пули за бойцом, кричала так, что казалось, перекрывала грохот боя. Потом привыкла. Через десять дней меня ранило, осколок вытащила сама, перевязала себя сама…Двадцать пятое декабря сорок второго года… Наша триста тридцать третья дивизия пятьдесят шестой армии заняла высоту на подступах к Сталинграду. Противник решил ее во что бы то ни стало вернуть. Завязался бой. На нас двинулись танки, но их остановила артиллерия. Немцы откатились назад, на ничейной земле остался раненый лейтенант, артиллерист Костя Худов. Санитаров, которые пытались вынести его, убило. Поползли две овчарки-санитарки (я их там увидела впервые), но их тоже убило. И тогда я, сняв ушанку, стала во весь рост, сначала тихо, а потом все громче запела нашу любимую довоенную песню “Я на подвиг тебя провожала”. Умолкло все с обеих сторон – и с нашей, и с немецкой. Подошла к Косте, нагнулась, положила на санки-волокуши и повезла к нашим. Иду, а сама думаю: “Только бы не в спину, пусть лучше в голову стреляют”. Вот сейчас… сейчас… Последние минуты моей жизни… Сейчас! Интересно: я почувствую боль или нет? Как страшно, мамочка! Но не раздалось ни одного выстрела…Формы на нас было не напастись: вот дали новенькую, а через пару дней она вся в крови. Мой первый раненый – старший лейтенант Белов, мой последний раненый – Сергей Петрович Трофимов, сержант минометного взвода. В семидесятом году он приезжал ко мне в гости, и я показала дочерям его раненую голову, на которой и сейчас большой шрам. Всего из-под огня я вынесла четыреста восемьдесят одного раненого. Кто-то из журналистов подсчитал: целый стрелковый батальон… Таскали на себе мужчин, в два-три раза тяжелее нас. А раненые они еще тяжелее. Его самого тащишь и его оружие, а на нем еще шинель, сапоги. Взвалишь на себя восемьдесят килограммов и тащишь. Сбросишь… Идешь за следующим, и опять семьдесят-восемьдесят килограммов… И так раз пять-шесть за одну атаку. А в тебе самой сорок восемь килограммов – балетный вес. Сейчас уже не верится… Самой не верится…»...

Мария Петровна Смирнова (Кухарская), санинструктор«Сорок второй год… Идем на задание. Перешли линию фронта, остановились у какого-то кладбища. Немцы, мы знали, находятся в пяти километрах от нас. Это была ночь, они все время бросали осветительные ракеты. Парашютные. Эти ракеты горят долго и освещают далеко всю местность. Взводный привел меня на край кладбища, показал, откуда бросают ракеты, где кустарник, из которого могут появиться немцы. Я не боюсь покойников, с детства кладбища не боялась, но мне было двадцать два года, я первый раз стояла на посту… И я за эти два часа поседела… Первые седые волосы, целую полосу я обнаружила у себя утром. Я стояла и смотрела на этот кустарник, он шелестел, двигался, мне казалось, что оттуда идут немцы… И еще кто-то… Какие-то чудовища… А я – одна… Разве это женское дело – стоять ночью на посту на кладбище? Мужчины проще ко всему относились, они уже готовы были к этой мысли, что надо стоять на посту, надо стрелять… А для нас все равно это было неожиданностью. Или делать переход в тридцать километров. С боевой выкладкой. По жаре. Лошади падали…»...

Вера Сафроновна Давыдова, рядовой пехотинец«Ты спрашиваешь, что на войне самое страшное? Ждешь от меня… Я знаю, чего ты ждешь… Думаешь: я отвечу: самое страшное на войне – смерть. Умереть. Ну, так? Знаю я вашего брата… Журналистские штучки… Ха-ха-а-а… Почему не смеешься? А?А я другое скажу… Самое страшное для меня на войне – носить мужские трусы. Вот это было страшно. И это мне как-то… Я не выражусь… Ну, во-первых, очень некрасиво… Ты на войне, собираешься умереть за Родину, а на тебе мужские трусы. В общем, ты выглядишь смешно. Нелепо. Мужские трусы тогда носили длинные. Широкие. Шили из сатина. Десять девочек в нашей землянке, и все они в мужских трусах. О, Боже мой! Зимой и летом. Четыре года.Перешли советскую границу… Добивали, как говорил на политзанятиях наш комиссар, зверя в его собственной берлоге. Возле первой польской деревни нас переодели, выдали новое обмундирование и… И! И! И! Привезли в первый раз женские трусы и бюстгальтеры. За всю войну в первый раз. Ха-а-а… Ну, понятно… Мы увидели нормальное женское белье…Почему не смеешься? Плачешь… Ну, почему?»...

