Наша сестрица

Она не как‑то там бочком, незаметно, потихоньку проникла в искусство – Татьяна Догилева предъявила себя всю и сразу, с удалью, ширью и размахом, и запомнилась всем с первого предъявления. И в этой очевидности, неоспоримости самого существования актрисы были ее суть, зерно, «точка сборки». Татьяна Догилева и живая, земная, простая, горячая жизнь – конечно, сестры. Ничего общего не имеет актриса с призрачными, лунными красавицами‑дивами экрана, которые тоже по‑своему хороши, вот только все норовят растаять при свете солнца…

Догилева и сама не растает, и товарищам не даст потечь. Ясно же: тут у нас что‑то настоящее, как земля под ногами и морковь на огороде. Что‑то яркое, вкусное, полезное. И упрямое: задушит и сорняки, хоть и культурное растение. Сила жизни! Или даже, можно сказать, силища. И – полная искренность, «полная гибель всерьез». Никогда Догилева не спасалась в маленьких дамских уловочках, не щадила себя, принимая все, что сваливалось на голову от жизни, а оттого и самые вредные и хищные ее героини все‑таки всегда ужасно простодушны. Что думают, то и лепят, куда хотят, туда и несутся. Яблочки падают недалеко от яблоньки, и в догилевских девчонках и тетках всегда есть что‑то от ее личного бесстрашия, жажды быть, прямолинейности, четкости и огромной любви к жизни.

Родное лицо как родная природа – не удачным сочетанием черт манит, не красивыми изгибами и ярким блеском, а западает в душу знакомой, неяркой, но бесконечно притягательной милотой, искренним светом души. В Догилевой опознавали и опознают себя сотни тысяч женщин, она для них своя, родная, дочь трудового народа, и не в имениях и дворцах проводила свое детское лето – а, ясное дело, в пионерлагере. И тем не менее она – оригинальная, ни на кого не похожая артистка и мастерица. В равной мере способная на драму и на комедию, что – редкость вообще‑то.

На сцене я впервые увидела Догилеву, когда театр «Ленком» гастролировал в Ленинграде. Шел спектакль Марка Захарова по пьесе Арбузова «Жестокие игры». Догилева выступала в главной роли, играла современную (для той поры, для конца 70‑х) девчонку, приехавшую из провинции в столицу. Какая она была! Что‑то среднее между солнечным зайчиком и шаровой молнией. Какое‑то энергетическое косолапое чудо ходило по сцене, искрилось радостью, смехом, злостью, любовью, слезами, восторгом. Простецкие манеры, грубоватый голос, хохот, который можно передать междометием «Гы‑ы‑ы!» – удивительным образом это было очаровательно, прелестно в ней. Никакой вульгарности, грязи, пошлятины – живая, дикая, чудесная девчонка явилась на сцену от имени жизни показать всем, до чего она, зараза‑жизнь, хороша, несмотря ни на что!

Такой же Догилева предстала и широкому зрителю в кино, начиная со знаменитых «Покровских ворот» Михаила Козакова. Про ее героинь того времени никак не скажешь: она пролепетала, она прошелестела, скорее – она хмыкнула, она крякнула. Но не влюбиться в этих румяных, абсолютно душевно здоровых девчонок было невозможно.

Между тем душевное здоровье Догилевой несколько припозднилось – в кинематографе 50‑60‑х годов ей с ним было бы попривольнее. Нашла бы она тогда, в том времени, и свой театр – может, «Современник», может, Малый театр. В своем времени она своего родного театра не нашла. Да и роли пошли куда более драматичные, с надрывом, с несчастной любовью. «Про любовь» Догилева играла великолепно, если вспомнить хотя бы ее образы в «Забытой мелодии для флейты» Рязанова и «Афганском изломе» Бортко. И комедии ей давались прекрасно – чего стоит одна лишь «Блондинка за углом»! – только вскоре как‑то опошлились и выродились и наши комедии, и «сестра наша жизнь». Догилева прекрасно освоила типаж, который потребовался в грубом площадном кино, – жадную, вороватую тетку, способную на все, если злостный житейский аппетит того потребует. Но Догилева способна решать и не только «арифметические», простые задачи в искусстве. Она умеет делать сложно и красиво. Лучший пример – ее соседка из картины Режиса Варнье «Восток‑Запад», просто маленький шедевр. Ведь эта коммунальная гадюка‑стукачка тоже человек, женщина, ведь она любит и страдает, она отвратительна, смешна, но вдруг ее становится немного жаль, а как только становится жаль – человеческое убожество и подлость этой твари выплывают во всей красе. Варнье не зря хвалил актрису в своей книге – мастерство ее очевидно. В глаза бросается, можно сказать! Как мне жаль, что Догилева ни разу не встретилась с драматургией А.Н. Островского – какое ей было бы там раздолье. Хотя список сожалений можно было бы продолжить – разве один Островский был бы ей по плечу? А Гоголь, а Володин? Случился один Радзинский, в пьесах которого Догилева, было время, игрывала славно. Впрочем, и крупных кинорежиссеров в биографии актрисы было не так много. Наверное, мешали штампы восприятия – ну, Догилева, это так, про лимиту, про девушек‑маляров играть. Неправда! Возможности актрисы далеко не исчерпаны. Ее еще не только не съели, но даже и не откусили как следует.

