Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






От Сарагосы 1485 г. до Бордо 1592 г





 

В юго‑восточной Франции в последний день февраля 1533 г. в семье Пьера Эйкема и Антуанетты Лопес родился сын. Эйкем был выдающимся местным деятелем. Позднее он стал мэром Бордо и советником при дворе в Перигё. Однако фамилия Лопес, очевидно, непохожа на французскую.

Семья Антуанетты Лопес бежала через границу во Францию во время первого наступления испанской инквизиции – преследований, развязанных в 1486 г. в Сарагосе после заказного убийства инквизитора Педро де Арбуэса (см. главу 1). То была атмосфера паранойи и отмщения – полуночные убийства, аутодафе, костры которых горели на тесных улочках города… Именно там, в самом неожиданном месте, были заложены основы современной научной точки зрения на мир.

Отца Антуанетты Лопес звали Педро Лопес де Вильянуэва. Когда в конце XV века на общину конверсос Сарагосы набросились инквизиторы, многие, включая Педро (Пьера), бежали во Францию. Но повезло не всем членам семьи. Его отца, Мизера Пабло Лопеса де Вильянуэву и деда Хуана Фернандо Лопеса де Вильянуэву сожгли на аутодафе в Сарагосе, состоявшемся после сенсационного заказного убийства Арбуэса[1100].

Прервем наш рассказ, чтобы представить себе то умонастроение, которое увезли с собой беженцы. Они были внуками и правнуками людей, зачастую добровольно отказывавшимися от иудейской веры ради христианства. (Вопрос об обращениях такого рода в XIV–XV вв. рассматривается в главе 1). Общество отвергло их, людей преследовали за их происхождение. Было бы удивительно, если некоторые из них людей не начали сомневаться в правильности любой религии. Разумеется, именно такой скептицизм присутствовал в семье Лопеса де Вильянуэвы.

Мальчик, родившийся в феврале 1533 г. в семье Пьера Эйкема и Антуанетты Лопес, стал известен миру как Мишель де Монтень.

Монтень, с точки зрения ряда современных философов, стал центральной фигурой в эволюции философии скептицизма, предтечей Декарта и Юма, провозвестником возникновения научного мировоззрения[1101]. В XVI веке он сделался самым красноречивым борцом за направление мысли, известного как скептицизм Пиррона (названный по имени греческого философа, утверждавшего, что не существует никакого надежного критерия истины, поэтому все рассуждения носят сомнительный характер)[1102]. Это своего рода агностицизм, отрицающий возможность объективного познания мира, его сущности и закономерностей[1103].

Подобные идеи переформулировал Монтень, изложив их в знаменитых «Опытах», которые читают и в наши дни в силу их широкого охвата, остроумия и великолепного литературного стиля.

Многие взгляды, изложенные Монтенем в «Опытах» свидетельствуют о вере автора в ценность индивидуальных идей и мнений. В своем эссе по вопросам образования детей он отметил, что старался передать «свои настроения и мнения. Я привел их, поскольку это то, во что я верю. Но это не значит, что в них следует поверить каждому»[1104].

Его понимание пропастей, разделяющих различные взгляды на мир, и того, что любая точка зрения может оказаться ценной для ее сторонника, выражено в одной фразе в знаменитом эссе относительно каннибалов: «Люди могут называть варварским все, что им незнакомо»[1105].

Уместность таких взглядов даже в наши дни, спустя 400 лет после того, как они были сформулированы, раскрывает новаторство Монтеня для его современников. Остановимся на противоречии между его убеждением в полной независимости мысли и ее выражения и идеологией организации, преследовавшей предков философа в Сарагосе.

Что касается инквизиции, то самым опасным она считала именно независимость мысли и убеждений. Это подлежало обязательному наказанию. Поэтому не стоит удивляться, что один из потомков ее жертв стал отстаивать те идеи, которые инквизиция находила самыми опасными.

Это не предполагает, что сам Монтень рассматривал свои «Опыты» как преднамеренный вызов инквизиции или той идеологии, которая стояла за ней. Нам следует помнить: с самого начала автора «Опытов» не воспитывали как тайного иудея.

Хотя отец его матери был выходцем из Сарагосы, а бабка по матери Генриетта Дюпе происходила из старинной гасконской католической семьи[1106], Антуанетту воспитывали как протестантку[1107]. Сам Монтень, как и его отец, был католиком. Однако его быстро привлекли идеи реформации и контрреформации. Следует признать – основой мировоззрения философа стало христианство. Но нужно помнить, что отношение к конверсос, присущее Монтеню, делает его идеи интригующе перспективными.


