Три аспекта женской истерики

Долго ли, коротко ли…

Иногда я думаю – что-нибудь изменилось бы, узнай я сразу, что ты женат, до того как успела влюбиться? С учетом последующих событий мне кажется, что да – я бы развернулась и побежала от тебя, подобрав юбки и неловко подпрыгивая на каблуках. Но без учета, если просто вспомнить, как все начиналось, – не-а. Даже если бы ты подошел и сказал: «Здравствуйте, меня зовут Андрей, я женат и хочу вас трахнуть», – случилось бы то же самое.

Потому что никакой жены около тебя не было, не было и ее следов – ни кольца на пальце, ни сдержанности несвободного человека. Потому что ты был абсолютно, прекрасно, невероятно свободен. Не было ее следов и в твоих рассказах о прошлом, не было ее и позже, третьей в нашей постели, как это обычно водится у женатых, – всегда видно, как они сравнивают. С тобой – не было. Ты закрывал глаза и любил ту, которая рядом, и всех женщин в ее лице, а может, и весь мир. Мне казалось, что в этот момент ты разговариваешь с Богом – через меня.

О существовании жены ты просто упомянул как о факте, в числе прочих, – ну да, твоя мама, твоя жена, твои дочери, твоя кошка, твои любовницы – все твои девочки, которых любил и уважал и мне велел любить и уважать.

Поначалу ты говорил о них так, что даже не задевало и не царапало, ведь и я, в общем, не одинока. И только потом, со временем, я обнаружила, что они вошли в мою жизнь, как в большую комнату, и расселись вдоль стены, эти разновозрастные молчаливые женщины с упорными глазами. Даже трехцветная кошка – вошла и села.

Я в себя прийти не могла от изумления, как это так ловко получилось – раз, и я уже задыхаюсь от почтения к неизвестной пожилой женщине, твоей матери; к стервозной, по сути, тетке – твоей жене. Она, которая на десять лет меня старше, между прочим, казалась мне идеалом красоты, и я искала в ее лице следы сходства с собой и всерьез подумывала, не остричь ли волосы, как у нее, – может быть, ты тогда станешь любить меня. Как ее.

Дочери – это вообще святое. Я держала их фотографии у себя на столе и хвасталась знакомым: правда же красивые девочки, удивительные? Наденька уже в школу пошла и учится хорошо, а эта, Светик, умница такая, вы не поверите… Я уже любила все, что любишь ты, тем более их, плоть от плоти. Мне казалось, у них такие грустные глаза. Чувство вины не оставляло.

Я ведь собиралась отнять у них отца.

Чуть позже оказалось, что я ни у кого ничего не могу отнять, а только отдаю все больше своего. Невинные бесплотные ангелы за твоей спиной держали крепче железа. Ты мог остаться на ночь, а мог уехать домой. «Ну ты же все понимаешь…» – «Да, я понимаю». Выходные дни – сто раз уже было сказано, что любовницы ненавидят праздники! – «Я должен быть с семьей». Во время секса мог ответить на телефонный звонок, ты – потный, задыхающийся, мой, – абсолютно ровным голосом произносил: «Да, солнышко, через полчаса поеду… а что купить?» И наше безвременье, о котором я даже не смела спрашивать, сжималось до тридцати минут. Мне-то казалось, что мы рухнули, пропали, утонули в любви, а на самом деле она имела вполне определенную протяженность, которую ты исчислил, прикинул, запланировал – еще полчаса потрахаемся, и домой.

И это «солнышко»… Я-то думала, только для меня, потому что я единственная, горячая, родная, твоя. А оказалось, для всех, чтобы не путать имен.

Меня особенно восхищало, что, живя в постоянном обмане, он оставался совершенно честным. Чуть осмелев, я иногда приставала с расспросами.

– Ну как же, как же? Ты ведь меня любишь?

– Люблю.

– Так уходи от нее, раз у вас все кончилось.

– Я ее тоже люблю. И дочек. Всех люблю, такая уж я сволочь.

И я была достаточно наивна, чтобы умиляться, какое большое у него сердце, как у настоящего ангела. Вот у меня было маленькое, злое, глупое сердце – его хватало только на одного мужчину, и никто там больше не помещался, ни моя семья, ни друзья, ни любовники. И нежность к его дочерям потихоньку сменялась ненавистью. Это очень страшно – ненавидеть детей. Но когда твое счастье каждый раз прерывается по одной и той же причине, нельзя эту причину любить, невозможно.

