Моим читателям 2 page

Как был, полуголый, он вернулся в спальню – комната выглядела нежилой. Кровать, шкаф, разобранные и сваленные горой в углу рельсы от железной дороги, миниатюрные поезда. Радиобудильник, звука которого он не слышал уже целую вечность, показывал три часа семь минут.

Уже скоро.

Он сел по‑турецки посреди матраса и принялся ждать. Веки его подрагивали, глазами он впился в наглые красные цифры.

Три восемь… Три девять… Шарко помимо воли стал мысленно отсчитывать секунды: шестьдесят, пятьдесят девять, пятьдесят восемь, пятьдесят семь… Ритуал, от которого ему никак не удавалось отделаться, повторявшийся из ночи в ночь. Адское пламя в его сожженном мозгу.

Цифры, обозначающие минуты, менялись.

Три десять. Ощущение взрыва, конца света.

Год и шестнадцать дней назад, ровно в это время, у него зазвонил телефон. В ту ночь он тоже не спал и сразу узнал мужской голос, прозвучавший в трубке: голос сотрудника лаборатории научно‑технического подразделения полиции Пуатье, сообщившего ему самое страшное. Слова доносились будто с того света:

Результат определенно положительный. Сравнительное исследование ДНК Люси Энебель и сожженной в лесу жертвы показало, что погибшая девочка – либо Клара, либо Жюльетта Энебель, на данный момент мы не можем сказать более точно. Очень сожалею.

Шарко, совершенно измученный, нырнул под одеяло и натянул его до подбородка в тщетной надежде поспать хотя бы пару часов. Просто чтобы выжить. Лишь те, кто по‑настоящему страдает бессонницей, знают, как долги ночи, как беснуются по ночам призраки… как отдается громом в голове каждый ночной шорох… как жгут голову ночные мысли… Пытаясь избавиться от привычной пытки, старый полицейский перепробовал, кажется, всё – и всё напрасно. Он пробовал лежать не шелохнувшись, пробовал разные снотворные, пробовал ровно дышать, пробовал даже изнурять себя спортом. Он падал от усталости, тело сдавалось, мозг – нет. А советоваться с психотерапевтом он не желал: довольно с него врачей, которые и так чересчур долго доставали его в связи с шизофренией.

Никогда, никогда не дождаться ему душевного покоя.

Он закрыл глаза и попытался представить себе желтые воздушные шары, поднимающиеся и опускающиеся вместе с волной, – может быть, шарики помогут ему заснуть. Некоторое время спустя он услышал наконец гул прибоя, услышал шепот ветра и шелест песка. Руки Франка отяжелели, тело начало цепенеть, он ощущал даже, как сердце гонит кровь в его истощенные мышцы. Но как всегда, стоило ему задремать, пена на гребнях волн окрасилась алой кровью, а наполовину сдутые шарики выбросило на пляж, по которому тянулись только черные тени ребятишек.

И он подумал о ней, снова о ней. О Люси Энебель. Вспомнил ее лицо, ее улыбку, ее слезы – всё, из чего складывался теперь ее образ. Где она, что с ней? Из своих источников Шарко узнал, что через несколько дней после ареста убийцы и трагедии, которую, кажется, невозможно перенести, Люси подала в отставку. Но с тех пор? Удалось ли ей вынырнуть из черного омута или, подобно ему самому, она до сих пор на дне пропасти? Каковы ее ночи, из чего складываются ее дни?

Истерзанное сердце больного полицейского забилось сильнее. Слишком сильно, так и вовсе не осталось надежды заснуть. Что делать? Шарко повернулся на бок и попытался начать все сначала: волны, воздушные шарики, разогретый песок пляжа…

В понедельник шестого сентября телефон зазвонил в двадцать две минуты восьмого, когда он в одиночестве пил привычный с некоторых пор кофе без кофеина, тупо глядя в не разгаданный даже на треть кроссворд. Прочитал: «Бог зла и насилия», написал в клеточках: «Сет», и снова надолго задумался, не сводя глаз с газеты: слишком он был взбудоражен. Раньше он покончил бы с таким кроссвордом за пару часов, но теперь…

Голос в трубке, а звонил Николя Белланже, его новый начальник, предложил ему как можно быстрее приехать в Мёдон: там, в четырех километрах от Парижа, находится Центр приматологии, в котором, в одной из клеток, найден труп женщины, по‑видимому растерзанной шимпанзе. Надо разобраться.