В высказываниях Монтеня важно то, что он делал особое ударение на расхождении между намерением и действием. Подобно Фрейду, но в XVI веке, автор «Опытов» понял – это две совершенно разных вещи. Он сформулировал свое отношение следующим образом: «Дела не должны расходиться со словами… Реальным отражением наших идей является весь путь нашей жизни»[1108].

Например, кто‑то может сказать много прекрасных слов о любимом соседе и доброжелательности, о том, что необходимо сеять мир и гармонию в беспокойных частях мира. Но если он же проводит свою жизнь, разжигая войны против людей и сея вражду среди них, трудно поверить, что любовь и милосердие – его глубочайшие намерения. Или, как отмечает Монтень в очерке о свободе совести, «очень часто приходится видеть весьма добрые намерения. Но если они осуществляются без сдержанности, то это приводят к страшным результатам»[1109].

Здесь мы видим отчаяние Монтеня относительно роли страстей в жизни людей и его особое подчеркивание умеренности. Самое известное эссе философа, посвященное скептицизму, называется «Апология Раймунда Сабундского». В нем автор подчеркивал, что религия должна руководствоваться не страстью, а верой. Он писал: «Никакая вражда не может сравниться с христианской. Наше рвение творит чудеса, когда оно согласуется с нашей склонностью к ненависти, жестокости, тщеславию, жадности, злословию и вызову… Наша религия создана для искоренения пороков, а на деле она их покрывает, питает и возбуждает»[1110].

И вновь очевидна напряженность между намерениями и действиями. Ведь убеждение Монтеня заключается в том, что истинная религия не должна руководствоваться страстью, которая только вводит народ в заблуждение.

Монтень в «Апологии Раймунда Сабундского» выступил с нападками на идею универсальности христианства, указывая на иррациональные страсти, которые так часто лежат в основе религии. Он возражал и против релятивизма. «Мы воспринимаем нашу религию на свой лад, своими средствами, совсем так, как воспринимаются и другие религии… При других обстоятельствах иные свидетельства, сходные награды и угрозы могли бы таким же путем привести нас к противоположной религии… Мы христиане в силу тех же причин, по каким мы являемся перигорцами или немцами»[1111].

Он возражал: вместо того, чтобы пользоваться рассуждениями с присущими им недостатками, чтобы прийти к Богу, простая вера – прямой путь вперед для «хорошего человека»[1112], если не совершать попытки подвергать божественную власть легальной интерпретации людьми[1113]. Такая философия называется фидеизм (утверждение примата веры над разумом).

Ключом к этому аргументу является скептицизм Монтеня[1114]. Это тот самый скептицизм, который фактически спас репутацию автора в глазах религиозной ортодоксии. Он был использован контрреформацией (вслед за аргументом, выдвинутым Монтенем) для доказательства того, что только вера может привести к спасению. Католические теологи воспользовались возможностью абсолютного скептицизма для борьбы (в частности, с кальвинистами) в дебатах, которые закончились тем, что привели их к тотальному скептицизму. Но это сделало бессмысленной собственную точку зрения богословов, оставив веру в догму в положении рациональной позиции[1115].


Но в то же время развитие агностицизма знания стало лишь началом долгого пути. Идею должны были с энтузиазмом подхватить Бэкон и Галилей, чтобы подтолкнуть Европу к научному мировоззрению. (Галилея за его идеи судила римская инквизиция). Наука в XVIII веке, в эпоху Просвещения, бросит решительный вызов теологической точке зрения на мир, утверждаемой инквизицией. Версия скептицизма по Пиррону, которой придерживался Монтень, стала одним из самых важных источников движения, которое в итоге привело все отрасли знания к скептическому кризису. Оттуда появилось современное научное мировоззрение[1116].

В XVIII веке, как мы увидим, это мировоззрение стало главным пугалом для инквизиции, когда та уже приближалась к своему упразднению.

А сейчас вернемся к тому, как конверсос и морисков укрепляли в ереси гонения и преследования, направленные на них. Это были те случаи, когда, как мы видели, инквизиция на каком‑то уровне создавала ересь, которую она же начинала преследовать, рассматривая в качестве величайшей угрозы. В случае с Просвещением действовал сравнимый процесс, что мы наблюдаем на примере Монтеня. Условия, создаваемые инквизицией, вызвали к жизни силы, восставшие против нее с помощью новой идеологии – научного мировоззрения.