В Татьяне Догилевой есть что‑то от пловчихи Светки из «Покровских ворот», для которой главное – доплыть. Упрямица наша всегда – доплывает, то есть добивается своего, попадает в цель, выигрывает. В тоске по театру поставила спектакль «Лунный свет, медовый месяц» как режиссер – и пьеса Ноэля Кауарда была так себе, и актерский состав менялся не раз, да только спектакль жив десять лет и до сих пор идет. Доплыла! Пошли косяком телевизионные сериалы – Догилева и тут взяла свое, снявшись в довольно успешном фильме «Люба, дети и завод». Конечно, это мыло. Но мыло среднеприличного качества, и к тому же – учтена актерская индивидуальность актрисы. В то, что она – Люба и у нее есть дети и завод, зритель поверит моментально. Попала в десятку! Загромыхали телевизионные ледовые «проекты» – мы видим нашу боевую девчонку на коньках, в лихом кураже танцующую и от волнения плачущую со всей страной. Выиграла! Если не первое место, то пущую славу и сочувствие бабушек и тетушек… Татьяна – это вам не Инесса или Регина какая‑нибудь, Татьяна – имя, данное Пушкиным национальной Психее, русской душе. Наша Татьяна – человек роя, строя, долга, общего пульса, общего дыхания. Вот так дышит страна – и она будет дышать вот так. В такт. Факт! Простодушная и бесстрашная, она не задумается так прямо и рассказать, что сделала пластическую операцию, или брякнуть что‑либо о своей личной жизни. Она бы, может, и не прочь схитрить – но никак. Нечем!

Пошла мода на ток‑шоу ни о чем? И с этим она справится, без труда освоив новые правила игры. Ей ли, умеющей все и еще немножко, не разучить этот собачий вальс. Опять доплыла!

Куда ты, Татьяна, сестрица? Куда плывешь? Не дает ответа – а может, его не расслышать в шуме житейских волн, в криках болельщиков? Мелькают в волнах ловкие руки, поворачивается, согласно правилам, сообразительная, крепкая голова. Татьяна Догилева. Советский Союз. «Трудовые резервы»!

Светлана Врагова: «Театр – это я»

«Театру Модернъ» на Спартаковской площади исполнилось двадцать лет. Это один из отрадных уголков театральной Москвы – с оригинальным репертуаром, своеобразным творческим «лицом», прекрасным актерским коллективом и замечательной руководительницей, народной артисткой России Светланой Враговой.

– Светлана, вы недавно стали лауреатом международной премии «Женщины, меняющие мир». Скажите, женщина, которая меняет мир, открывает театры и так далее, это ведь уже не просто женщина, а женщина плюс что‑то еще?

ВРАГОВА: Это женщина плюс идея, которая ею движет, женщина плюс вера, которая в ней есть и – «те, кто любит меня, за мной!», как восклицала Жанна д'Арк. Не просто в уголке что‑то тихо делать, а полно выразить свою идею.

– Что вами руководило в 1988 году, когда стояли лихие перестроечные годы, шли революции в театрах и театральные «массы» свергали прежних властителей, а вы создали свой «театр‑студию на Спартаковской»?

ВРАГОВА: Если говорить о том, какое было «исходное событие», то это – советская власть, застой, когда ничего нельзя было сказать из того, что накапливалось, был страшнейший интерес к западной культуре, к развитию авангардного театра, протест против атеизма. Мы жили как в тюрьме, мало что зная о мире, а в тюрьме люди живут в сказочном состоянии вынужденной аскезы, и у них от этого даже дар предвидения возникает. И вот разжалась сжатая пружина, и у тех, кто не сдался, не скурвился, не ставил про «да здравствует Ленин» (а таких было немного), возникла потребность высказаться сразу и громко. Потому что нам казалось, что вся эта свобода скоро кончится.

– И вы поставили легендарный спектакль «Дорогая Елена Сергеевна» по пьесе Людмилы Разумовской, об учительнице, над которой издеваются ее ученики. Я так понимаю, это был «неласковый» спектакль?

