Моим читателям 3 page

Люси свернула к дому – одному из тех, в которых вперемежку селились постоянные съемщики и студенты. Здание, характерное для этого квартала: темный кирпич, выверенная, надежная, без всяких завитушек архитектура. Довольно долго Люси хотелось все бросить – поменять город, лица, обстановку, начать с нуля. А потом она подумала: зачем? К чему она в конце концов придет? Да и на какие деньги все это делать? Кроме того, уехать из Лилля означало уехать от матери, а на это Люси в свои тридцать восемь еще не чувствовала себя способной.

– Люси?

Она остановилась, услышав оклик. Узнала этот голос: низкий, гудящий. Она обернулась и замерла: да, это ее бывший начальник из Управления судебной полиции Лилля.

– Майор Кашмарек? Вы?

За год он ничуточки не переменился. Та же предписанная уставом стрижка ежиком, то же квадратное лицо, та же бульдожья челюсть. И черные джинсы все такие же, и вечные его ботинки «Доктор Мартенс» на шнуровке и с задранными носками, но голубая в полоску сорочка делает майора почти элегантным. На сколько же он старше Люси – лет на десять?

Кашмарек подошел, она протянула руку, он склонился было, чтобы поцеловать, оба сразу почувствовали себя глупо, так что дело ограничилось рукопожатием и неловкими улыбками.

Бывший начальник молча смотрел на Люси. Не сказать что выглядит она хорошо, но он ожидал худшего. Светлые волосы отросли до лопаток, щеки немного запали, но черты лица от этого стали тоньше, а голубые глаза, которые она теперь не подводила, казались огромными. Настоящая женщина, красивая, но в толпе, спешащей на работу, такую, пожалуй, не заметишь, а уж о личной ее трагедии и вовсе не догадаешься. В общем, почти та же Люси, какую он знал прежде.

– Пригласишь меня на чашечку кофе?

– Ну… мне скоро в присутствие, и…

– Я ненадолго. Мне надо сказать тебе кое‑что важное, но лучше не здесь.

Сердце Люси сжалось: внезапное появление бывшего шефа, майора полиции, явно не сулило ничего хорошего.

– Это связано с Царно?

– Давай поднимемся к тебе. Пожалуйста.

От одного имени убийцы ее дочери Люси ощутила приступ тошноты. Ее может вырвать прямо тут, так что действительно лучше подняться, мелькнула мысль. Люси собралась с духом, стараясь выглядеть сильной, и повела Кашмарека наверх, мысли ее крутились с бешеной скоростью. Что он собирается сказать? Грегори Царно дали тридцать лет, из них двадцать пять – строгого режима. Эта сволочь сидит в тюрьме городка Вивонн, в шестистах с лишним километрах отсюда. Может быть, его перевели? Может быть, он женился там, прямо в камере? Может быть, он написал книгу о своей подлой жизни?

Кашмарек молча вошел в квартиру. За все годы, что они работали вместе, он ни разу не переступал порога своей подчиненной: оба уважали субординацию. К нему, виляя хвостом, бросился палевый лабрадор. Полицейский с удовольствием погладил пса – он любил собак.

– Как мальчика зовут?

– Кларк.

– Привет, Кларк! А сколько ему?

– Скоро год.

Дверь из прихожей вела в комнату, заваленную детскими вещами. Игрушки, раскраски, одежда, видеоигры, книжки с заданиями на лето.

– У меня жуткий бардак, простите, – сказала Люси.

Майор посмотрел на нее с печальной улыбкой:

– Да брось ты, не извиняйся.