Лола Ахметова, рядовая, стрелок«Меня на фронт не брали… Только шестнадцать лет мне, до семнадцати еще далеко. А взяли у нас фельдшера, ей принесли повестку. Она сильно плакала, у нее дома мальчик маленький оставался. Я пошла в военкомат: “Возьмите вместо нее меня”. Мама не пускала: “Нина, ну сколько тебе лет? Может, там и война скоро кончится”. Мама есть мама. Бойцы кто сухарик, кто сахару кусочек мне оставит. Оберегали. Я не знала, что у нас “катюша” есть, в прикрытии за нами стоит. Начала она стрелять. Она стреляет, гром вокруг стоит, все горит. И настолько это меня поразило, настолько я испугалась этого грома, огня, шума, что упала в лужу, пилотку потеряла. Бойцы хохочут: “Ты что, Ниночек? Ты что, милая?”.Атаки рукопашные… Я что запомнила? Я запомнила хруст… Начинается рукопашная: и сразу этот хруст – хрящи ломаются, кости человеческие трещат. Звериные крики… Когда атака, я с бойцами иду, ну, чуть-чуть позади, считай – рядом. Все на моих глазах… Мужчины закалывают друг друга. Добивают. Доламывают. Бьют штыком в рот, в глаз… В сердце, в живот… И это… Как описать? Я слаба… Слаба описать… Одним словом, женщины не знают таких мужчин, они их такими дома не видят. Ни женщины, ни дети. Жутко вообще делается…После войны вернулась домой в Тулу. По ночам все время кричала. Ночью мама с сестрой сидели со мной… Я просыпалась от собственного крика…»...

Нина Владимировна Ковеленова, старший сержант, санинструктор стрелковой роты«Прибыли мы к Сталинграду… Там смертные бои шли. Самое смертельное место… Вода и земля были красные… И вот с одного берега Волги нам надо переправиться на другой. Нас никто слушать не хочет: “Что? Девчонки? Кому вы к черту тут нужны! Нам стрелки и пулеметчики нужны, а не связисты”. А нас много, восемьдесят человек. К вечеру девчат, которые побольше были, взяли, а нас вдвоем с одной девочкой не берут. Малые ростом. Не выросли. Хотели в резерве оставить, но я такой рев подняла… В первом бою офицеры сталкивали меня с бруствера, я высовывала голову, чтобы все самой видеть. Какое-то любопытство было, детское любопытство… Наив! Командир кричит: “Рядовая Семенова! Рядовая Семенова, ты с ума сошла! Такую мать… Убьет!”. Этого я понять не могла: как это меня может убить, если я только приехала на фронт? Я еще не знала, какая смерть обыкновенная и неразборчивая. Ее не упросишь, не уговоришь.Подвозили на старых полуторках народное ополчение. Стариков и мальчиков. Им выдавали по две гранаты и отправляли в бой без винтовки, винтовку надо было добыть в бою. После боя и перевязывать было некого… Все убитые…»...

Нина Алексеевна Семенова, рядовая, связистка«Я войну прошла из конца в конец… Первого раненого тащила, у самой ноги подкашивались. Тащу и шепчу: “Хотя б не помер… Хотя б не помер…”. Перевязываю его, и плачу, и что-то говорю ему ласковое. А мимо проходил командир. И он накричал на меня, даже что-то такое с матом…– Почему он накричал на вас?– Нельзя было так жалеть, плакать, как я. Выбьюсь из сил, а раненых много.Едем, лежат убитые, стриженые и головы у них зеленые, как картошка от солнца. Они рассыпаны, как картошка… Как бежали, так и лежат на вспаханном поле… Как картошка…»...

Екатерина Михайловна Рабчаева, рядовая, санинструктор«Вот не скажу, где это было… В каком месте… Один раз человек двести раненых в сарае, а я одна. Раненых доставляли прямо с поля боя, очень много. Было это в какой-то деревне… Ну не помню, столько лет прошло… Помню, что четыре дня я не спала, не присела, каждый кричал: “Сестра! Сестренка! Помоги, миленькая!” Я бегала от одного к другому, один раз споткнулась и упала, и тут же уснула. Проснулась от крика, командир, молоденький лейтенант, тоже раненый, приподнялся на здоровый бок и кричал: “Молчать! Молчать, я приказываю!”. Он понял, что я без сил, а все зовут, им больно: “Сестра! Сестричка!”. Я как вскочила, как побежала – не знаю куда, чего. И тогда я первый раз, как попала на фронт, заплакала. И вот… Никогда не знаешь своего сердца. Зимой вели мимо нашей части пленных немецких солдат. Шли они замерзшие, с рваными одеялами на голове, прожженными шинелями. А мороз такой, что птицы на лету падали. Птицы замерзали. В этой колонне шел один солдат… Мальчик… У него на лице замерзли слезы… А я везла на тачке хлеб в столовую. Он глаз отвести не может от этой тачки, меня не видит, только эту тачку. Хлеб… Хлеб… Я беру и отламываю от одной буханки и даю ему. Он берет… Берет и не верит. Не верит… Не верит!Я была счастлива… Я была счастлива, что не могу ненавидеть. Я сама себе тогда удивилась…»...