Шарко сухо попрощался. М‑да, карьера его близится к концу, ему поручают допрашивать обезьян. Он ясно увидел, как коллеги, один за другим, отбрыкиваются от этого дела и сбагривают его «старику». Он прекрасно представлял себе насмешки, косые взгляды, все эти: «Эй, комиссар, теперь ты колешь мартышек?»

Казалось бы, когда печаль так глубока, ни о чем другом уже не думаешь, но он тем не менее подумал: «Вот я и пал ниже некуда».

Обогнув участок, который занимала Мёдонская обсерватория, Шарко с черепашьей скоростью двинулся по узкой лесной дорожке. Рядом сидел новый коллега из команды Белланже – Жак Леваллуа, тридцатилетний, спортивный, с физиономией мальчика‑отличника. Жак поступил на работу в уголовную полицию год назад, превосходно пройдя конкурс на лейтенантскую должность при активной поддержке дяди, заместителя начальника бригады по борьбе с наркотиками.

В то утро комиссар был, мягко говоря, не слишком разговорчив. Они с Леваллуа пока еще не работали вместе, но Жак, как и все остальные, отлично знал о бурном прошлом своего нового напарника. О множестве пойманных им жестоких убийц… О сложнейших распутанных им делах… О трагической гибели жены и дочери… И о странной болезни, которая поселилась в голове Шарко, а потом неожиданно отступила… Комиссар был для Жака человеком, уцелевшим в катастрофе, одним из истинных героев, волею судьбы оказавшихся на самом дне, героев, к которым относятся либо с восхищением, либо с ненавистью. Вот только Жак еще не решил, как ему самому относиться к Шарко. Единственное, в чем он не сомневался: комиссар был превосходным следователем.

Местность, по которой сейчас ехали полицейские, казалась отрезанной от мира, хотя находилась в двух шагах от столицы. Сколько видит глаз, деревья, мягкий свет, пышная растительность… Скромная табличка, оповещавшая: «Центр приматологии, НИО 6552 ЭЭЭ».

– «ЭЭЭ» означает «Этология‑Эволюция‑Экология», – объявил Леваллуа, чтобы разрядить атмосферу.

– «Этология‑Эволюция‑Экология» – с чем это едят?

– Честно говоря, не имею понятия.

Шарко свернул и припарковался на стоянке, где стояло уже штук десять машин, принадлежавших, видимо, сотрудникам Центра приматологии, и одна полицейская. Центр, расположенный посреди леса и огороженный высоким частоколом, напоминал укрепленный лагерь, но калитка сейчас – а как могло быть иначе при таких обстоятельствах? – была распахнута настежь. Офицеры, молодой и старый, молча прошли на территорию и двинулись по направлению к группе оживленно беседовавших в конце грунтовой дорожки мужчин и женщин.

Здесь, в центре, все выглядело естественно. Огромные вольеры по обе стороны дорожки создавали впечатление, что животные находятся на свободе: решетки были совсем незаметными, а проволочная сетка между деревьев выкрашена под цвет листвы. Обезьяны всех пород и размеров играли в вольерах или, покрикивая, висели, уцепившись хвостами заветки. Лемуры, сбившись в кучки, разглядывали новоприбывших огромными зелеными глазами. Тропические джунгли на парижский лад.

Заметив новоприбывших, от группы отделилась темноволосая женщина с усталым осунувшимся лицом. Когда она приблизилась, стало видно, что ей лет пятьдесят и что она немножко похожа на Сигурни Уивер в фильме «Гориллы в тумане». Леваллуа гордо протянул ей служебное удостоверение с трехцветной полосой в уголке.