В гостиной, на низком шкафчике с посудой, десятки фотографий близняшек. На первый взгляд Клару от Жюльетты не отличишь, но Люси когда‑то объяснила ему, что у одной из девочек, Кашмарек забыл у которой, на радужке черное пятнышко. Он стиснул зубы. Сколько же он видел у себя в кабинете несчастных родителей с навеки запечатлевшейся на лицах болью! Зачем Люси эта выставка? Она же таким образом обрекает себя на вечную муку, вечное истязание. Или для нее это способ преодолеть трагедию, способ противостоять горю? А что на самом деле чувствуют родители, потерявшие детей? Невозможность понять и принять случившееся? Вечный гнев? Вечное: «Почему это досталось именно мне?» Если они католики, то отвергают ли в таких случаях Бога или, наоборот, обращаются к Нему за помощью? Как много вопросов, и как странно, что до сегодняшнего дня он никогда не задавался ими.

Они прошли на кухню, и Люси включила кофеварку.

– Прежде чем вы спросите меня, как мне живется, скажу: не проходит ни секунды, чтобы я не думала о случившемся. Когда это произошло, майор, я оказалась по ту сторону границы. Я оказалась с теми, кто всегда был рядом с нами, но не особенно занимал наше внимание: с потерпевшими… нет, с жертвами. С жертвами, которые еще дышат и даже иногда смеются. Жизнь на оставшемся им отрезке пути продолжается, и, значит, я – в порядке. Насколько можно, в порядке.

Она взглянула на двух кукол в углу, одинаково одетых, одинаково причесанных.

– Ну и потом… у меня же осталась Жюльетта… И мне нужно теперь сделать для нее всё.

Кашмарек перевел тяжелый взгляд с кукол на хозяйку дома. Она заметила это и сочла нужным объяснить:

– Вас, кажется, удивили эти куклы? Две куклы, а дочь только одна…

Люси подошла к куклам, взяла одну в руки, поправила серую жилетку.

– Для Жюльетты Клара жива. Психиатр сказал, что нужно время, чтобы девочка физически отделила себя от сестры. Может быть, на это уйдут многие годы, но в конце концов это случится. А пока у малышки в голове нечто вроде защиты: механизм, который призывает Клару, когда Жюльетта в ней нуждается. Тот самый механизм, что иногда делает нас терпимыми к душевной боли, что помогает нам перенести куда больше, чем мы можем себе представить. В любом случае таинственная связь между однояйцевыми близнецами не исчезает никогда. Клара так и останется жить в голове у Жюльетты. И в моей тоже. Даже через пятьдесят лет. Клара будет жить всегда… И я хочу этого сейчас больше всего на свете. Чтобы она продолжала жить. В голове моей дочки и в моей.

Полицейский взял стул и уселся, поставив локти на стол и опершись подбородком на сжатые кулаки. Он молча взглянул на Люси, потом снова огляделся: ни единой бутылки спиртного, ни единой упаковки таблеток или порошков. И ни малейшего признака распущенности, неопрятности – всё по местам, посуда вымыта, приятно пахнет лимоном.

– А ты сама? Ты обращалась за помощью? Я имею в виду, к психиатру или психологу?

– И да и нет. Походила к одному, в самом начале, но… мне показалось, что это ничего не дает. Я даже не помню, что было на этих сеансах. Думаю, что моему сознанию самому удалось справиться: я поставила барьер.

Люси замолчала. Кашмарек решил, что лучше сменить тему.

– Нам, в бригаде, очень тебя не хватает. Нам ведь это тоже далось непросто, ты же знаешь?

– Это всем далось непросто.

– А как у тебя с деньгами?

– Нормально… Если не выпендриваться, работа найдется всегда.

Люси нажала на кнопку, чашки быстро наполнились. Время шло, стрелка часов звучно отмеряла секунды. Восемь пятьдесят. Через час начнутся звонки, начнется ругань в трубке, аж в ушах загудит. Поставив перед майором чашку с кофе, Люси села напротив и спросила без обиняков:

– Так что там с Царно?

– Его обнаружили в тюремном карцере мертвым. Погиб от потери крови.