Наталья Ивановна Сергеева, рядовая, санитарка «Одна я вернулась к маме…»

Еду в Москву… То, что знаю о Нине Яковлевне Вишневской, пока занимает всего несколько строчек в моем блокноте: в семнадцать лет ушла на фронт, воевала санинструктором в первом батальоне тридцать второй танковой бригады пятой армии. Участвовала в знаменитом танковом сражении под Прохоровкой, в котором с обеих сторон – советской и немецкой – столкнулись тысяча двести танков и самоходных орудий. Одна из самых больших танковых битв в мировой истории.Подсказали адрес школьные следопыты из Борисова, собравшие большой материал для своего музея о тридцать второй танковой бригаде, освобождавшей их родной город. Санинструкторами в танковых частях служили обычно мужчины, а тут – девчонка. Сразу собралась в дорогу…Начинаю уже задумываться: как выбирать среди десятков адресов? Первое время записывала всех, кого встречала. Передавали меня по цепочке, звонили одна другой. Приглашали на свои встречи, а то и просто к кому-нибудь на пироги и чай. Я стала получать письма со всей страны, адрес тоже передавался по фронтовой почте. Писали: «Ты уже наша, ты уже тоже фронтовая девчонка». Скоро я поняла: невозможно записать всех, нужен какой-то другой принцип отбора и поиска. Какой? Рассортировав имеющиеся адреса, сформулировала его для себя так: стараться записывать женщин разных военных профессий. Ведь каждый из нас видит жизнь через свое дело, через свое место в жизни или в событии, в котором участвует. Можно было предположить, что медсестра видела одну войну, пекарь – другую, десантница – третью, летчица – четвертую, командир взвода автоматчиков – пятую… У каждой из них был на войне как бы свой радиус обзора: у одной – операционный стол: «Столько видела отрезанных рук и ног… Даже не верилось, что где-то есть целые мужчины. Казалось, что все они или раненые, или погибли…» (А. Демченко, старший сержант, медсестра); у другой – котлы походной кухни: «После боя, бывало, никого не оставалось… Котел каши, котел супа наваришь, а некому отдать…» (И. Зинина, рядовая, повар); у третьей – кабина летчика: «Наш лагерь стоял в лесу. Я прилетела с полета и решила пойти в лес, это уже середина лета, земляника поспела. Прошла по тропинке и увидела: лежит немец… Уже почерневший… Меня охватил страх. Я никогда до этого не видела убитых, а уже год воевала. Там, наверху, другое… Когда летишь, у тебя одна мысль: найти цель, отбомбиться и вернуться. Нам не приходилось видеть мертвых. Этого страха у нас не было…» (А. Бондарева, гвардии лейтенант, старший летчик). А у партизанки война до сих пор ассоциируется с запахом горящего костра: «Все на костре – и хлеб пекли, и еду варили, угли останутся – положим кожухи, валенки сушить. Ночами грелись…» (Е. Высоцкая).Но долго побыть наедине со своими мыслями мне не удается. Проводница приносит чай. Купе тут же шумно и весело знакомится. На столе появляется традиционная бутылка «Московской», домашняя закуска, и начинается, как это обычно у нас, задушевный разговор. О своих семейных тайнах и политике, о любви и ненависти, о вождях и соседях.Давно поняла, что мы – люди дороги и разговора…Я тоже рассказываю: к кому еду, зачем. Двое из моих попутчиков воевали – один дошел до Берлина командиром саперного батальона, второй три года партизанил в белорусских лесах. Тут же заговорили о войне.Потом я записала наш разговор, как он сохранился у меня в памяти:– Мы – уже вымирающее племя. Мамонты! Мы – из поколения, которое верило, что есть в жизни нечто большее, чем человеческая жизнь. Родина есть и великая идея. Ну, и Сталин. Зачем врать? Из песни, как говорится, слова не выкинешь.– Это конечно… У нас в отряде была отважная девушка… Ходила на железную дорогу. На подрыв. До войны у нее всю семью репрессировали: отца, мать и двоих старших братьев. Она жила с тетей, маминой сестрой. С первых дней войны искала партизан. В отряде видели, что она на рожон лезла… Хотела доказать… Всех награждали, а ее ни разу. Медали не дали, потому что родители – враги народа. Перед самым приходом нашей армии ей ногу оторвало. Я навестил ее в госпитале… Она плакала… «Но теперь, – говорила, – мне все поверят». Красивая девушка…– Когда ко мне пришли две девчонки, командиры саперных взводов, какой-то дурак прислал из отдела кадров, я тут же отправил их обратно. Они были страшно недовольны. Хотели идти на передний край и делать минные проходы.– Почему же вы их отправили?– По ряду причин. Первая – у меня было достаточно хороших сержантов, которые могли сделать то, для чего послали этих девчонок, вторая – я считал, что незачем женщине лезть на передний край. В пекло. Хватает нас, мужиков. Еще я знал, что надо будет строить им отдельный блиндаж, обставлять их командную деятельность кучей всякого рода девичьих дел. Много возни.– Значит, ваше мнение: женщине не место на войне?