Картахена‑де‑лас‑Индиас, 1634 г

Нечто необычное, относящееся к моральному компасу, созданному инквизицией под двойным воздействием экспансии и страха перед знанием, слилось воедино в удивительном случае 1634 г. Это произошло в Картахене (Колумбия). Корабль «Нуэстра Сеньора де Монтсеррат» прибыл в порт из Кашеу в Гвинее‑Бисау под командованием капитана Диего Барасса, доставив более 300 контрабандных рабов, спрятанных под палубой полуюта. Во время сорокадневного морского перехода из Африки невольники жили в ужасающих условиях[1219].

После прибытия 30 июля корабль досмотрел секретарь инквизиции. Он искал на борту запрещенные книги. Условия на таких судах подробно и красочно описаны во время последующего визита в том же году на борт другого из них – на сей раз, он прибыл из Анголы. «Огромное количество чернокожих мужчин и женщин были спрятаны под матами из травы, которыми их накрывали. Их оказалось очень много, причем они так сгрудились в одну огромную кучу, размещаясь друг на друге, что с огромнейшими трудностями удалось добраться до входа и пройти в пространство под палубой полуюта. Но все равно я смог преодолеть немногим более полпути, так как чернокожие заблокировали весть проход. Стояла настолько невыносимая жара, что я не выдержал и развернулся, чтобы уйти, заставив двух матросов с борта корабля пойти вперед с зажженными свечами, пробираясь между чернокожими. Казалось, что там спрятано более 400 человек»[1220].

На борту «Нуэстра Сеньоры де Монтсеррат» из Кашеу секретарь инквизиции приступил к тщательному досмотру. Однако чиновник не обнаружил книг, запрещенных трибуналами. Поэтому он удовлетворенно закончил визит, не предпринимая никаких действий[1221].

Запрещенные книги, вероятно, были проклятием для инквизиции. Но ужасающие условия, в которых находились контрабандные рабы, в этом случае не удостоились даже упоминания. С теологической точки зрения бездействие официальных представителей было оправдано. Ведь папский престол пожаловал моральную легитимность работорговле – своего рода спасению душ. Возможно, чем больше душ удавалось впихнуть в это вонючее чистилище из гниющей древесины, пересекающей океан, тем было лучше. Но это, разумеется, открывает нам только то, что ни одна догма не может оказаться достаточно благочестивой, чтобы заслужить наше твердое одобрение.

Безусловно, другое использование той же самой догмы привело к попытке запретить определенного рода литературной продукции доступ в иберийское общество. Как мы видели ранее, к 1583 г. запретили многих великих авторов, включая Данте, Эразма, Томаса Мора и Овидия. Хотя инквизиторы интересовались больше теологией, чем литературными трудами[1222], великих продолжали исключать. В конце XVI и начале XVII вв. было много неоднократных жалоб, что в Испании невозможно достать труды Макиавелли[1223]. В 1659‑60 гг. начались затянувшиеся дебаты в Сарагосе и Мадриде по поводу Бартоломе де Лас Касаса.

«Кратчайшее сообщение о разрушении Индий» Лас Касаса в настоящее время признано одним из классических исторических текстов, посвященным открытию Америки испанцами. В XVII веке все обстояло иначе. В 1659 г. первой персоной, предложившей провести цензуру этой работы, был иезуит Франсиско Мигуихон, заявивший: «Подобные сказки, наносящие урон испанской нации, следует вовремя конфисковать, даже если они правдивы»[1224]. В следующем году с ним согласились пять монахов францисканского ордена, которые заявили: книга «в большей своей части является клеветой, дискредитирующей испанцев, вредной, пагубной и порочащей репутацию, а также поводом для иностранцев ненавидеть и презирать нас. Этого вполне достаточно, чтобы сделать ее скандальной»[1225].

Другой квалификатор сформулировал свое мнение следующим образом: «Эти крайности следует устранить, книгу нужно запретить. Она подпадает под пункт № 16 закона от 1640 г., предусмотренный для списка книг, чтение которых католиками разрешается только после изъятия нежелательных мест. Там рассматриваются слова и фразы, которые умаляют репутацию…»[1226]

При подобной идеологии истина более не имела значения. Оказалось достаточно лишь видимости истины. Литература, хотя и относилась к сфере культуры, создавалась с учетом того, что она не избежит глаз цензоров. «Селестина» (значительно раньше запрещенная в Португалии) подвергалась неоднократному изъятию до того, как была окончательно запрещена в Испании в 1793 г. Это произошло спустя три года после запрета на «Опыты» и все эссе Монтеня[1227]. Все работы Рабле запретили в Испании в 1667 г., включая книгу, которую сейчас помнят лучше всех остальных – «Гаргантюа и Пантагрюэль»[1228].