Приехали заместитель прокурора, отдавшего приказ забрать тело Евы Лутц, и четверо криминалистов. Заместитель в костюме и при галстуке, криминалисты – в белых стерильных комбинезонах, придававших им сходство с карнавальными зайчиками, но позволявших не оставлять лишних следов на месте преступления. Практически следом за ними появились оперативники, ветеринар центра и работники морга, так что вскоре здесь собралось и засуетилось человек десять, все с единственной целью – установить истину.

Пока Леваллуа допрашивал Эрве Бека, в обязанности которого входил уход за подопытными животными, Шарко с Клементиной Жаспар прогуливались по аллейкам между вольерами, где содержались колонии различных обезьян. Ветки деревьев трепетали на ветру, шелестели листья, то тут, то там раздавались пронзительные крики, другие непривычные для полицейского уха звуки. Равнодушные к разыгравшейся в центре трагедии приматы жили своей обычной для начала дня жизнью: искали друг у друга блох, собирали со стволов термитов, играли со своими четверорукими детенышами.

Клементина остановилась перед небольшой башенкой, откуда можно было наблюдать за животными сверху, оперлась локтями на горизонтальный брус. В руках у директора Центра приматологии была папка для бумаг с резинками, и Шарко снова обратил внимание на то, какие толстые и корявые у Клементины пальцы.

– Евина диссертация была посвящена основным принципам биологической эволюции, а в связи с этим – латерализации у крупных обезьян различных функций, например, формированию праворукости или леворукости. Это помогло бы понять, почему люди куда чаще рождаются правшами, чем левшами.

– За этим она и приехала в ваш центр?

– Да, и должна была остаться здесь до конца октября. Ева приступила к работе еще в две тысячи седьмом году, но собственно латерализацией занялась только в конце лета две тысячи девятого. Ее заинтересовали тогда пять видов крупных приматов: люди, бонобо, шимпанзе, гориллы и орангутаны. Здесь у нас ей для начала надо было составить статистические таблицы. Она наблюдала за разными видами обезьян, отмечала и регистрировала, какой рукой приматы хватают палку, чтобы собирать муравьев, как изготовляют для себя орудия и как раскалывают орехи. Потом из всего этого предстояло сделать выводы.

Шарко тем временем допивал четвертую чашку кофе без кофеина.

– Ева работала одна?

– Совершенно одна. Существовала здесь, как свободный электрон. Милая, скромная девушка, очень любившая животных.

«Жаспар, наверное, тоже любит животных, – подумал Шарко. Смотрит на своих приматов с такой какой‑то особенной нежностью в глазах, будто каждый из них – ее обожаемое дитя».

Клементина протянула полицейскому папку:

– А теперь читайте внимательно. Это результаты наблюдений Евы за животными со времени прихода в центр, то есть за двадцать дней. Папка лежала на письменном столе – вероятно, Ева вчера собиралась взять ее, уходя…

Шарко снял резинки.

– А что, собственно, мне скажут эти результаты?

– По каждой из обезьян каждой из колоний Ева должна была записывать целый набор параметров: повторения у одной и той же особи некоторых жестов, отмеченных в левой колонке ее протоколов, свидетельствовали бы о наличии или отсутствии у животного латерализации.

Комиссар открыл папку, проглядел несколько листков. Сплошь таблицы. Сверху напечатаны сведения, имеющие, видимо, отношение к обезьянам, сгруппированным по видам. От руки не вписано ровно ничего – все клетки таблиц пусты.

– Получается, Ева Лутц не работала?

– Получается так. Или работала не над той темой, которая обозначена ее научным руководителем. Но при этом мне говорила обратное: рассказывала, что за три недели довольно далеко продвинулась и точно успеет уложиться в срок.

– А зачем ей было приезжать сюда, если она не собиралась ничего делать?

– Затем, что ей надо было выполнить требования научного руководителя, затем, что у нее были бы неприятности, узнай он, что его подопечная не выполняет его требований. Оливье Солерс не церемонится со своими учениками и не выносит нарушений дисциплины. Если бы Солерс разозлился на Еву, плакала бы ее степень.