– Если вспомнить историю, то во все времена русская женщина не только провожала на битву мужа, брата, сына, горевала и ждала их. Еще княжна Ярославна поднималась на крепостную стену и лила расплавленную смолу на головы врагов. Но у нас, у мужчин, было чувство вины, что девчонки воюют, и оно у меня осталось. Помню, мы отступаем. А это осень, дожди идут сутками, день и ночь. Возле дороги лежит убитая девушка… У нее длинная коса, и она вся в грязи…– Это конечно… Когда я слышал, что наши медицинские сестры, попав в окружение, отстреливались, защищая раненых бойцов, потому что раненые беспомощны, как дети, я это понимал. А теперь такая картина: две женщины ползут по нейтральной полосе кого-то убивать со «снайперкой». Ну да… Не могу отделаться от чувства, что это, конечно, все-таки «охота». Я сам стрелял… Так я же мужчина…– Но они защищали родную землю? Спасали отечество…– Это конечно… В разведку с такой, может быть, и пошел, а замуж бы не взял. Ну да… Мы привыкли думать о женщине как о матери и невесте. Прекрасной даме, наконец. Мне младший брат рассказывал, как вели по нашему городу пленных немцев, ну и они, мальчишки, палили по колонне из рогаток. Мать увидела и дала ему затрещину. А шли молокососы, из тех, которых Гитлер последними подбирал. Брату было семь лет, но он запомнил, как мать наша смотрела на этих немцев и плакала: «Чтобы ослепли ваши матери, как они вас таких на войну пустили!». Война – дело мужское. Мужчин, что ли, мало, о которых можно написать?– Н-нет… Я – свидетель. Нет! Вспомним катастрофу первых месяцев войны: авиация вся была уничтожена на земле, наши танки горели, как спичечные коробки. Винтовки старые. Миллионы солдат и офицеров попали в плен. Несколько миллионов! Через полтора месяца Гитлер был уже под Москвой… Профессора записывались в ополчение. Старые профессора! И девчонки рвались на фронт добровольно, а трус сам воевать не пойдет. Это были смелые, необыкновенные девчонки. Есть статистика: потери среди медиков переднего края занимали второе место после потерь в стрелковых батальонах. В пехоте. Что такое, например, вытащить раненого с поля боя? Я вам сейчас расскажу…Мы поднялись в атаку, а нас давай косить из пулемета. И батальона не стало. Все лежали. Они не были все убиты, много раненых. Немцы бьют, огня не прекращают. Совсем неожиданно для всех из траншеи выскакивает сначала одна девчонка, потом вторая, третья… Они стали перевязывать и оттаскивать раненых, даже немцы на какое-то время онемели от изумления. К часам десяти вечера все девчонки были тяжело ранены, а каждая спасла максимум два-три человека. Награждали их скупо, в начале войны наградами не разбрасывались. Вытащить раненого надо было вместе с его личным оружием. Первый вопрос в медсанбате: где оружие? В начале войны его не хватало. Винтовку, автомат, пулемет – это тоже надо было тащить. В сорок первом был издан приказ номер двести восемьдесят один о представлении к награждению за спасение жизни солдат: за пятнадцать тяжелораненых, вынесенных с поля боя вместе с личным оружием – медаль «За боевые заслуги», за спасение двадцати пяти человек – орден Красной Звезды, за спасение сорока – орден Красного Знамени, за спасение восьмидесяти – орден Ленина. А я вам описал, что значило спасти в бою хотя бы одного… Из-под пуль…– Это конечно… Я тоже помню… Ну, да… Послали наших разведчиков в деревню, где стоял немецкий гарнизон. Двое ушло… Следом еще один… Никто не вернулся. Командир вызывает одну из наших девчонок: «Люся, ты пойдешь». Одели ее, как пастушку, вывели на дорогу… А что делать? Какой выход? Мужчину убьют, а женщина может пройти. Это, да… Но видеть в руках женщины винтовку…– Девчонка-то вернулась?– Фамилию забыл… Помню имя – Люся. Она погибла… это крестьяне нам потом рассказывали…Все долго молчат. Затем поднимают тост за погибших. Тема разговора поворачивает в другую сторону – говорят о Сталине, о том, как он уничтожил перед войной лучшие командирские кадры, военную элиту. О жестокой коллективизации и тридцать седьмом годе. Лагерях и ссылках. О том, что без тридцать седьмого, может быть, не было бы и сорок первого. Не отступали бы до Москвы. Но после войны забыли об этом. Все заслонила Победа.– А любовь была на войне? – спрашиваю я.– Среди фронтовых девчонок я встречал много красивых, но мы не видели в них женщин. Хотя, на мой взгляд, они были чудесные девчонки. Но это были наши подружки, которые выволакивали нас с поля боя. Спасали, выхаживали. Меня дважды вытаскивали раненого. Как я мог к ним плохо относиться? Но вы могли ли бы выйти замуж за брата? Мы называли их сестренками.– А после войны?– Кончилась война, они оказались страшно незащищенными. Вот моя жена – умная женщина, и она к военным девушкам плохо относится. Считает, что они ехали на войну за женихами, что все крутили там романы. Хотя на самом деле, у нас же искренний разговор, это чаще всего были честные девчонки. Чистые. Но после войны… После грязи, после вшей, после смертей… Хотелось чего-то красивого. Яркого. Красивых женщин… У меня был друг, его на фронте любила одна прекрасная, как я сейчас понимаю, девушка. Медсестра. Но он на ней не женился, демобилизовался и нашел себе другую, посмазливее. И он несчастлив со своей женой. Теперь вспоминает ту, свою военную любовь, она ему была бы другом. А после фронта он ее оставил, потому что четыре года видел ее только в стоптанных сапогах и мужском ватнике. Мы старались забыть войну. И девчонок своих тоже забыли…– Это конечно… Были все молодые. Хотелось жить…Так никто и не заснул в ту ночь. Проговорили до утра.