– Парижская уголовная полиция. Я – лейтенант Леваллуа, а это…

– Комиссар Шарко, – подхватил тот.

Рукопожатие женщины оказалось неожиданно крепким.

– Клементина Жаспар. Я приматолог и руководитель центра. То, что у нас произошло, ужасно.

– Одна из ваших обезьян напала на сотрудницу?

Жаспар печально покачала головой. Шарко, глядя на ее прожаренную явно не французским солнцем кожу, на пальцы в трещинах, подумал: эта женщина всю жизнь прожила на природе, а шрам на ее предплечье мог остаться от удара мачете.

– Я не понимаю, что произошло. Шери из тех, кто и мухи не обидит. Она просто не могла поступить так жестоко.

– Шери – это…

– Моя обезьяна. Шимпанзе из Западной Африки, она уже очень давно живет у меня.

– Покажете нам, где это случилось?

Клементина кивнула и показала пальцем на длинное белое одноэтажное строение:

– Там у нас питомник подопытных животных и лаборатории. До вас уже приехали двое полицейских из ближайшего участка, один сейчас внутри, а другой… точно не знаю, но, кажется, он осматривает участок и одновременно говорит по телефону. Пойдемте со мной.

Приезжие издали поздоровались с сотрудниками центра, судя по всему чрезвычайно взволнованными произошедшим. Сотрудников было четверо или пятеро, все они держали в руках пластиковые стаканчики с кофе и что‑то горячо обсуждали. Шарко внимательно всмотрелся в каждого из них, потом повернулся к Жаспар:

– Чем именно занимается ваш центр?

– Главным образом – этологией. Мы пытаемся понять, как формировались в ходе биологической эволюции сообщества приматов – ведь почти все обезьяны и большинство полуобезьян живут группами, как формировались их познавательные способности. С этой целью мы изучаем, как наши подопечные перемещаются с места на место, как применяют различные орудия, как размножаются. Здесь, на восьми гектарах земли, проживает сотня приматов. Прибыли они сюда из десяти разных стран, но в основном из Африки.

Ни Шарко, ни его коллега ничего не записывали, они даже блокнотов не достали: а зачем, если уже практически все ясно и дело можно заранее считать раскрытым? На ветках деревьев, время от времени меняя высоту, лениво покачивались рыжие мохнатые комья, это была семья орангутанов, к груди одной из самок прочно приклеился малыш.

– А жертва? Что она тут делала? Тоже, пожалуйста, поточнее.

– Ева Лутц училась в университете Жюсьё, специализировалась в эволюционной биологии. Здесь у нас она прожила три недели, готовила свою научную работу.

– А что такое «эволюционная биология»?

– Скажите сначала, а вам известно, что такое «геном»?

– Очень приблизительно.

– Геном – это совокупность всех генов организма, его полный хромосомный набор. Основу генома составляет молекула дезоксирибонуклеиновой кислоты, ДНК. Поскольку в каждом геноме присутствуют двадцать три пары различных хромосом, мы получаем последовательность из более чем трех миллиардов данных, которая является своего рода инструкцией по строительству нашего организма. Так вот, исследуя геномы, мы восстанавливаем историю жизни. Задача эволюционной биологии – разобраться, как появляются новые виды и породы живых организмов, откуда берутся новые вирусы – скажем, вирус СПИДа или вирус атипичной пневмонии, почему одни вирусы исчезают, а другие живучи. А одновременно – ответить на множество вопросов, касающихся эволюции жизни. По какой, например, причине мы стареем и умираем. Вероятно, вы слышали о естественном отборе, о мутациях, о генетических, наследственных заболеваниях?

– Естественный отбор? Что‑то такое связанное с Дарвином и его компанией? Смутно себе представляю.

– Хорошо. Вот мы и пришли.