– А она была честолюбива?

– Весьма! Я это поняла сразу, почти ничего еще о ней не зная. Несмотря на молодость, Ева успела уже очень серьезно изучить латерализацию у некоторых видов птиц и рыб, более того – успела опубликовать материалы об этом, причем точность и глубина ее исследований были отмечены в статьях авторитетных научных журналов. Согласитесь, такое крайне редко случается, когда автор материалов – двадцатипятилетняя девушка. Ева Лутц была блистательным ученым, она уже мечтала о Нобелевской премии и банкете по этому поводу…

Шарко не смог сдержать улыбки. Услышав, до чего необычными предметами интересуются ученые, он – со своими самыми что ни на есть заурядными, обыденными делами – сразу показался себе безнадежно отсталым.

– Простите, но… как‑то я не очень уловил. Зачем нам знать, правша какая‑то рыба или левша? Какая и кому от этого польза? Да и трудно представить, в чем может выражаться праворукость у рыбы! У обезьяны – понятно, но у рыбы?

– Да‑да, понимаю, что вас смутило. У вас же все донельзя конкретно: охотитесь за убийцами, сажаете их за решетку.

– К несчастью, так и есть.

– А мы, мы хотим узнать, откуда мы взялись такие, для того, чтобы понять, куда придем. Мы следуем за нитью жизни, и наблюдение за тем, какие виды, породы, сорта она создает – будь то растения, вирусы, бактерии или животные, – помогает нам разобраться в нас самих. Латерализация у некоторых рыб, живущих в сообществах, стаях, более чем значима. Случалось ли вам видеть, как ведет себя косяк рыбы, когда к нему приближается хищник? Все рыбы сворачивают в одном и том же направлении, чтобы так и остаться всем вместе, чтобы на них было труднее напасть. Они не раздумывают, они не говорят себе: «Тревога! Сейчас мне надо повернуть налево, как все мои товарищи!» – нет, это социальное поведение составляет часть их природы, оно заложено в их гены, если вам нужен более или менее точный образ. Благодаря латерализации в случае с рыбами выживает наиболее способный, наиболее пригодный к рыбьей жизни, только он и выживает – вернее, его выбирают для жизни.

– «Выбирают»? Кто выбирает? Высший разум?

– Конечно же нет. Тезисам сторонников креационизма типа: «Господь создал человека, равно как и все живые существа, населяющие Землю» – нет места ни в нашем центре, ни в любом другом научном сообществе. Конечно же не высший разум. Его выбирает Эволюция – с большой буквы. Эволюция создает условия для всего, что благоприятствует распространению генов, причем не просто генов, а генов лучших особей, остальные же уничтожает.

– Пресловутый естественный отбор, при котором хромая утка не выживает?

– Можно сказать и так. Но вернемся к рыбам. Когда весь косяк сворачивает влево, некоторые особи сворачивают в другую сторону, потому что не умеют, лишены способности вести себя так же, как остальные. Генетический дефект? «Хромые утки», так вы сказали? Как бы там ни было, эти «некоторые» умирают первыми, позволяя себя, например, съесть, потому что они не приспособлены к жизни, потому что они слабее других. Вот вам одно из проявлений естественного отбора. Если бы у человека‑левши были хоть какие‑то жизненные преимущества, скорее всего, мы все превратились бы в левшей и вели бы себя в каком‑то смысле подобно косяку рыбы. Проблема в том, что нам это не нужно, никаких преимуществ леворукость человеку не дает, но тем не менее левши существуют. Почему? Зачем эволюция благоприятствовала асимметрии между правшами и левшами? Почему, зачем именно такая пропорция: в мире, где все продумано и приспособлено для правшей, каждый десятый все‑таки рождается левшой? В своей диссертации Ева Лутц пыталась найти ответ на все эти вопросы.