С наступлением эпохи Просвещения (а вместе с ней – реакции инквизиции против нее) в XVIII столетии увеличилось число запрещенных книг. Среди нежелательных авторов оказались Кондорсе, Юм, Доке, Монтескье, Поп, Руссо, Свифт и Вольтер. Лоуренса Стерна запретили в 1801 г., за ним в 1806 г. последовала «История упадка и разрушения Римской империи» Гиббона. Безусловно, тема оказалась слишком животрепещущей![1229]

В книжном магазине в Эстанислао‑де‑Луго, рейд на который совершили в 1817 г., конфискованные книги включали труды Беркли («Диалоги относительно естественной религии», которые считают в настоящее время ключевой работой философии), Эразма, Гиббона, Мильтона («Потерянный рай»), Монтескье, Рабле, Руссо и Вольтера[1230].

Согласно любому современному стандарту, эти авторы занимают почетные места среди величайших фигур западной литературы и философии. Инквизиция не хотела иметь никакого отношения к ним.

Как мы уже видели в нескольких последних главах, в XVII веке наиболее мощными оказались иные последствия, вызванные инквизицией. По мере уменьшения глобального влияния испанской и португальских империй снижались и возможности физической досягаемости инквизиции, способности совершать жестокость. Это напоминает нам, что инквизиция была, в сущности, политическим институтом. Как становится понятно, католическая идеология и папская власть служили ее властным структурам в качестве оправдания и отговорки.

Например, в Португалии в конце XVII века папский престол еще раз оказал сдерживающее влияние. Когда в июле 1672 г. арестовали несколько богатейших конверсос Лиссабона, папский престол фактически предъявил ультиматум регенту дону Педро, требуя проведения расследований действий судов и угрожая временно приостановить деятельность инквизиции[1231]. Приблизительно в это время в Риме циркулировали анонимные рассказы о страшных практиках португальской инквизиции: продолжались прежние пытки; адвокатам не разрешали ознакомиться с уликами против обвиняемых, существовала вероятность осуждения самых искренних и благочестивых католиков. Когда палач на аутодафе в Коимбре вынужденно немного ослабил веревку, умирающий человек воскликнул: «Иисусе!»[1232]

Между прочим, в Испании внимание к помпезности и церемониалу на аутодафе означали, что эти действа становились более редкими. Но когда их проводили, то они превращались в жесточайшие казни. Наследием союза с Португалией стало ассоциирование всех португальцев с тайным иудаизмом (см. главу 8). В результате многих жертв‑португальцев обвиняли в этом преступлении в течение всего XVIII века. На Мальорке состоялась целая серия ужасающих судов над общиной конверсос в Пальме. Процессы закончились вынесением приговора о малом наказании и возврате в лоно церкви для 250 конверсос на пяти аутодафе в 1679 г. Передали светским властям для казни тридцать семь из них. Казнь должна была состояться на аутодафе 1691 г.[1233]

В Мадриде в 1680 г. состоялось одно из самых грандиозных аутодафе, где были «освобождены» двадцать три человека на подмостках длиной 58 метров и шириной 30 метров, доминирующих над Плаза‑Майор в центре города[1234].

Это действо состоялось почти точно через два столетия после первого аутодафе в Севилье в 1481 г. Оно показало: хотя людей больше не сжигали и не душили с помощью гарроты каждый год, инквизиция все равно также могла обрушиться со всей яростью на общины, когда ей это заблагорассудится. В наши дни под ярко выкрашенными балконами Плаза‑Майор трудно представить те ужасающие сцены. Воспоминания об ужасе и жестокости быстро стираются из памяти, но в общественном наследии и культурной памяти можно уловить нечто, напоминающее о страхе.

Возможно, нас больше всего поражает унылость всего происходившего. Удовольствие было предметом ненависти для цензоров. Некоторые живописные полотна и игральные карты запретили с середины XVII века и далее за оскорбление догматической морали[1235]. К концу XVIII века стали поступать жалобы на слова некоторых гимнов, исполнявшихся в церкви[1236]. Запретили ряд работ Гойи[1237].

Была возможность возражать против любого аспекта культурной деятельности – литературы, философии, песен, ремесел, живописи и театра. Идеология, на основе которой протекал этот процесс, привела к упадку иберийские державы сразу в двух отношениях. Во‑первых, в результате содействия распространению контр‑идеологии скептицизма, который нанес смертельный удар инквизиции во время эпохи Просвещения. Во‑вторых, инквизиция обеспечила интеллектуальную стагнацию культуры, на основе которой она же и возникла. Это лишило ее способности справиться с угрозой, появившейся в XVIII веке.

Другие общества в иные времена и в иных местах проявляли некоторые из перечисленных тенденций. Но инквизиция была первой, кто оставил детальные записи своего пути к саморазрушению.

В этой тщательно документированной истории утрат мы видим настоящую трагедию. Здесь остались осколки тех эмоций, которые некогда привели некоторых людей к тому, что они срубили сук, на котором сидели.