Клементина открыла дверь в питомник. Миновав небольшой кабинет с несколькими компьютерами, они оказались в просторном помещении, заставленном клетками разного размера. Одни пустовали, в других резвились лемуры. На полках стеллажей громоздились игрушки из яркого пластика: разноцветные геометрические фигуры, пазлы из крупных кусков, какие‑то емкости. Пахло тут неприятно: старой кожей и нечистотами. Взволнованная Жаспар остановилась и указала пальцем:

– Вон там это случилось. Можете подойти и посмотреть. А я, простите, останусь здесь, мне тяжело это видеть снова.

– Понятно.

Шарко и Леваллуа подошли к усатому оперативнику, дежурившему на месте преступления, пожали ему руку.

В последней по счету клетке, большом, состоявшем из решеток кубе с ребром метра в три, на полу, среди стружек и соломы, они увидели жертву – девушку лет двадцати трех или двадцати четырех. Поза у девушки была такая, словно она прилегла позагорать: руки свободно закинуты назад. На правой щеке глубокая, доходящая до подбородка рана, совершенно явно – от укуса. Блузку на девушке разодрали в клочья, туфли сорвали с ног и выбросили из клетки, теперь они валялись посреди комнаты, в нескольких метрах от тела. Под затылком – лужа крови, посередине лужи – тяжелое металлическое, то ли бронзовое, то ли медное, пресс‑папье.

В правом заднем углу той же клетки сидела, сжавшись в комок, обезьяна – вся в крови. Кровь блестела на ее шерсти, на всех четырех конечностях. Обезьяна была большая, черная, с мощной спиной, с длинными тонкими, поросшими волосом руками. Когда парижские полицейские подошли к клетке, Шери подняла голову, посмотрела на них, и комиссар за долю секунды успел прочесть в ее глазах глубокую тоску. Потом обезьяна повернулась к наблюдателям спиной и опять съежилась.

Усатый дежурный крутил в пальцах давно погасшую сигарету.

– Тут ничего не поделаешь. Эта чертова макака не желает сдвинуться ни на сантиметр. Только и ждем вашего указания, чтобы усыпить ее.

Шарко обратился к Жаспар, по‑прежнему стоявшей у двери:

– Кто обнаружил тело?

Вопроса она не услышала: быстро подойдя, она уставилась на усатого сумрачным взглядом:

– Шери никакая не макака. Она самка шимпанзе, и я работаю с ней уже больше тридцати семи лет.

Дежурный полицейский пожал плечами:

– Макаки они или кто, но в конце концов, рано или поздно, эти твари всегда на нас нападают. Вот вам и доказательство.

Лейтенант Жак Леваллуа как можно вежливее предложил усачу выйти подышать. Атмосфера становилась все более напряженной, казалось, в воздухе копится электричество. Шарко спокойно повторил вопрос:

– Кто обнаружил тело?

Клементина стояла теперь рядом с ним – маленькая, коренастая, она нервно выкручивала себе пальцы и прилагала все усилия для того, чтобы не смотреть в сторону несчастной жертвы. Шарко знал, что, когда первый прилив любопытства угасает, большинство людей не в состоянии находиться лицом к лицу со смертью. А видеть эту растерзанную девушку было и впрямь невыносимо.

– Эрве Бек, он у нас ухаживает за подопытными животными и каждый день приходит ровно в шесть утра чистить клетки. Когда Эрве вошел сегодня в питомник и увидел то, что увидел, он немедленно вызвал полицию.

– Дверца к летки, когда он вошел, была заперта?

– Нет, распахнута настежь. Эрве сам закрыл ее сразу же, как увидел тело: на случай, если Шери захочет сбежать.

– Где сейчас Эрве?

– Там, снаружи, со всеми остальными.

– Отлично. А это пресс‑папье за головой жертвы… откуда оно?

– Из кабинета, в котором работала Ева.