Шарко подумал, что ему‑то никогда в жизни не доводилось задаваться подобными вопросами, просто потому, что вся эта научная ерунда нисколько его не интересует. На его взгляд, существует слишком много куда более важных и серьезных тем для исследования, но ведь вкусы у всех разные. Тем не менее пора было возвращаться к конкретным вопросам, к тому, зачем он сюда пришел.

– Вы говорили, что Ева Лутц приходила на работу позже других. Каждый день?

– Да, она приходила к пяти часам вечера, когда двери центра уже, как правило, запираются. Говорила, что хочет работать в тишине, хочет иметь возможность наблюдать за обезьянами, не влияя на их привычки.

– Но судя по тому, что все графы ее таблиц пусты, приходила она сюда по вечерам просто для того, чтобы отметиться, обозначить свое присутствие… С какой целью? Чтобы никто, а главное, научный руководитель, не уличил ее в обмане?

– А может быть, она целые дни занималась чем‑то другим? Знаете, я сама ужасно удивилась, когда обнаружила эти пустые страницы. Ну почему, почему такая серьезная девушка вдруг начала врать? Чем таким она могла увлечься настолько, чтобы поставить под удар свое будущее?

– У вас есть какие‑нибудь идеи на этот счет?

– Нет, пожалуй. Но ведь если Ева изучала латерализацию в человеческих популяциях прошлого и настоящего и если она занималась этой темой больше года, ей, видимо, приходилось черпать информацию из многих и совершенно разных областей… А дня два‑три назад – да, не больше – она сказала мне по секрету, что столкнулась с чем‑то совершенно невероятным.

– В каком же роде?

– К сожалению, не знаю. Но я по глазам Евы видела, что девочка говорит правду. В самом начале своих исследований она регулярно отсылала отчеты о них научному руководителю, чтобы тот мог следить за ходом ее работы и, когда нужно, корректировать. Потом, как рассказывал мне Оливье, эти отчеты стали поступать все реже и реже. Начиная с июня. Такое уже случалось, и профессор не стал сразу же бить тревогу. Знаете, это дело обычное: научный руководитель хочет держать в руках вожжи, а диссертант стремится на волю, рвется работать самостоятельно. Однако в середине июля, то есть за месяц до приезда сюда, Ева вдруг отказалась присылать в лабораторию какую бы то ни было информацию, стала утаивать суть своей работы, отделываясь обещаниями, что сделает доклад, который – она гарантирует – прозвучит «настоящей сенсацией», если, конечно, ее исследования окажутся плодотворными.

Шарко нервно вертел в руках пустой стаканчик, не видя, куда бы его выбросить, а мысленно пытался посмотреть на дело под другим углом. Лутц в ходе своих изысканий встречается с новыми людьми, круг ее знакомств расширяется. Тем или иными образом, притворившись, например, журналисткой, она наталкивается на нечто «жареное» и после этого замыкается в себе.

Хлопнула дверь, и комиссар вернулся к реальности. Увидел вдалеке, у дверей питомника, санитаров с носилками. Труп Евы Лутц в черном пластиковом мешке напоминал обгоревшее дерево. Ибо прах ты и в прах возвратишься [8]… Потом санитары вернулись в здание с пустыми носилками, и Клементина прижала к губам сжатые кулаки:

– Они пошли за Шери. Почему они хотят увезти ее в морг?

– Судмедэксперт должен взять у вашей обезьяны материал для анализа, больше ничего, не волнуйтесь. – Впрочем, Шарко и не дал собеседнице времени на волнения: – У Евы был возлюбленный?

– Как‑то, оставшись наедине, мы немного поговорили о ее личной жизни. Нет, для Евы это не было главным: прежде всего – карьера. Девочка была очень одинока и совершенно помешана на экологии. Призналась мне, что у нее нет дома телевизора, что она не пользуется мобильным телефоном. А еще она сильно увлекалась спортом, даже участвовала, когда была совсем юной, в нескольких чемпионатах по фехтованию. В здоровом теле – здоровый дух.