…Сразу из метро попадаю в тихий московский дворик. С песочницей и детскими качелями. Иду и вспоминаю удивленный голос по телефону: «Приехали? И сразу ко мне? Уточнять в Совете ветеранов ничего не будете? У них есть все данные обо мне, они проверяли». Я даже растерялась. Раньше думала, что перенесенные страдания делают человека свободным, он принадлежит уже только самому себе. Его защищает собственная память. Теперь обнаруживаю – нет, не всегда. Часто это знание и даже сверхзнание (в обычной жизни такого нет) существуют отдельно, как некий неприкосновенный запас или как пылинки золота в многослойной руде. Надо долго отшелушивать пустую породу, вместе рыться в наносах суеты, и наконец – блеснет! Одарит!Так какие же мы на самом деле – из чего слеплены, из какого материала? Что у него за прочность, хочу понять. За этим я сюда и пришла…Дверь открывает невысокая полная женщина. Одну руку по-мужски протягивает мне для приветствия, за другую держится маленький внук. По его невозмутимости и привычному любопытству понимаю, что гостей в этом доме бывает много. Их здесь ждут.В большой комнате свободно, почти нет мебели. На самодельной полке – книги, большей частью военные мемуары, много увеличенных фронтовых фотографий, висит на лосином роге танкошлем, на полированном столике ряд маленьких танков с дарственными надписями: «От воинов Н-ской части», «От курсантов танкового училища»… Рядом со мной на диване «сидят» три куклы – в военной форме. И даже шторы и обои в комнате защитного цвета.Я понимаю, что здесь война не кончилась и не кончится никогда. Нина Яковлевна Вишневская, старшина, санинструктор танкового батальона: «С чего начать? Я тут тебе даже текст приготовила… Ну да ладно, буду говорить от души. Вот как оно было…. Расскажу, как подруге…Начну я с того, что в танковые войска девчонок брали неохотно. Можно даже сказать, что совсем не брали. Как я попала? Жили мы в городе Конаково Калининской области. Я только успела сдать экзамены за восьмой класс и перейти в девятый. Никто из нас тогда не понимал, что такое война, для нас это какая-то игра, что-то книжное. Мы воспитывались на романтике революции, на идеалах. Верили газетам: война скоро кончится нашей победой. Ну вот-вот…Жила наша семья в большой коммунальной квартире, там было много семей, и каждый день уходили на войну люди: дядя Петя, дядя Вася… Мы их провожали, и нас, детей, больше всего одолевало любопытство. Мы шли за ними до самого поезда… Играла музыка, женщины плакали, но все это нас не пугало, а, наоборот, развлекало. Духовой оркестр всегда играл марш “Прощание славянки”. Хотелось сесть на поезд и тоже уехать. Под эту музыку. Война, как нам представлялось, была где-то далеко. Мне, например, нравились военные пуговицы, как они блестят. Я уже ходила на курсы сандружинниц, но все это как-то по-детски воспринималось. Как игра. Потом закрыли школу, и нас мобилизовали на строительство оборонительных сооружений. Разместили в сараях, в чистом поле. Мы даже гордились, что едем на какое-то дело, связанное с войной. Зачислили нас в батальон слабосильных. Работали с восьми утра до восьми вечера, по двенадцать часов в сутки. Копали противотанковые рвы. А были все девчонки и мальчишки по пятнадцать-шестнадцать лет… И вот однажды во время работы мы услышали голоса, кто кричал “Воздух!”, кто кричал “Немцы!”. Взрослые побежали прятаться, а нам интересно – что такое немецкие самолеты, что такое немцы? Они пролетели мимо, мы ничего не успели рассмотреть. Даже расстроились… Через некоторое время они развернулись и уже пролетели ниже. Все увидели черные кресты. Страха никакого не было, опять одно любопытство. И вдруг они открыли пулеметный огонь и начали строчить, и на наших глазах падали свои ребята, с которыми вместе учились и работали. Наступило какое-то оцепенение, мы никак не могли понять: что это такое? Стояли и смотрели… Как вкопанные… И уже взрослые подбегали к нам и бросали на землю, а у нас все равно страх не появлялся…Скоро немец-то подошел совсем близко к городу, где-то километрах в десяти был, слышалась орудийная канонада. Мы с девчонками побежали в военкомат: ну, тоже надо идти защищать, быть вместе. Никаких сомнений. Но брали не всех, брали девушек выносливых, сильных, и прежде всего тех, кому исполнилось восемнадцать лет. Хороших комсомолок. Какой-то капитан отбирал девушек для танковой части. Меня, конечно, он слушать не стал, потому что мне было семнадцать лет, и я была всего метр шестьдесят.– Пехотинца поранит, – объяснял он мне, – он на землю упадет. Можно к нему подползти, на месте перевязать или в укрытие оттащить. А танкист не то… Если его ранит в танке, то его оттуда надо вытащить через люк. А разве ты такого парня вытащишь? Ты знаешь, какие танкисты все здоровые? Когда на танк придется лезть, по нему стреляют, пули, осколки летят. А ты знаешь, что такое, когда танк горит?– А разве я не такая комсомолка, как все? – Я стала плакать.– Ты, конечно, тоже комсомолка. Но очень маленькая.А моих подруг, с которыми я училась на курсах сандружинниц и в школе – они были рослые, сильные девушки, – их взяли. Мне было обидно, что они уезжают, а я остаюсь.