– Как вы думаете, зачем ей понадобилось посреди ночи открывать клетку? И зачем она вошла к обезьяне с пресс‑папье?

– Шери – талисман нашего центра. В отличие от всех других животных в клетке она только спит, а остальное время проводит там, где ей нравится, и ходит куда угодно. Иногда она тащит к себе какие‑то предметы, причем особенно ей нравятся блестящие. В обязанности Евы входило, заканчивая ежедневные наблюдения за Шери, возвращать шимпанзе в клетку и запирать ее там. Надо еще сказать, что днем Ева чаще всего отсутствовала, она и приходила на работу поздно, и уходила последняя. Мы ей доверяли во всем.

Клементина посмотрела на свою злосчастную коллегу.

– Шери, повторяю, мухи не обидит, она совершенно неопасна. Все приматологи Франции знают эту обезьяну и ценят в ней доброжелательность, ум, а главное – способность выражать свои мысли.

– Способность выражать свои мысли?!

– Да. Шери владеет амесланом, языком жестов, который называют еще американским языком глухонемых. Она научилась ему больше тридцати лет назад в Институте коммуникации между человеком и шимпанзе, в Элленсбурге. Всю свою жизнь я провела рядом с ней, восхищаясь тем, как она быстро продвигается вперед, деля с ней радости и огорчения. И готова повторять снова и снова, что она не способна…

Жаспар вдруг замолчала, похоже, только сейчас осознав очевидное: обезьяна вся в крови, жертва – у ее ног, причина смерти Евы – удар по голове и укус. Но что же такое здесь произошло? Как Шери могла совершить подобное? Клементина попробовала заговорить с животным через решетку, но, несмотря на все усилия приматолога, обезьяна даже не пошевелилась, она словно оцепенела.

– Шери не хочет разговаривать с нами. Думаю, она сильно травмирована, – вздохнула мадам Жаспар.

Шарко и его молодой коллега обменялись понимающими взглядами. Лейтенант вышел, на ходу набирая номер на мобильнике, Шарко пошарил в карманах мешковатых джинсов. Ему было не по себе перед этим несчастным, съежившимся в углу животным и трупом совсем молодой женщины, в глазах которой нечего было прочесть, кроме пустоты.

– Мадам, вот‑вот будет возбуждено уголовное дело, уже началось предварительное следствие. Мой напарник вызывает сюда бригаду криминалистов, которые соберут улики, и полицейских для опроса свидетелей.

Казалось, слова Шарко немножко успокоили директора центра. Но ведь она не понимала, что это все – формальности. Даже если кто‑то повесился в запертой изнутри комнате, требуется провести расследование, чтобы подтвердить, что это действительно самоубийство, а не инсценировка, маскирующая преступление. Шарко, разглядывая обезьяну, на минутку задался вопросом, а можно ли снять у животного отпечатки пальцев.

– Вы же понимаете, что всем им нужно будет войти в клетку, нужно будет взять кое‑какие анализы у вашей… э‑э‑э… вашей подопечной, осмотреть ее десны, ее ногти, чтобы убедиться, есть ли там следы крови жертвы: это свидетельствовало бы о нападении. Стало быть, мы вынуждены будем ее усыпить.

Клементина Жаспар некоторое время молча смотрела на толстые прутья решетки, потом не слишком уверенно согласилась:

– Да, понимаю. Но пообещайте мне не делать ей больно и не причинять зла, пока не откроется, что случилось на самом деле. Эта обезьяна более человечна, чем большинство окружающих нас людей. Я подобрала ее в джунглях умирающей, раненной браконьерами, мать Шери убили на ее глазах, она мне как ребенок, в ней вся моя жизнь.

Кто‑кто, а Шарко знал, что такое потерять любимое существо, не важно – человека или животное, и он попытался найти для ответа самые нейтральные слова:

– Не могу ничего обещать, мадам, но постараюсь сделать все, что от меня зависит.

Жаспар печально вздохнула и еле слышно сказала:

– Хорошо, спасибо, комиссар. Пойду принесу пистолет для подкожного впрыскивания.