– Но с кем‑то же Лутц дружила? С кем‑то делилась, доверяла кому‑то?

– Вот чего не знаю – того не знаю, мы были не так близко знакомы, чтобы… Но ведь это я не знаю, а вы полицейский, ну и попробуйте порыться в ее вещах. Наверняка вы там сможете найти и записи с результатами ее исследований. – Не услышав ответа и понимая, что Шарко настроен скептически, Жаспар сменила тему: – Посмотрите последний раз внимательно, комиссар, и скажите мне, что вы видите, – попросила она, показывая на обезьян.

– Что я вижу? Вижу обезьяньи семьи. Вижу животных, которые живут вполне мирно, в гармонии с собой.

– Вы должны были увидеть крупных обезьян, увидеть существа, очень похожие на нас.

– Простите, но я вижу только приматов!

– Так мы же и сами приматы! Шимпанзе генетически куда ближе к нам, чем, например, к горилле. Часто говорят, что у нас более девяноста восьми процентов ДНК общей с шимпанзе, но я вам скажу по‑другому: более девяноста восьми процентов нашей ДНК – это ДНК шимпанзе.

Шарко несколько секунд обдумывал услышанное.

– Звучит вызывающе, но с такой точки зрения – действительно…

– Никакого вызова, самая что ни на есть реальная реальность! А теперь, пожалуйста, представьте себе, что у вас отняли речь и посадили голым в клетку. Вот сюда – рядом с ними. И что тогда? А тогда вас станут принимать за того, кто вы и есть: за третьего шимпанзе, пусть и отличающегося от обыкновенного африканского или карликового – за шимпанзе без шерсти и прямоходящего. Вот разве что никто из наших родичей окружающую среду сознательно не разрушает. За все данные нам эволюцией преимущества, такие как речь, разум, способность заселить всю планету, тоже ведь заплачено дарвиновской монетой: мы – животные, способные распространять вокруг себя огромное зло. Однако эволюция «сочла», что за такие преимущества цена невелика. На данный момент…

В голосе директора центра звучала сила и одновременно покорность судьбе. Шарко почувствовал, что взгляд Клементины пронизывает его насквозь, ему стало не по себе от ее резкости. Вероятно, эта женщина пережила в джунглях и саванне что‑то совершенно небывалое, вероятно, она знает больше тайн жизни, чем кто‑либо другой, и сильнее, чем кто‑либо другой, убеждена, что наша деятельность заводит в тупик.

Жаспар отпустила деревянные перильца башенки.

– У вас есть дети, комиссар?

Шарко, закусив губу, покачал головой:

– Была маленькая дочка… Ее звали Элоизой. Они замолчали и молчали долго. Оба знали, что такое говорить о ребенке в прошедшем времени. Шарко еще раз взглянул на обезьян, глубоко вздохнул и пробормотал:

– Я сделаю все, от меня зависящее, чтобы добиться правды. Обещаю вам, Клементина.

Люси так потрясли слова бывшего начальника, что она выронила на кухонный стол кусок сахара. Прикрыла лицо руками и тяжело вздохнула.

– Царно мертв… Нет, это невозможно! А что случилось?

– Ему удалось пальцами вырвать артерию из собственной шеи.

– То есть самоубийство? Но почему? Известна причина?

Кашмарек не притронулся к кофе. Рассказывать такое – удовольствие ниже среднего, но ведь Люси рано или поздно все узнает, так уж лучше от него, чем от кого‑то по телефону.

– Он стал буйным.

– Да, знаю.