ВРАГОВА: Это был первый театр жестокости на территории Советского Союза. Там играла Оксана Мысина, потом мы с ней расстались, и наши основоположники, которые и сейчас работают в театре, – Олег Царев, Сергей Пинигин. Пьеса говорила об учителе с большой буквы, об Учителе. И я сказала, что во всем мире такой учитель перестает существовать, его больше не слушают. Уважение и преклонение перед учителем кончилось, а это – хаос, это – апокалипсис. Я угадала настолько, что, когда мы играли этот спектакль в Америке, собрался конгресс учителей, и они кричали, что в Америке назревает что‑то страшное, что в государственных школах творится ужас, но еще в учителей не стреляли. А через несколько лет мы увидели, что в Америке стали расстреливать учителей. Там высокая степень эгоцентризма, все себя чувствуют пупами земли, и если учитель стоит на кафедре, а они сидят в классе, они должны испытать того, кто над ними как бы возвышается. Это вот равенство и демократия в плохом смысле, в тупиковом состоянии. И потом, действует их ужасная культура, их боевики бесконечные – реальность становится слепком с боевика. Если я стреляю в учителя, значит, я бог. Наверное, раз в жизни бывает такой пророческий спектакль у режиссера… Но это было не случайно. Когда я училась в школе, у меня был протест против учителей, против моей несвободы и моего унижения, потому что я была не такой, как другие и все десять лет школа была каторгой… Когда мы первый раз сыграли «Дорогую Елену Сергеевну» в разбитом, раздолбанном театре, среди осколков стекла, бетона, к нам пришел еще тот зритель, зритель «Таганки», «Современника», зритель Эфроса, потрясающий, требовательный, умный, воспитанный зритель. Потом мы его теряли, он уезжал, он распадался, но в 88‑м году еще был, и мы перед ним держали экзамен. Когда закончился спектакль, я стояла за кулисами и слушала тишину, досчитала до двадцати, подумала, что все, провал, – и вдруг начались овации. После нашего особенного зрителя нам ничего не было страшно, никакая страна, а мы много играли в мире. Долго играли в Америке. Столичная критика наша хвалит сдержанно и такими словами не обзывается, как в Америке. А там начали обзываться: меня назвали гениальным режиссером, актеров – бриллиантами, там так принято, но в этом были и свои минусы.

– Вы оказались во главе театра, во главе коллектива, но это значит, что сами стали в положение учителя. Чем же вы держите свой авторитет, ведь могут свергнуть в любой момент?

ВРАГОВА: Конечно, когда мы вернулись в Москву, все мои бриллиантовые гении решили попробовать меня «на зуб». Но я уже была опытный режиссер, прошла два театра – Театр имени Пушкина и Новый драматический, а в Новом драматическом ученики съели своего основателя и пустились в разгул. Труппа всегда чует запах крови, возможность съесть вождя. И у меня началось – «давайте роли, ставьте на меня»… Тогда я поступила, как Елена Сергеевна в пьесе. Там есть момент, когда она отбрасывает всякую интеллигентность и орет: «Встать! Встать, когда говоришь с учителем!» Я взяла и выгнала почти всю труппу и за месяц набрала новую.

– Стало быть, перефразируя слова французского короля о том, что «государство – это я», вы можете сказать и о себе – «театр – это я»?

ВРАГОВА: «Театр – это я»? Наверное, можно и так сказать. Тирания отвратительна, но, знаете, в демократии есть свои неприятные моменты, черные дыры, куда улетает все лучшее, что есть в государстве. У нас, например, культура чуть не улетела туда совсем, вот и мой театр мог улететь в черную дыру вместе с демократией… На самом деле театр – это актеры. Но я должна приходить в театр и приносить новые идеи. Нет идей – нет руководства. Театр – это идеи, и если я не удивляю актеров и не ставлю перед ними невыполнимые задачи, то театра нет.

– Бывают театры, похожие на музей, а бывают театры‑фабрики и театры‑мастерские. На что похож «Театр Модернъ»?

ВРАГОВА: Я думаю, это театр нанотехнологий… ха‑ха. Вообще‑то скорее завод, ведь работа кипит, декорации изготовляются, но это завод художественных промыслов, когда вещь изготовляется в одном экземпляре. Слава богу, теперь никто не заставляет выпускать обязательных 4 премьеры в год.

– Я понимаю, вы слушаете время, ищете какие‑то в нем тектонические сдвиги и хотите делать спектакли‑события. «Дорогая Елена Сергеевна» знаменовала эпоху социальных сдвигов, резких конфликтов поколений, а потом появился уникальный спектакль «Екатерина Ивановна» по пьесе Леонида Андреева. В пьесе ревнивый муж стреляет в жену, которая на самом деле невинна, и та опускается все ниже и ниже, становится развратницей. Что вас встревожило в этой истории?