Поначалу смерти я им не желала и вряд ли сделала бы что-то плохое, просто хотела, чтобы их не было. Чтобы вот так, однажды, раз и навсегда, все эти добрые, милые, любящие люди исчезли куда-нибудь, и самая память о них развеялась, и фотографии разом выцвели и поблекли.

Жена его водила машину, и, когда он приезжал на свидание, я все ждала, что кто-нибудь позвонит и скажет: «Мокрый асфальт, крутой поворот, неисправные тормоза, и девочки…» Почему-то не было сомнений, что это произойдет и в тот момент мы будем вместе. Я уже представляла, как он онемеет от горя, а я сделаю все, чтобы его утешить… Не очень настойчиво представляла. Но когда застала себя у полки с книгами по психологии, за изучением главы «Психотравмы: реабилитация пациента после смерти близких» – да, стало страшно. Особенно боялась, что он однажды догадается, о чем я думаю. Убьет не убьет, но бросит точно. И все чаще во время любви я прислушивалась, не звонит ли его мобильник, и крепче зажмуривалась, чтобы, не дай бог, не увидел в моих глазах ее зеленую машину, разбитую, смятую, изничтоженную…

Долго ли, коротко ли… Я так люблю эти устаревшие приговорки, придуманные специально, чтобы рассказчик мог перевести дыхание, унять дрожь в пальцах, расправить скомканный платок – вместо краткого «ну вот, значит…», – как раз на глубокий вдох-выдох. Долго ли…

Я даже не могу сказать точно, сколько это продолжалось и как могло бы закончиться. По законам жанра, придуманная мной автокатастрофа все-таки должна была произойти, а мужчина, мой сильный, прекрасный, свободный мужчина, должен был за одну ночь превратиться в одряхлевшего на глазах безумца, лишенного всякой привлекательности.

Или мне самой пришлось бы надеть темный плащ и под покровом ночи пойти пилить тормоза или что там принято подпиливать в таких случаях. А потом узнать, что утром его драгоценный «фолькс» не завелся и он взял ее машину. Узнать – и поседеть на глазах… нет, я повторяюсь…

Потому что не могу придумать ничего особенно страшного, ничего страшнее происходящего сейчас. Дело в том, что эта история не закончилась, она длится, длится… длится до сих пор.

Лягушка говорит:

Я всю думаю: как же так могло случиться, что я тебе —

ни зверем, ни птицей,

а другим каким-то существом трепетным

обернулась, ударившись оземь, – вот она я, бери меня

замуж!

(Думала-то, как всегда – сначала лягушкой, потом

девицей,

потом птицей,

потом ищи меня долгие года, а потом только —

бери замуж.)

И как же так получилось, что тебе ни девицу, ни

птицу,

ни другое какое существо трепетное не надобно,

что ты спросил – а где тут лягушка была? – и

не взял меня

замуж.

Послушай, нам надо поговорить…

«Если не спишь, позвони», – эсэмэс.

Привет. Я так и думала, что ты тоже не можешь заснуть, чувствовала, потому и написала. Я вот чего спросить хотела: скажи мне, милый, ты счастлив? Нет, я понимаю, что вопрос для четырех утра довольно странный. Но с другой стороны, час тигра, самый темный перед рассветом, – когда, если не сейчас? Давай, капелька правды еще никого не убила. Я знаю, что все хорошо, у меня тоже все хорошо, но несчастье и не счастье – это разные вещи, правда? Ничего плохого, но счастья нет. Вот я и спрашиваю – ты счастлив?

Вот и я, вот и я… не счастлива. А помнишь, когда мы были вместе, у нас же было… как-то мы умели это делать – быть счастливыми. Черт, как же мы друг друга понимали, как никто. И мир был, как мокрая акварель, и какое было солнце…

Да, и фиолетовые молнии! Ты запомнил, как я тогда говорила, душа моя, запомнил?!

Послушай, нам надо поговорить. Не так, как сейчас. У меня потрясающая идея – давай поедем за город. Мне тут знакомые дали ключи от дачи, поехали на денек, а? Полчаса по Ярославке, потом минут десять пешком. Я так устала, ужас, отдохнуть надо, а одна боюсь. Хочу посмотреть на осень. Поедем?

Господи, я так люблю, как ты говоришь «да» – так спокойно и решительно, будто черту какую переступаешь и на край света готов. И главное, это твое «да» ничего не значит – я знаю, сама такая…

А еще, ты знаешь, мне тут случайно подарили пару таблеток экстази, будешь? Я возьму с собой, релакс так релакс.

Смотри, сейчас уже пятый час, если не ложиться, то можно выйти в шесть и в семь встретиться где-нибудь на ВДНХ, оттуда автобусы ходят. Давай у билетных касс. Оденься потеплее, завтра обещали сухо, но прохладно… сегодня уже, точнее.