Шарко подошел к клетке поближе, присел на корточки, стараясь не задевать решетку. Не могло быть никаких сомнений: след на лице жертвы оставили челюсти животного. Вполне вероятно – обезьяны, и вполне понятно, как все происходило. Шимпанзе ударила девушку по голове пресс‑папье и укусила ее, скорее всего не осознавая, почему и зачем это делает. Комиссар слышал о внезапных приступах ярости у приматов, способных в таком состоянии без всякой видимой причины уничтожить собственное потомство. Может быть, Ева вела себя недостаточно осторожно, может быть, она потребовала чего‑то от шимпанзе в неудачное время. Одно точно: ничего хорошего этой бедолаге с оттопыренными ушами без мочек и тяжелой челюстью не светит.

– Тебе тридцать семь, старушка уже, да? А знаешь, тебе ведь столько же лет, сколько женщине, которую я любил… Понимаешь? Свихнуться никогда не поздно, да? Почему ты не хочешь объяснить, что на самом деле произошло?

Вошла Клементина с предметом, странно напоминавшим краскораспылитель. Шарко выпрямился и бросил взгляд на потолок.

– А тут ведь повсюду камеры видеонаблюдения. Вы не подумали, что…

– Это ничего не даст. Именно Ева должна была включить охранную сигнализацию и вообще всё, в том числе и камеры, только после того, как запрет двери.

Клементина вздохнула и направила пистолет на обезьяну.

– Прости, мое солнышко, деточка моя…

Именно в этот момент Шарко обернулся и взглянул женщине прямо в глаза. Вся напряженная, она медленно приближалась к клетке, рука с оружием дрожала.

– Нет, простите, я не смогу!

Шарко взял пистолет с лекарством из рук приматолога:

– Ладно, не надо, я сам.

Обезьяна, которая так и оставалась в углу, слегка выпрямилась, протянула вперед руки ладонями наружу, потом, чуть отпрянув и вжавшись в решетку спиной, поднесла ладони к лицу. Шарко прицелился, но Жаспар вцепилась в его руку:

– Погодите, погодите! Она наконец‑то заговорила!

Шери сделала еще несколько знаков: опустив ладони к полу, помахала руками на уровне ушей, будто пугая ребенка, затем прикрыла губы правой рукой и уронила ее вниз. Эту серию жестов шимпанзе повторила три, нет, четыре раза, после чего подошла к телу Евы Лутц и нежно погладила девушку по щеке с укусом. Шарко показалось, что он сроду не видел столько чувства, столько волнения во взгляде живого существа. Это животное действительно прямо‑таки излучало глубокую человечность. Сердце старого полицейского сжалось. Какого черта он так расчувствовался из‑за этой обезьяны?

– И что же она говорит?

– Она все время повторяет одно и то же: «страх, чудовище, злой… страх, чудовище, злой…»

В Клементине пробудилась надежда.

– Я же вам говорила: Шери невиновна! Сюда кто‑то приходил. Кто‑то, кто убил Еву.

– Спросите у Шери, видела ли она раньше это «злое чудовище».

Шимпанзе внимательно смотрела на руки и губы приматолога, передававшие ей серию знаков.

– В ее словаре больше четырехсот пятидесяти слов. Если точно сформулировать вопрос, она все поймет.

Шери подумала и покачала головой. Комиссару не верилось: вот прямо рядом с ним женщина разговаривает с обезьяной – нашим родственником, стоящим на соседней ступеньке эволюции.

– Спросите ее, зачем это чудовище сюда явилось.

Снова жесты Клементины, и снова ответ Шери. Большой и указательный палец правой руки – как буква «V», потом обезьяна быстро прикрывает это «V» открытой ладонью левой. Затем указывает на труп. И перевод:

– Убить. Убить Еву.

Шарко почесал подбородок, он был озадачен и настроен в общем‑то скептически.