Родителям я, конечно, ничего не сказала. Пришла провожать, и девчонки меня пожалели: спрятали в кузове под брезентом. Ехали на открытой полуторке, сидим все в разных платках – у кого черный, у кого синий, красный… А у меня мамина кофточка вместо платка. Как будто не на войну собрались, а на концерт художественной самодеятельности. Зрелище! Ну, кино… Теперь без улыбки не вспомнить… Шура Киселева даже гитару с собой взяла. Едем, уже показались окопы, солдаты увидели нас и кричат: “Артисты приехали! Артисты приехали!”.Подъехали к штабу, капитан дал команду построиться. Вышли все, я последняя стала. Девчата с вещами, а я так. Поскольку я неожиданно попала, то вещей у меня с собой никаких. Шура дает мне свою гитару: “Ну, что ты будешь без ничего”.Выходит начальник штаба, капитан докладывает ему:– Товарищ подполковник! Двенадцать девушек прибыли в ваше распоряжение для прохождения службы.Тот посмотрел:– Да ведь тут не двенадцать, а целых тринадцать.Капитан свое:– Нет, двенадцать, товарищ подполковник, – настолько он был уверен, что двенадцать. А когда повернулся, посмотрел, сразу ко мне: – А ты откуда взялась?Я отвечаю:– Воевать приехала, товарищ капитан.– А ну-ка пойди сюда!– Я вместе с подругой приехала…– С подругой хорошо вместе на танцы ходить. А здесь – война. Давай-ка сюда поближе.Как была у меня мамина кофточка на голове, так я и подошла к ним. Показываю удостоверение сандружинницы. Начинаю клянчить:– Вы не сомневайтесь, дяденьки, я сильная. Я медсестрой работала… Я кровь сдавала… Вы, пожалуйста…Посмотрели они на все мои документы, и подполковник приказал:– Отправить домой! С первой попутной машиной!А пока придет машина, временно назначили меня в медсанвзвод. Я сидела и делала марлевые тампоны. Как только увижу, что какая-то машина подходит к штабу, тут же – в лес. Сижу там час-два, машина ушла – возвращаюсь. И так три дня, пока наш батальон не вступил в бой. Первый танковый батальон тридцать второй танковой бригады. Все ушли в бой, а я готовила землянки для раненых. Полчаса не прошло, как раненых стали привозить… И убитых… В этом бою погибла и одна наша девчонка. Ну все и забыли, что меня надо отправить домой. Привыкли. Начальство уже не вспоминало…Теперь что? Теперь надо в военное одеться. Дали нам всем вещевые мешки, чтобы мы вещи свои туда сложили. Новенькие вещмешки. Я лямочки отрезала, донышко распорола и надела на себя. Получилась военная юбка. Нашла где-то гимнастерку не очень рваную, подпоясалась ремнем и решила похвастаться девчонкам. И только я перед девчонками покрутилась, как в нашу землянку заходит старшина, а за ним идет командир части.Старшина:– Смир-рно!Заходит подполковник, старшина к нему:– Товарищ подполковник, разрешите обратиться! С девчатами чепе. Я им вещмешки выдал, а они сами туда залезли.И тут меня узнал командир части:– А, так это ты, “заяц”! Ну что ж, старшина, надо обмундировать девчат.Что мы получили? У танкистов брезентовые штаны, да еще с накладкой на коленях, а нам дали тонкие, как из ситца комбинезоны. А земля напополам с металлом перемешана, камни все выворочены – опять мы оборванные ходим, потому что мы не в машине сидим, а по этой земле ползаем. Танки часто горели. Танкист, если останется живой, весь в ожогах. И мы обгорали, потому что вынимаешь горящего, в огонь лезешь. Это правда… Очень трудно человека вытащить из люка, особенно башенного стрелка. А мертвый человек тяжелее живого. Намного. Это я все вскоре узнала…Мы необученные, кто в каком звании – не понимали, и старшина нас все время учил, что теперь мы настоящие солдаты, должны приветствовать любого выше нас по званию, ходить подтянутыми, шинель на застежках.А солдаты, глядя, что мы такие молодые девчонки, любили подшутить над нами. Послали меня однажды из медсанвзвода за чаем. Я прихожу к повару. Он на меня смотрит:– Чего пришла?Я говорю:– За ча-ем…– Чай еще не готов.– А почему?– Повара в котлах моются. Сейчас помоются, будем чай кипятить…Я поверила. Приняла это вполне серьезно. Взяла свои ведра, иду обратно. Встречаю врача:– А чего пустая идешь? Где чай?Отвечаю:– Да повара в котлах моются. Чай еще не готов.Он за голову схватился:– Какие повара в котлах моются?Вернул меня, выдал хорошенько этому повару, налили мне два ведра чаю. Несу чай, а навстречу мне идут начальник политотдела и командир бригады. Я тут же вспомнила, как нас учили, что надо приветствовать каждого, потому что мы рядовые бойцы. А они идут двое. Как же я их двоих буду приветствовать? Иду и соображаю. Поравнялись, я ставлю ведра, обе руки к козырьку и кланяюсь одному и второму. Они шли, меня не замечали, а тут остолбенели от изумления:– Кто тебя так учил честь отдавать?– Старшина учил, он говорит, что каждого надо приветствовать. А вы идете двое и вместе…Все для нас, девчонок, в армии было сложно. Очень трудно давались нам знаки отличия. Когда мы прибыли в армию, еще были ромбики, кубики, шпалы, и вот сообрази, кто там по званию. Скажут – отнеси пакет капитану. А как его различить? Пока идешь, даже слово “капитан” из головы вылетит. Прихожу:– Дяденька, а дяденька, мне дяденька велел вам отдать вот это…– Какой еще дяденька?