Только не засыпай, ладно?

(«Случайно подарили» – да, как же… Сколько я за ними охотилась, с ума можно сойти. Все кругом говорят, что наркотики на каждом углу, а как до дела доходит, ни у кого ничего нет. Кому ни позвонишь, отвечают: «Ты чё, спятила?» – и бросают трубку. Пришлось ехать к Сашечке, у него есть концы. Он посмотрел как на сумасшедшую, но дилерше позвонил. Разговор был примерно такой: «Привет, Наташа, как дела? Мне имеет смысл подъезжать сегодня? Все как обычно? Ладно, в восемь на “Соколе”». Вот уж никогда бы не подумала, что эта полноватая невзрачная женщина – наркодилер. Я ждала какого-нибудь живописного «хай, нигга» или хотя бы бледного торчка с бегающими глазками, но покупать наркотики у тетки со стертым лицом? Шерстяными носками она должна торговать по всем законам жанра. Но мне было НАДО. Полгода не трахались, месяц не виделись, – вряд ли вот так, на ровном месте, мы сможем раскрыться. А тут всего двадцать баксов за штучку, и что на уме, то и на языке…

А чего мне стоило чертовы ключи от дома выпросить у Анечки – отдельная тема, но это тоже необходимо.

Потому что нам действительно надо поговорить.

Только бы он не заснул.)

Солнышко, ты все-таки пришел! Автобус через десять минут, я уже купила билеты, пошли. Да, докуривай.

Ну вот, ну вот. Я посплю у тебя на плече, ладно? Ты меня разбуди минут за пять. Как хорошо, что ты такой высокий. У меня в последнее время мужики какие-то среднего размера, чтобы угнездиться, шею выворачиваю, как рождественская гусыня, а к тебе можно вот так приклонить голову, и все.

(Лучше я сделаю вид, что сплю. Я не могу сейчас говорить, не могу смотреть на его лицо. Бледный какой, не спамши, а красивый, собака… Лучше закрою глаза и буду дышать его запахом. Совсем все то же, чуть влажная шерсть, табак и его собственный безумный этот запах… Господи, как же я жила-то без него?! И как я еще буду без него жить?!

Так, а вот этого не надо. Не реви, не позорься.

Счастье мое. Счастье мое. Счастье мое. Счастье мое. Счастье мое. Счастье мое. Счастье.)

Подъезжаем? Я уже забыла, как это – просыпаться от твоего поцелуя. Забавно. Ну пошли.

Вот, здесь пешком недолго. Расскажи мне пока, как ты живешь.

Отлично, я рада. Ты действительно хороший художник, тебя не могли не взять. А как Манюня?

Ой, молодец какая!

У меня тоже все отлично. Да, я сейчас страшно занята, учусь, пишу, все дела.

Ну конечно, есть. У меня всегда кто-то есть, ты же знаешь. На мой век дураков хватит, прошу прощения, хороших людей. Меня же любят хорошие мальчики, это я, дура, люблю плохих. Ладно, потом. Мы пришли уже. Смотри, дорожка камнями вымощена, как положено. Вот ключ, откроешь?

(Какое все легкое, серое, поскрипывающее. Диван в светлом чехле, пара курток валяется, сыро, прохладно – то, что надо. Трахаться неуютно, а поговорить в самый раз. Интересно, здесь мыши есть?)

Интересно, здесь мыши есть? Надо было котейку прихватить, он бы порезвился.

Да, он в полном порядке. Хочешь водички? Здесь чудесно, правда? Небо, смотри, какое серое, туман еще не весь ушел, а листья в саду пару недель никто не убирал, когда солнце появится, они подсохнут, и можно будет валяться. Дым – это с соседнего участка тянет. Пошли посмотрим, тут ручей за домом.

Здорово, да? А ты совершенно точно должен вечером вернуться? Да? Ну и ладно, у меня тоже столько дел…

Здесь хорошо бы пожить, спокойно и безлюдно, как на том свете. Я уверена, что там все примерно так же, только тумана больше.

Кстати, о смерти. Съедим по таблеточке?

Вот тут, на крыльце. Давай эту куртку под попу подложим. Ну, за тебя! На, запей.

* * *

(Мы молчим. Мы молчим. Пустое, неловкое поначалу молчание наполняется несказанными словами, наполняется, переполняется, вытекает через край, выступает сквозь кожу, сначала ознобом, а после – потом, и снова ознобом, и внутри меня голос, прекрасный голос моей любви, низко, без слов запевает…)

Зайдем в дом. Закрой дверь.