– Что, на ваш взгляд, значит для Шери слово «чудовище»?

– Жестокое, агрессивное существо, намеренное причинить зло. Она совершенно точно говорит не о человеке, потому что в этом случае сказала бы прямо – «человек». Это… это мне трудно понять.

– А что, обезьяны способны придумать или просто соврать?

– Если речь об инстинкте самосохранения, о выживании, им случается «обманывать». Скажем, в стае начинается драка, все – в кучу, бьются не на жизнь, а на смерть. В этом случае наблюдающая за сражением обезьяна может подать сигнал о нападении извне с единственной целью: чтобы все разбежались, друг друга не покалечив. Раз Шери сказала, что видела чудовище, значит, она действительно видела чудовище. Может быть, другую, более крупную и очень злобную обезьяну, которую восприняла как чудовище.

Комиссар просто не знал, что и думать. Он смертельно устал и до крайности запутался, хотя все вроде было предельно ясно. Еще бы не ясно: обезьяна, клетка, труп с прокушенной щекой и даже тяжелый предмет, которым нанесено смертельное ранение, налицо – всё как в стандартном детективе. Но как‑то уж слишком хорошо все сходится. И возможно, здесь побывало «чудовище». А в таком случае говорящая обезьяна из категории подозреваемых переходит в категорию свидетелей преступления.

Ему бы выпить еще кофе, ему бы хоть что‑то проглотить… Пока Шарко размышлял, шимпанзе снова удалилась в тот же угол и повернулась к нему спиной. Комиссар снова прицелился.

– Я бы очень хотел поверить тебе, Шери, но сейчас у меня нет выбора.

Он выстрелил. Стрела с красным кончиком впилась в спину обезьяны, та попыталась ее вырвать, но не успела – рухнула всего в нескольких сантиметрах от трупа Евы Лутц. У Жаспар выступили на глазах слезы.

– Прости, моя родная… у нас действительно не было выбора.

Шарко передал приматологу пистолет и спросил:

– Как вы думаете, мог быть у «злого чудовища» мотив? С чего бы ему нападать на Еву?

– Не знаю. Правда, позавчера я открыла кое‑что, касающееся Евы, что, может быть, и связано с…

– Что же?

Жаспар в последний раз взглянула на труп, потом на безжизненное тело Шери, тяжело вздохнула и, наконец, заговорила:

– Пойдите выпейте кофе, комиссар, вы же беспрерывно зеваете! Потом я вам все объясню, а пока… пока извещу родителей Евы о том, что случилось.

Шарко придержал ее за запястье:

– Нет, погодите. Еву убили, это произошло внезапно, и родителям о смерти ребенка не сообщают вот так, по телефону. Мы сами это сделаем: к несчастью, это – составная часть нашей работы.

Для большинства учеников начальной школы начало занятий – время самое что ни на есть радостное. Позади два месяца разлуки, каждый снова окружен друзьями, каждый рассказывает, как провел каникулы, хвастается новым ранцем с Человеком‑пауком или сумкой с Дорой Маркес в розовой футболке и фиолетовых шортах. Запах новенькой кожи, нетронутых пока карандашей и ластиков… Ребятишки меряются ростом, здороваются, подтрунивают друг над другом, задирают друг друга. Красочный, сияющий мир детства.

Когда Люси в то утро понедельника подошла к школьной ограде, дети уже собрались во дворе, в крытой галерее. Писк, визг, крики, а то и плач. Пройдет несколько минут, прозвенит звонок – мальчики и девочки разойдутся по классам. Впереди целый год учебы. Некоторых, главным образом малышей, только что выпустившихся из детского сада, привели родители. Для всех начинался важный этап жизни.