– А тот, что всегда в гимнастерке ходит. Без кителя.Запоминалось не то, что этот лейтенант, а тот капитан, нам запоминалось другое: красивый или некрасивый, рыжий или высокий. “А, тот, высокий!” – вспоминаешь.Конечно, когда я увидела обгоревшие комбинезоны, обгоревшие руки, обгоревшие лица… Я… Это удивительно… Я потеряла слезы… Дар слез, женский дар… Танкисты выскакивают из горящих машин, на них все горит. Дымит. У них часто были перебиты руки или ноги. Это – очень тяжелые раненые. Он лежит и просит: умру – напиши моей маме, напиши моей жене… А я не умела. Я не знала, как это кому-то рассказать о смерти…Когда танкисты саму меня подобрали с покалеченными ногами и привезли в украинское село, это было на Кировоградчине, хозяйка хаты, где размещался медсанвзвод, запричитала:– Яки ж молоденький хлопчик!..Танкисты смеются:– Яки ж то хлопчик, бабка, то ж дивка!Она села возле меня и разглядывает:– Яка ж то дивка? Яка ж то дивка? То ж хлопчик молоденький…Я стриженая, в комбинезоне, в танкошлеме – хлопчик. Она на полатях мне место уступила и даже поросенка зарезала, чтобы я быстрее поправилась. И все жалела:– Неужто мужиков не хватило, что дитэй таких побрали… Дивчаток…От ее слов, от ее слез… На какое-то время меня покинуло всякое мужество, стало так себя жалко, и маму жалко. Ну, что я тут делаю среди мужчин? Я – девчонка. А если вернусь без ног? Были разные мысли… Да, были… Я не скрываю…В восемнадцать лет на Курской Дуге меня наградили медалью “За боевые заслуги” и орденом Красной Звезды, в девятнадцать лет – орденом Отечественной войны второй степени. Когда прибывало новое пополнение, ребята были все молодые, конечно, они удивлялись. Им тоже по восемнадцать-девятнадцать лет, и они с насмешкой спрашивали: “А за что ты получила свои медали?” или “А была ли ты в бою?”. Пристают с шуточками: “А пули пробивают броню танка?”.Одного такого я потом перевязывала на поле боя, под обстрелом, я и фамилию его запомнила – Щеголеватых. У него была перебита нога. Я ему шину накладываю, а он у меня прощения просит:– Сестричка, прости, что я тебя тогда обидел. Ты мне понравилась, если честно.Что мы знали тогда про любовь? Если что было, то школьная любовь, а школьная любовь еще детская. Я помню, как мы попали в окружение… Руками врывались в землю, больше ничего у нас не было. Ни лопат… Ничего… Нас со всех сторон жмут и жмут. Мы уже решаем: ночью или прорвемся, или погибнем. Думалось, что, вернее всего, погибнем… Не знаю, рассказывать это или не рассказывать? Не знаю…Замаскировались. Сидим. Ждем ночи, чтобы все-таки сделать попытку прорваться. И лейтенант Миша Т., комбат был ранен, и он выполнял обязанности комбата, лет ему было двадцать, стал вспоминать, как он любил танцевать, играть на гитаре. Потом спрашивает:– Ты хоть пробовала?– Чего? Что пробовала? – А есть хотелось страшно.– Не чего, а кого… Бабу!А до войны пирожные такие были. С таким названием.– Не-е-ет…– И я тоже еще не пробовал. Вот умрешь и не узнаешь, что такое любовь… Убьют нас ночью…– Да пошел ты, дурак! – До меня дошло, о чем он.Умирали за жизнь, еще не зная, что такое жизнь. Обо всем еще только в книгах читали. Я кино про любовь любила…Санинструкторы в танковых частях гибли быстро. Для нас место в танке не предусмотрено, вцепишься поверх брони, и только об одном мысль, чтобы не затянуло ноги в гусеницы. И надо следить, где танк загорится… Соскочить и туда бежать, ползти… На фронте нас было пятеро подружек: Люба Ясинская, Шура Киселева, Тоня Бобкова, Зина Латыш и я. Конаковские девчата – звали нас танкисты. И все девчонки погибли…Перед боем, в котором Любу Ясинскую убили, мы с ней сидели вечером, обнявшись. Разговаривали. Это был сорок третий год… Дивизия наша подошла к Днепру. Она мне вдруг говорит: «Ты знаешь, я в этом бою погибну. Вот есть у меня какое-то предчувствие. Ходила к старшине, просила дать новое белье, а он пожалел: “Ты же недавно получила”. Пойдем утром попросим вдвоем». Я ее успокаиваю: «Мы уже два года с тобой воюем, нас теперь пули боятся». Но утром она меня все-таки уговорила пойти к старшине, выпросили мы у него пару нового белья. И вот у нее эта новая рубашка нижняя. Белоснежная, тут с завязочками такая… Она вся была залита кровью… Вот это сочетание белого с красным, с алой кровью, – до сего времени у меня в памяти. Она себе так это и представляла…Мы несли ее вчетвером на плащ-палатке, она такая тяжелая сделалась. У нас в том бою много людей погибло. Вырыли большую братскую могилу. Положили всех, положили каждого без гроба, как всегда, а Любу сверху. До меня никак не доходило, что ее уже нет, и я ее больше не увижу. Думаю: хоть что-нибудь возьму у нее на память. А у нее на руке было колечко, какое оно, золотое или простое, – не знаю. Я его взяла. Хотя ребята меня останавливали: не смей, мол, брать, плохая примета. И вот когда уже прощаться, каждый по обычаю бросает горсть земли, я тоже бросила, и это колечко у меня слетело туда же, в могилу… К Любе… И я тогда вспомнила, что она очень любила это колечко… У них в семье отец всю войну прошел, живой вернулся. И брат с войны пришел. Мужчины вернулись… А Люба погибла…Шура Киселева… Она была у нас самая красивая. Как актриса. Сгорела. Она прятала тяжелораненых в скирдах соломы, начался обстрел, солома загорелась. Шура могла сама спастись, но для этого надо было бросить раненых… Она сгорела вместе с ними…Только недавно узнала я подробности гибели Тони Бобковой. Она заслонила от осколка мины любимого человека. Осколки летят – это какие-то доли секунды… Как она успела? Она спасла лейтенанта Петю Бойчевского, она его любила. И он остался жить.