– В последнее время – особенно. Он оскорблял всех, кто к нему приближался, и нападал на всех. Он укусил и почти до смерти забил одного из заключенных на прогулке. Его постоянно переводили в карцер. Его ненавидели все охранники, иметь с ним дело было для них пыткой. Кроме последнего раза, когда они нашли его плавающим в собственной крови. Для того… для того, чтобы такое совершить, нужен был очень серьезный мотив.

Люси встала, обхватила себя руками, будто замерзла, подошла к окну, выглянула наружу. Бульвар, обычные, беззаботные люди.

– Когда? Когда это произошло?

– Два дня назад.

Последовала долгая пауза. Новость была настолько страшной, что Люси показалось: ее окутало серым туманом.

– Даже не знаю, что должна чувствовать: облегчение или наоборот. Я ведь так хотела, чтобы он страдал. Чтобы он страдал каждый день и каждый час. Чтобы он на себе ощутил, какое причинил зло.

– У подобных людей, Люси, все не так, как у тебя или у меня, ты же это знаешь лучше всех.

О да, она это знала! Она столько их видела в прошлом. Психи, серийные убийцы, маньяки – эти гнусные отбросы, ничего общего не имеющие с нормальными людьми. Она вспомнила старые добрые времена, когда была простым бригадиром в Дюнкерке и смотрела из окна кабинета, как волны разбиваются о корпуса прогулочных катеров. Новорожденные близняшки агукали, лежа в колыбельке. Дни она проводила за бумагами, в которых слово «психопат» если и встречалось, то было для нее чистой абстракцией, а в свободное время услаждала себя чтением специальной литературы о подонках типа Царно. Если бы она тогда знала… Если бы она знала, что самое ужасное зло может постучаться к кому угодно и когда угодно. В любую минуту.

Она вернулась к столу и пригубила кофе, едва его не расплескав, настолько дрожали руки. В конце концов, от этого разговора с бывшим шефом, может быть, станет легче: не будет так давить в груди.

– Целыми ночами я пыталась представить себе, что эта сволочь делает там, в тюрьме, как проводит время. Я видела, как он ходит, разговаривает с другими, даже смеется. Я представляла себе, что он ведь может рассказать кому‑то, как отнял у меня Клару и как чуть не отнял Жюльетту. Каждый день я говорила себе: нет, ну что за чудо, что после тринадцати дней, проведенных в запертой комнате, Жюльетту нашли живой… – Полицейский прочел в глазах Люси такую боль, что не решился прервать ее, и она продолжала говорить, выплескивая слова, долго‑долго копившиеся в душе: – Стоило мне закрыть глаза, я сразу же видела маленькие черные глазки Царно, эти его мерзкие, приклеившиеся ко лбу волосы, всего его – здоровенного, как дуб… Вам даже не представить, как долго его физиономия не выходила у меня из головы. Все дни, все ночи я чуть ли не ощущала, что он дышит мне в затылок. Вам даже не представить, в каком аду я жила с минуты, когда было идентифицировано тело одной моей дочери, до минуты, когда увидела другую живой. Семь дней ада, семь дней, когда я не знала даже, которая из девочек погибла: Клара или Жюльетта. Семь дней, когда я воображала такое… и меня все время накачивали лекарствами, чтобы я могла держаться… чтобы я не свихнулась окончательно…

– Люси…

– И она оказалась жива. Господи, господи, моя малышка Жюльетта оказалась живой, – я сама это увидела, когда приехала с оперативниками к Царно. Это было так… так неожиданно, так необыкновенно! Я была совершенно счастлива, хотя другую мою дочь нашли сгоревшей за неделю до того. Я была счастлива, несмотря на то, что горе едва меня не убило…

Люси опустила руку на стол, царапнув ногтями скатерть.

– Шестнадцать ножевых ранений, майор! Он убил Клару в своей машине, в сотне метров от пляжа шестнадцатью ударами ножа, потом спокойно проехал больше ста километров, чтобы бросить ее в лесу. Он облил мою девочку бензином, поджег и до‑о‑олго смотрел, как она горит, а Жюльетта в это время кричала и плакала у него в багажнике. Потом он вернулся домой, запер мою уцелевшую девочку и не трогал ее, кормил, поил. Будто ничего не произошло. Когда Царно арестовали – там, у него дома, – руль его машины был весь в крови, он даже не вытер руль. Почему? Почему так?