Хотя Монтень и не был тайным иудеем, он знал о своих предках. Автор «Опытов» сделал длинное описание истории евреев в Испании в эссе, в котором, очевидно, рассматривается стремление некоторых людей к умиранию. Экскурс в историю евреев и конверсос – самый длинный пример в этой работе[1117].

Первый издатель его «Опытов» Симон Милланже был сыном конверсо. Книгу напечатали 1 марта 1580 г. Это дата еврейского праздника Пурим в том году.

Пурим сделался самым символическим праздником для тех конверсос, которые были тайными иудеями. Ведь он посвящен сохранению веры и народа во времена притеснений. (Это связано с тем, что героиня Пурима Эстер (Есфирь) была своего рода тайной иудейкой). Во введении Монтень сообщал, что дата публикации выбрана преднамеренно, чтобы компаньоны поняли его тайное сообщение[1118]. Здесь мы видим несомненное влияние конверсос на мысль Монтеня, хотя лишь один из его дедушек действительно был таковым.

Это заявление доказывает: истинные убеждения Монтеня скрываются за его внешними мнениями и предполагают разночтения, подобные высказанным в «Апологии Раймунда Сабундского»: «Бич человека – это воображаемое знание. Вот почему христианская религия так настойчиво проповедует нам невежество, являющееся лучшей основой для веры и покорности»[1119].

Одновременно с этим он поддерживал фидеизм, предлагаемый с иронией. Для конверсос и потомков конверсос, подобных Монтеню, использование «двойного языка и двусмысленных понятий» превратилось в принятое ими средство маскировки разрушительных мнений за теми, которые были внешне приемлемыми[1120]. Это было тем, что автор «Опытов», будучи ненасытным читателем, наверняка знал очень хорошо, пряча динамит (свой скептицизм) за фасадом большой преданности вере, которую, как он делал вид, удалось извлечь из этих размышлений[1121].


Такую же тактику в аналогичном контексте использовал Чарльз Дарвин в своем труде «Происхождение видов», опубликованном в 1859 г.

При внимательном рассмотрении непрерывных призывов в «Опытах» Монтеня к релятивизму, высказываний о роли страсти в религии, особого подчеркивания требования судить людей по делам, а не по словам, трудно не прийти к понятному выводу. История предков по материнской линии в Сарагосе, по меньшей мере, оказала некоторое влияние на эволюцию его философии[1122].

Инквизиция в результате своих преследований и гонений способствовала созданию атмосферы, в которой ее жертвы усомнились во всех доводимых до них истинах. В такой атмосфере развивалась новая идеология, характеризующаяся скептическим отношением ко всем претензиям на божественное право и справедливость. Эта идеология ознаменует современный век – тот самый современный век, который и приведет инквизицию к падению.

Весьма поучительно прочитать рассказы о том, как внимательность инквизиции воздействовала на отношение конверсос и морисков к религии. Не вызывает сомнений, что некоторые укрепились в своей вере в истины унаследованного ислама или иудаизма, когда бежали в Северную Африку (если это мориски) или в Османскую империю (в случае конверсос). Но те, кто остались в Португалии, были вынуждены вести двойную жизнь. Она и заставила их обратиться к скептическому мировоззрению. Это справедливо как для морисков, так и для конверсос.

Жизнь морисков требовала двойного и двусмысленного существования. Реальность некоторых из них в 1530‑х гг. кратко выразил «старый христианин» из города Даймиель в Кастилии, который сказал мориску Лопе Камбилю: «Когда вы были мусульманами, вы всегда говорили правду. А теперь – никогда»[1123].

Между прочим, как мы наблюдали в восстании морисков в Андалузии в 1568‑70 гг., часть того, что делали повстанцы, вряд ли согласуется с исламской традицией (см. главу 7).

Однако скептицизм был более очевиден среди конверсос. Типичная точка зрения конверсо, которую часто выдавали инквизиторам, заключалась в следующем: «В существовании есть только рождение и смерть. Больше нет ничего»[1124].

Общественное положение таких обращенных способствовало скептицизму. Как сформулировал епископ Порту‑Алегри (Бразилия) в XVI веке, «эти люди претендуют на то, что они христиане. На самом‑то деле они не евреи и не христиане»[1125].

Отсутствие исчерпывающей информации о любой религии часто приводит к атеизму[1126].