Через тридцать лет Петя Бойчевский приехал из Краснодара. Нашел меня. И все это мне рассказал. Мы съездили с ним в Борисов и разыскали ту поляну, где Тоня погибла. Он взял землю с ее могилы… Нес и целовал…Было нас пять, конаковских девчонок… А одна я вернулась к маме…»Неожиданно для меня переходит на стихи:Девчонка смелая вскочила на бронюИ защищает Родину свою.Ей нипочем ни пули, ни осколки —Сердце горит у той девчонки.Запомни, друг, ее неброскую красу,Когда на плащ-палатке понесут…Признается, что сочинила их на фронте. Я уже знаю, что многие из них там писали стихи. Они и теперь старательно переписываются, хранятся в семейных архивах – неумелые и трогательные. Из-за них фронтовые альбомы, а мне их показывают в каждом доме, часто напоминают девичьи любовные альбомы. Только там – про любовь, а здесь – про смерть. «У меня дружная семья. Хорошая. Дети, внуки… Но я живу на войне, я все время там… Десять лет назад своего друга Ваню Позднякова разыскала. Мы думали: он погиб, а он, оказывается, жив. Его танк – он был командиром – два немецких танка под Прохоровкой уничтожил, и их подожгли. Экипаж погиб, один Ваня остался – без глаз, весь обожженный. Отправили его в госпиталь, но не думали, что будет жить. На нем живого кусочка не было. Вся кожа… вся… Кусками слазила… Пленочкой… Я нашла его адрес через тридцать лет… Через полжизни… Помню, поднимаюсь по лестнице, ноги подкашиваются: он – не он? Дверь открыл сам и руками меня трогает, узнает: “Нинка, ты? Нинка, ты?”. Через столько лет узнал…Мать его совсем старенькая, он с ней жил, сидит с нами за столом и плачет. Я удивляюсь:– Чего ж вы плачете? Радоваться надо, что однополчане встретились.Она мне отвечает:– У меня три сына на войну ушло. Два погибли, а Ваня живой домой вернулся.А у Вани обоих глаз нет. Она всю жизнь его за руку водит.Я у него спросила:– Ваня, последнее, что ты видел – это прохоровское поле, танковый бой… Что ты вспоминаешь о том дне?И знаете, что он мне ответил?– Об одном только жалею, что рано дал команду экипажу покинуть горевшую машину. Все равно ребята погибли. А мы могли еще один немецкий танк подбить…Вот о чем он жалеет… До сего времени…А мы с ним на войне были счастливые… Не было еще никаких слов между нами. Ничего. Но я помню…Почему я осталась живая? Для чего? Я думаю… Я так понимаю, чтобы об этом рассказывать…»Наша встреча с Ниной Яковлевной имела продолжение, но уже письменное. Переписав рассказ с магнитофонной ленты и выбрав то, что меня больше всего удивило и потрясло, я, как и обещала, переслала ей один экземпляр. Через несколько недель из Москвы приходит тяжелая заказная бандероль. Раскрываю: газетные вырезки, статьи, официальные отчеты о военно-патриотической работе, которую ведет в московских школах ветеран войны Нина Яковлевна Вишневская. Возвращен и посланный мной материал, от него мало что осталось – весь исчерканный: выброшены веселые строки о поварах, которые в котлах моются, и даже безобидное: «Дяденька, а дяденька, мне дяденька велел вам отдать вот это…». А на страницах с историей про лейтенанта Мишу Т. стояли возмущенные вопросительные знаки и пометки на полях: «Я для своего сына – героиня. Божество! Что он подумает обо мне после этого?».Потом я не раз сталкивалась с этими двумя правдами, живущими в одном человеке: собственной правдой, загнанной в подполье, и общей, пропитанной духом времени. Запахом газет. Первая редко могла устоять перед тотальным натиском второй. Если в квартире, например, кроме рассказчицы оказывался еще кто-то из родных или знакомых, соседей (особенно мужчин), она была менее искренна и доверительна, чем если бы мы остались с ней вдвоем. Это был уже разговор на публику. Для зрителя. Пробиться к ее личным впечатлениям становилось невозможно, я тут же обнаруживала крепкую внутреннюю защиту. Самоконтроль. Корректировка происходила постоянная. И даже определилась закономерность: чем больше слушателей, тем бесстрастнее и стерильнее рассказ. С оглядкой на то, как надо. Страшное уже выглядело великим, а непонятное и темное в человеке – мгновенно объясненным. Я попадала в пустыню прошлого, где были только памятники. Подвиги. Гордые и непроницаемые. Вот так же, как и с Ниной Яковлевной: одну войну она вспоминала для меня – «как дочке, чтобы ты поняла, что нам, совсем девочкам, пришлось пережить», другая предназначалась для большой аудитории – «как другие рассказывают и как в газетах пишут – о героях и подвигах, чтобы воспитывать молодежь на высоких примерах». Всякий раз меня поражало это недоверие к простому и человеческому, это желание подменить жизнь идеалом. Обыкновенное тепло – холодным сиянием.А я не могла забыть, как мы пили чай по-домашнему, на кухне. И обе плакали.«В нашем доме две войны живут…»