Люси принялась размешивать кофе ложечкой, хотя сахар так и лежал на столе.

– Теперь, когда он мертв, я не узнаю главного, я не получу ответов на мои вопросы. Я не получу этих чертовых ответов.

Кашмарек колебался: стоит ли продолжать разговор. На самом деле он предпочел бы вообще не приходить сюда, не растравлять ее раны, но сейчас выбора не было, поскольку она пристально на него смотрела, ожидая реакции. Он ответил:

– Ты никогда бы их и не получила. Подобное поведение необъяснимо, в нем нет ничего человеческого. Единственное, что известно точно: Царно в течение всего этого года был не в себе, и его состояние ухудшалось. Он неожиданно и без всякого повода впадал в ярость, тюремный психиатр утверждает, что спустя секунду после того, как Царно был кроток как ягненок, он вдруг вцеплялся кому‑то в горло и начинал душить. – Майор вздохнул, казалось, он взвешивает каждое свое слово. – Наверное, мне не стоило бы этого говорить, но я понимаю, что рано или поздно ты все равно узнаешь: доктор добивался проведения судебно‑психиатрической экспертизы, потому что поведение его пациента позволяло предполагать серьезные нарушения психики.

Он видел, что Люси может не выдержать напряжения. Он поймал ее руку, прижал к столу, накрыл своей ладонью.

– Между нами, Люси, это же хорошо, что Царно мертв. Это хорошо, Люси.

Люси покачала головой. Резко отняла у майора руку.

– Нарушения психики? Что еще за нарушения психики? Какого рода?

Кашмарек порылся во внутреннем кармане легкой куртки, вытащил пачку фотографий, положил их на стол:

– Вот такого.

Люси взяла снимки, посмотрела. Прищурилась.

– Это что еще такое?

– То, что он нарисовал на одной из стен своей камеры фломастерами, украденными в тюремной мастерской.

На фотографии был морской пейзаж: солнце, скрывающееся за горизонтом, скалы в сиянии закатных лучей, птицы в небе, парусники. Вот только этот пейзаж был нарисован в метре от пола вверх ногами.

Люси вертела в руках снимок. Майор прихлебнул кофе, горький вкус не уходил.

– Странно, да? Словно заключенный рисовал, будучи подвешен, наподобие летучей мыши, к потолку камеры. Но, кажется, он стал так рисовать незадолго до того, как его посадили.

– Да почему он рисовал все вверх ногами?

– Знаешь, мало того что он рисовал все вверх ногами, он говорил, что и видит все вверх ногами. И видел он так все чаще. По его словам, это могло длиться несколько минут, могло и дольше. Как будто он надевал очки, линзы которых переворачивали весь окружающий мир. И когда это случалось, он терял равновесие и падал мешком.

– Бред…

– Вот‑вот. Тюремный психиатр предполагал, что у Царно галлюцинации. Может быть, даже…

– Шизофрения?

Полицейский кивнул.

– Ему было двадцать три года. Душевные болезни нередко проявляются или обостряются в заключении, особенно у людей этого возраста.

Люси выпустила пачку фотографий из рук, снимки упали на стол, рассыпались.

– Вы хотите сказать, что у Царно, возможно, были проблемы с психикой? – Она закусила губу, сжала кулаки, было видно, каких усилий ей стоит не заорать, не завыть. – А я не хочу, чтобы причину смерти моего ребенка объясняли, исходя из мерзких спекуляций психиатров. Царно отдавал себе отчет в своих действиях, и на нем лежит ответственность за совершенное.

Date: 2015-09-02; view: 275; Нарушение авторских прав