Двусмысленные религиозные взгляды часто сопровождались географическим непостоянством. Многие конверсос постоянно путешествовали по Европе и колониям в Африке, Америке и Азии, как мы уже знаем на примере семьи Карвахалов. Эти перемещения позволили им занять положение между двумя различными мирами, а в сочетании с религиозной двойственностью создавали среду, где часто считалось невозможным полностью принять какое‑нибудь одно умонастроение или религию[1127].

Такие чувства в наши дни понять легко благодаря нашей столь же фрагментарной жизни. Если можно свободно входить во многие различные миры и среды, то мораль начинает все больше казаться детищем обычаев. Недаром путешественник в XVII веке воскликнул: «Кто бы мог подумать, что я, видевший такое огромное количество сект и религий, распространенных по всей Земле, сумел бы крепко привязаться хоть к одной религии вообще!»[1128]

Поэтому конверсос благодаря постоянным путешествиям и постоянным опасностям, которые стали их уделом, оказались прототипами современных философов‑скептиков[1129]. А они были постоянными путешественниками, так как преследования инквизиции не позволяли им чувствовать себя в безопасности в любой части иберийского мира, Европы или колоний.

Поэтому скептицизм – не только результат воспоминаний о преследованиях. Он зародился в тех социальных условиях, которые оказались судьбой конверсос. В такой ситуации Мишель де Монтень стал не единственным потомком конверсос, развивавшим философию скептицизма, бросающую вызов идеологии инквизиции.

В течение семи лет Монтень учился в колледже де Гайен в Бордо. Возможно, именно там он испытал самое мощное интеллектуальное влияние конверсос. Ведь это важное образовательное учреждение было основано в 1533 г. португальским конверсо Андре де Гувейя, который привлек в колледж множество других конверсос. В 1547 г. Гувейя сменил другой конверсо, Жан Гелида, сделавшийся наставником Монтеня.

Спустя двадцать лет еще один студент‑конверсо оказался почти столь же важным для развития скептицизма[1130]. Это португальский врач Франсишку Санчес, чьи взгляды, изложенные в книги «Все неизвестно» (оригинальное латинское название – «Quod Nihil Scitur»), совпадали с точкой зрения Монтеня. Они вели непосредственно к идеям Декарта и Спинозы.

Санчес родился в 1551 г. северной Португалии. Вместе со многими португальскими конверсос того времени, его семья в 1562 г. перебралась в Бордо, так как атаки португальской инквизиции усиливались. Санчес, как и его отец, учился на врача. Он провел большую часть своей жизни в Тулузе, где занимал должность профессора медицины и философии, вел жизнь благочестивого и активного христианина. Два его сына стали священниками[1131].

В своей книге, опубликованной в Лионе в 1581 г., Санчес не уставал заявлять о преданности полному скептицизму. В первой строке этой книги автор говорил: «Я не знаю даже этой одной‑единственной вещи, а именно – того, что я ничего не знаю»[1132].

Это утверждение много раз повторяется в его работе в различных завуалированных вариантах. Начиная с этой исходной позиции, Санчес переходит к разгрому аристотелевской теории логики и науки, которая доминировала в схоластических кругах. Он утверждал, что невозможно иметь определенное или совершенное знание о рациональном мире.

Это привело Санчеса к самой ранней форме эмпиризма, к идее, что прямое изучение и верификация физического явления – единственный путь к познанию мира природы[1133]. Он, бросая вызов, писал во введении: «Пусть обманываются те, кто хотят быть обманутыми. Я пишу не для них, поэтому им не нужно читать мои работы… Я обращаюсь к тем, кто „не будучи связан клятвой верности словам своего хозяина“, оценивают факты сами, руководствуясь собственным восприятием и здравым смыслом»[1134].

Один выдающийся ученый сказал: Монтень вместе с Санчесом «взяли на себя ответственность пересмотреть старые представления о знаниях мыслителей XVI века»[1135]. Они были философами, которые «внесли огромный вклад в распространение идей скептицизма в XVI веке»[1136].

Более того, Санчес в огромной степени обязан гуманисту Хуану Луису Вивесу тем, что он критически прочел Аристотеля. Особенно важна книга Вивеса «Дисциплины»[1137].

Вивес родился в 1493 г. в Валенсии, учился в Италии, а затем до самой смерти в 1540 г. жил в Бругосе. Он был другом Эразма и Томаса Мора, стал выдающейся фигурой в движении гуманистов, охватившем Европу[1138].