Частная школа Святой Елены – не та, куда Люси водила девочек до трагедии. Детский психиатр сказал ей, что не существует готовых рецептов того, как ребенку жить после смерти сестры, тем более когда речь о близнецах. Исходя из этого, Люси решила для начала сменить школу: новая обстановка, новые товарищи, новые учителя, новые привычки – может быть, так Жюльетте будет легче. Да и самой Люси тоже пойдет на пользу, если она перережет пуповину, связывавшую с прошлым. Она не хотела, чтобы ее потихоньку рассматривали, как всегда бывает в подобных случаях, не хотела, чтобы с ней заговаривали только с традиционной для подобных случаев преамбулой: «Глубоко вам соболезную…» Здесь никто ее не знает, никто не станет разглядывать. Здесь она – просто мама, очередная из целой толпы.

Прижавшись к решетке ограды, Люси сквозь прутья вглядывалась в детишек под крышей галереи, пыталась найти в разноцветной гурьбе Жюльетту. Да вот же она – наконец‑то! Малышка улыбалась, было заметно, что она сгорает от нетерпения, ей очень хотелось скорее начать учиться. Несколько секунд Жюльетта постояла посреди безразличной к ней оравы школьников, потом двинулась туда, где уже начинали строиться, таща за собой новенький ранец на колесиках. Дети – они ведь давно знали друг друга – не обращали на новенькую внимания, смеялись, разговаривали. Учительница повернулась к ограде, где толпились родители, взглядом давая им понять, что всё в порядке, и вернулась к своим обязанностям. Земля вертится по‑прежнему, жизнь продолжается.

Когда закончилась перекличка, дети были уже в коридоре, а большая часть родителей ушла, Люси поспешила во двор и нагнала учительницу:

– Простите, мадам! Есть одна очень важная вещь, о которой я забыла спросить раньше. Это касается переменок. Скажите, учителя всегда выходят во двор вместе с учениками, они следят за детьми? И еще: эта калитка, вы всякий раз ее запираете, когда кто‑то заходит или выходит?

– Калитку запирают, как только школьный двор покинут последние из родителей. Не тревожьтесь о вашем ребенке: если есть место, где дети в полной безопасности, то оно именно здесь. А вы – мадам…

– Энебель. Мама Жюльетты.

Учительница, казалось, задумалась.

– Жюльетта Энебель… Нет, не помню, простите, у меня еще не уложились в голове имена и лица. Ничего, скоро все будет в порядке. А теперь, если позволите…

Женщина взбежала по лестнице и исчезла за дверью.

Люси вышла со двора успокоенная: учительница права, тревожиться не о чем. Эта школа – одна из тех лилльских школ, которые славятся заботой о детях и об их безопасности.

Одинокая, втянув голову в плечи, сунув руки в карманы, она медленно поднималась пешком по бульвару Вобан, одному из студенческих кварталов города, где расположены Коммерческая школа, Католический институт искусства и ремесел, Высший институт электроники и цифровых технологий… Тротуары заполнены молодежью, служащими в строгих костюмах, курьерами всех мастей. После двух месяцев летней истомы город оживает. Давно пора, подумала Люси.

Взглянула на часы – восемь тридцать пять. Надо как‑то убить время: до начала работы в бюро претензий поблизости от Евралилля[7], который всего в двух километрах отсюда, больше часа. С девяти сорока пяти до восемнадцати тридцати плюс сорок пять минут обеденного перерыва. Дебильный контракт на полгода – «в соответствии с трудовым законодательством», – вынуждающий тебя целый день нарываться на оскорбления, зато не оставляющий времени и сил жевать привычную жвачку. В ее обстоятельствах идеальная работа.

Она поколебалась. Можно посидеть до начала работы в кафе и истратить за час несколько евро, а можно зайти домой и выгулять щенка‑лабрадора. Люси решила, что второй вариант предпочтительнее: никаких лишних расходов. И потом, если она сумеет взять себя в руки, у нее найдется время на то, чтобы хоть немножко заниматься спортом, как раньше: почему бы, например, не бегать вместе с собакой каждое утро полчаса вокруг Цитадели? Надышаться, напитать кислородом мозги и мышцы – это явно пойдет ей на пользу. Телу пора оживать.