(Сквозь сухие губы я выталкиваю пустые слова, а настоящие зреют пока в моем теле, в груди, в горле, раскрывают лепестки, поют.)

Скажи мне. Скажи.

(Скажи мне, любовь моя, как тебе без меня. Скажи мне, жизнь моя, как тебе без меня. Скажи мне, моя смерть. Счастье мое. Счастье мое. Счастье мое. Счастье мое. Счастье мое. Счастье мое. Счастье.)

Обними меня.

(Вот оно, тело, без которого нет мне покоя. Каждую ночь я засыпаю на твоей руке – представляю ее, твою руку, и засыпаю, прижавшись щекой. Эту трещину на пальце, поверишь ли, я целовала позавчера перед сном. А вчера – нет, вчера я так и не смогла заснуть, потому что ты звал меня, я же слышала, как ты звал.)

Мне одиноко без тебя.

(Давай ляжем на пол, на эти голые доски, у нас никогда не будет с тобой ничего больше, кроме пыльного дерева под нами, кроме чужой куртки, укрывающей нас, одной на двоих. Давай прижмемся крепко, грудью к груди, животом к животу, чтобы между нами не было промежутка, станем на время одной душой.)

Никого нет.

(Никого, кроме нас, нет, кого ты там себе придумал, какую другую любовь, если я уже вся в тебе, в твоих костях, в твоей плоти, и если я сейчас порежу руку, из меня потечет твоя кровь, остальное тебе показалось, душа моя, моя любовь.)

Мне было плохо.

(Я хочу войти в темное озеро, окунуться, опустить лицо в ледяную воду, чтобы она смыла с меня отвращение и страх, чтобы я стала юной.)

Мы не умрем.

(Мы не умрем, мертвые не умирают, мы умерли полгода назад, когда я ушла, нам теперь ничего не страшно, мы теперь две тени, слившиеся в одну. Что нам делать среди живых плотных людей, которые хотят нас разделить, выпарить твое дыхание из меня, выгнать мою душу из тебя.)

Не уходи.

(Не уходи. Не уходи. Не уходи. Никогда не уходи от меня.)

Хочешь воды?

(Выпей, любовь моя, прохладной воды из моих рук, губы мои потрескались, язык пересох, поэтому выпей, любовь моя, чтобы я могла утолить жажду.)

Мы теперь никогда не расстанемся.

(Мы теперь никогда не расстанемся.)

Мышка пришла.

(Мышка пришла.)

Смотрит.

Поедем теперь домой, похолодало. Вставай.

Давай я закрою.

Она запирает дверь и спускается по ступенькам.

Если бы рядом оказался наблюдатель, он бы увидел, что на сером крыльце остались две розовые таблетки.

Он бы увидел, что она идет по краю садовой дорожки, иногда соступая на влажную землю.

Он бы увидел, что иногда она поворачивает голову влево, поднимает глаза и что-то говорит пустому пространству рядом с собой. И улыбается.

Внутри у меня не боль и не страх, не зверек и не девочка,

внутри у меня – серая уточка.

Уточка плавала, кружила на большой воде, иногда

взлетала.

В последнее время – реже.

Тело мое отяжелело, устало, с ним не полетаешь.

Похолодало. Стала ждать зимы, думала – как-нибудь,

не боялась.

Вот и лед стал подбираться, воды меньше, белого

больше.

Все равно не боялась, думала, что и лапками по льду

сможет —

как-нибудь, как-нибудь.

Уточка плавает туда и сюда по узкой темной воде.

Еще не знает, а все-таки ждет – так и вышло,

лиса пришла.

Ластится, ползет на брюхе, тянет черный нос.

Уточка закрывает глаза.

Видит его. Сначала юный, потом молодой, потом

взрослый,

теперь – зрелый.

Положил голову мне на колени, обхватил мои ноги,

говорит:

– Знаешь, я тут подумал… А ты что скажешь?

Я собираюсь… Послушай, я сделал…

Я все перебираю и перебираю его волосы, прядь за прядью. Сначала были совсем черные, теперь посветлели. Говорит:

– Знаешь, я так давно не влюблялся. Мне пора, мне

надо – ты же умница, все понимаешь.

Улетел.

Уточка открывает глаза. Лед схватился, придвинулся,

окружил.

Думала было взлететь – следом или в другую сторону, – куда там.

Тело мое отяжелело и устало, не пускает. Черный нос

совсем рядом.

Забери меня отсюда. Забери меня отсюда. Забери меня.

Забери.

«Медея, меня зовут Медея»