Возможно не вызовет удивления тот факт, что, как Монтень и Санчес, Вивес был конверсо.

Хуан‑Луис Вивес непосредственно соприкоснулся с инквизицией и ее методами, приобретя личный опыт. Его прадед Пау Вивес был осужден на одном из самых первых аутодафе новой инквизиции в Валенсии в 1482 г.[1139]Затем в 1500 г. инквизиция обнаружила «тайную синагогу» в доме его деда Мигеля. Отец Луиса принимал участие в еретических ритуалах.

В тот раз членов семьи приговорили к более легким наказаниям и вернули в лоно церкви. Но в 1522 г. снова нагрянула инквизиция, арестовав его отца и еще четырех родственников.

Отца Луиса сожгли на аутодафе в 1524 г. вместе с его дядей Хуаном Масаной, а также изображениями его матери Бланкины Марч (которая умерла в 1508 г.) и двоюродной бабушки[1140].

Некоторые утверждают, что предпосылки идей Вивеса говорят об отсутствии специфической идеологии конверсос, согласующейся со скептицизмом и оказавшей влияние на интеллектуальные идеи в XVI веке[1141].

Вивес, безусловно, не был тайным иудеем. Но, как мы видели, он оказал влияние на Санчеса в мощном развитии им философии скептицизма.

В скептицизме часто обвиняли отдельных конверсос. Подобно Монтеню и Санчесу, Вивес утверждал: абсолютная истина непостижима для разума человека. Он полагал, что задача философа‑скептика сводится к тому, чтобы проверить, возможно или нет получить надежные знания, даже если они не абсолютно точны[1142]. В одном отрывке он заявил: «Мы ничего не знаем о возникновении, развитии и причинах появления каждой отдельной вещи»[1143].

Однако ярче всего влияние инквизиции на философию Вивеса можно последить в том, что он, подобно Монтеню и Санчесу, был преданным борцом за приоритет здравого смысла[1144].

Но его взгляды имели и отличия. Вивес предпочитал постигать вероятные формы истины, а не отказываться от фантастического представления о знании вообще. Он, как и его коллеги, боялся триумфа энтузиазма над здравым смыслом.

Если отказаться от здравого смысла, писал Вивес, опасность будет заключаться в том, что «мы предадимся абсурдному вымыслу и закончим тем, что будем гоняться за переменчивыми мечтами, а не разрабатывать мудрые доктрины»[1145].

В своем письме, которое Вивес написал своему другу Эразму в 1524 г., тоже говорилось о переменчивых мечтаниях. В этом письме он выразил надежду на то, что популярность Эразма в Испании может заставить испанцев «смягчить и разоблачить определенные варварские концепции о жизни, которыми насыщены эти распространяющиеся, но невежественные и несвойственные человеку настроения»[1146].

Не следует забывать, что в январе 1524 г. Луиса, отца Вивеса, посадили в тюрьму инквизиции, а затем сожгли заживо на костре. «Варварские концепции жизни», которых боялся философ, не требуют дальнейших пояснений.

Безусловно, здесь начинает проявляться схема происхождения философии скептицизма, господствующей западной традиции эпохи Просвещения. Преследования, как оказалось, могли не только привести к общему усилению скептицизма среди конверсос во время их путешествий по миру. Они содействовали формулированию интеллектуалами идей, которые опровергали всех «неопровержимые» истины и убеждения. Эти люди проповедовали скептицизм и необходимость получения знаний путем наблюдения за миром природы (что стало известно под названием научных экспериментов).

Именно опыт, полученный в процессе преследований, позволил интеллектуалам‑конверсос разработать конкретную идеологию, которая в период с XVI по XVIII вв. помогла вместе с другими идеями пошатнуть «непоколебимые» истины, на которых основывалась инквизиция.

Последствия влияния первого поколения скептиков‑конверсос оказались серьезными. Работа Санчеса «Все неизвестно» была выпущена в свет во второй раз в 1618 г. во Франкфурте[1147]. Возможно, Рене Декарт прочел ее в 1619 г. когда работал над своей знаменитой книгой, развивающей скептицизм – «Трактатом о методе»[1148].

А труд Декарта изучал Барух Спиноза, еврей из Амстердама, члены семьи которого ранее были конверсос и перебрались в Голландию, чтобы жить как иудеи[1149]. Спиноза отрекся от иудаизма и разработал форму научного эмпиризма и метафизическую систему, не признающую Бога – прототип ряда идей Просвещения, которые так напугали инквизицию XVIII века.