ВРАГОВА: Когда мы переименовывали «Театр на Спартаковской» в «Театр Модернъ», мы отходили от политизированности, я потянулась к Серебряному веку, к стилю модерн, к другим авторам. Эту пьесу открыл Немирович‑Данченко, она была поставлена в МХТ, в 1911 году, и был жуткий провал. Андреев написал, как стреляли в женщину, а попали в белого, правого ангела, и встал над женщиной черный, левый ангел. И захватил всю ее душу. Любой выстрел в любого человека, даже если не попадает в цель, он ранит. Я потом видела в Финляндии, в национальном музее, такую картину с раненым ангелом. Два мальчика несут нежнейшее существо с перевязанной головкой. И над всем миром встал левый черный ангел. И женщина сходит с ума, ее дух ранен.

– А что такое падшая женщина? Сто лет назад это было понятно, а сейчас «падшие» – по меркам прошлого – дамы могут весело и хвастливо рассказывать о себе в журналах.

ВРАГОВА: А я не верю никаким фасадам и вывескам. Человек – темная бездна. И если говорить о падшей женщине, то это глубоко раненное, несчастное сломанное существо. Они могут краситься, хохотать, выходить замуж за лордов, жить на Рублевке – меня это совсем не касается. Это все наклейки, а я на наклейки не реагирую. Падшая женщина – глубоко несчастный человек, у которого болит душа и который не знает, как ему жить дальше. И которого никто не любит вообще! Вот что самое страшное – никто не любит, а человека обязательно надо любить.

– А как их любить, когда они наглые, когда они хохочут и выступают в ток‑шоу и говорят, что так и надо жить?

ВРАГОВА: Да, это жуткий тупик. Я тут почитала, как пишет о себе незаурядная женщина Лолита Милявская, у нее хватает интеллекта на самоанализ. Когда ее беременная мать попала в кювет с мужем, она закричала ему – ненавижу, и Лолита всем кричала потом «ненавижу». Это трагическое мироощущение. И она все время говорит, какая она несчастная и какие мужчины подлые, и не может остановиться. Ей кажется, если она замолчит и не выкрикнет себя, ее затопчут и убьют. Поэтому они все время говорят, кричат – боятся, что их затопчут и убьют.

– Да, трагические бездны раскрываются, но при этом спектакль необычайно красив – красное дерево, кружева и прочее, материальная сторона вся сделана изысканно и любовно. Вы следите специально, чтобы спектакль доставлял чувственное наслаждение?

ВРАГОВА: Обязательно, но это такая особенная жуткая красота. Вот как бы вам объяснить про стиль модерн? Все знают картину Айвазовского «Девятый вал». Этот челнок, эта волна, которая вот‑вот накроет несчастных людей. Этот промежуток, это краткое состояние между тем, что человек жив, и грядущей смертельной волной – это и есть модерн. Театр должен заглядывать за штампы, за обложку, за вывеску любого явления, искать глубокое, спрятанное. Блок сказал, что русский человек – это постоянный упрек человека внутреннего человеку внешнему. Театр должен открывать этого внутреннего человека.

– У вас идет спектакль «Дядюшкин сон», где играют Владимир Михайлович Зельдин, Наталья Максимовна Тенякова, ваши чудесные актеры – но это поставили не вы. Вы так легко расстаетесь с «первородством»?

ВРАГОВА: Очень нелегко! Но актеры должны приучаться и к другой руке, выживать в другой режиссуре. Борис Щедрин, который поставил «Дядюшкин сон», тоже, как и я, ученик Юрия Завадского. И все ради Зельдина, на самом деле. Какое роскошное шоу сделал человек из своей старости! Какой темперамент!

– А люди так боятся старости. Нет ли тут, в образе Зельдина, нам какого‑то урока?

ВРАГОВА: Женщины боятся старости больше, чем смерти, а мужчины боятся смерти больше, чем старости. Мы боимся быть беспомощными, некрасивыми. Женщины боятся потерять свой пол, потерять женственность. А вот как это удержать? Были люди, умели – вспомним Любовь Орлову. Это культура всего поведения, культура ухода за собой. К старости все больше внимания надо уделять телу. А душа – она обязана трудиться! И не сдаваться. Иначе – озлобишься. Зельдин всегда несколько был отстранен, никогда не участвовал в склоках театральных, он – над схваткой.

– Есть ли у вас сейчас оригинальные идеи, чем будете удивлять?

ВРАГОВА: Честно скажу, на этом этапе я не вижу впереди ничего ярко‑оптимистического. Что‑то такое в мире затевается… а так‑то идей много, и про старость, кстати, я хотела бы поставить, есть забавная пьеса «Тихая пристань». Надо работать, день и ночь, день и ночь, тогда может что‑то открыться настоящее.

– Удачи вам, вдохновения и хорошего, умного зрителя в придачу.

2008

Date: 2015-09-02; view: 367; Нарушение авторских прав