Идеи Спинозы берут начало в мощном течении скептицизма среди конверсос. Он различными способами переработал литературные стили и дал другую формулировку мыслям, распространенным его соотечественниками[1150].

Но было бы ошибкой считать, что все было основано только на этих идеях. Никто не может сказать, что все достоинства или недостатки (или даже большинство из них) в развитии философии скептицизма следует отнести на счет конверсос. Однако трое наиболее известных философов‑скептиков XVI века (Монтень, Санчес и Вивес) происходили из семей, испытавших на себе влияние инквизиции. А Спиноза, боровшийся в XVII веке за атеистическое мировоззрение, в котором знания получают путем научного эксперимента, тоже вышел из этой среды. Что говорит о многом…

Как мы видели в последней главе, коррупция инквизиции на родине привела к уничтожению всего того, что она хотела сохранить. За границей ее история преследований привела к развитию философии, которая еще больше ослабила ее идеологию. Возможно, каждое чрезвычайное действие вызывает чрезвычайную реакцию. Поэтому инквизиция, как любое авторитарное учреждение или правительство, обладала зародышами тенденций, которые разрушат ее.

В 1499 г. вышла пьеса, которая вместе с «Дон Кихотом» Сервантеса нашла широкое признание как один из шедевров испанской литературы. Она называется «Селестина». В ней идет речь об обреченной любви молодого повесы Калисто к благородной даме Мелибее. Слуга Калисто Семпронио знакомит его с местной сводницей Селестиной, занимающейся тайным искусством восстановления непорочности «девиц».

Селестина старается свести Мелибею с Калисто, но юный любовник погибает, упав с приставной лестницы, покидая дом Мелибеи в темноте. Его покинутая любовница в ответ убивает себя.

Заменим невозможность преодоления пропасти снобизма невозможностью примирения аристократических домов – и перед нами окажется сюжет «Ромео и Джульетты», появившийся на целое столетие раньше Шекспира.

В пьесе «Селестина» сюжетная линия в сочетание с прекрасным исследованием возвышенных человеческих эмоций написана великолепным литературным языком. Однако особенность текста заключается в том, что отдельные фразы имеют еще и антиинквизиторский смысл. В первой сцене Калисто сообщает Семпронио, что «пламя, которое убивает одну душу, сильнее пламени, которое сжигает сотни тысяч тел»[1151]. Это пламя для Калисто – его любовь к Мелибее.

Но когда Семпронио упрекает его в том, что господин упорно стремится к чему‑то плохому, Калисто отвечает ему: «Ты мало знаешь о постоянстве». На это Семпронио отвечает: «Упорство в грехе – не постоянство. В моей стране его называют упрямством и неисправимостью»[1152].

При поиске инквизиторского подтекста в этой фразе следует помнить: еретиков, приговоренных к сожжению, на языке инквизиции называли «неисправимыми грешниками».

Другой слуга, Пармено, говорит Калисто: «Вы утратили имя свободного человека, позволив завладеть своей волей»[1153]. (Так конверсос становились пленниками инквизиции, когда обращались в христианство).

Когда Селестина рассказывает о страданиях матери Пармено, которая взошла на костер аутодафе за колдовство, она вспоминает: «Лживые свидетели и страшные пытки заставили ее признаться в том, что она никогда не совершала»[1154]. А священник сказал ей: «Святое Писание утверждает, что счастливы те, кто испытал гонения во имя справедливости, ибо они обретут Царствие Небесное»[1155].

Не на каждой странице «Селестины» появляются подобные ясные примеры антиинквизиторского подтекста. Но они, безусловно, присутствуют, хотя и не являются единственной призмой, через которую следует интерпретировать пьесу[1156]. Однако это важный элемент контекста произведения. И сейчас мы уже без удивления узнаем: автор «Селестины» Фернандо де Рохас родился в Кастилии приблизительно в 1476 г. в семье конверсос. Когда ему в 1486 г. исполнилось десять лет, его будущего отчима инквизиция приговорила к малому наказанию и вернула в лоно церкви. Но родителей отчима эксгумировали, а их останки сожгли[1157].

Рохас написал свое произведение, будучи еще молодым человеком. Со временем он занял видное положение в обществе, стал барристером, даже выступал в ряде судов инквизиции. Но, когда читаешь некоторые отрывки из «Селестины», то не возникает сомнений: судьба конверсо Рохаса стала одним из эмоциональных источников пьесы.

Среди самых выдающихся писателей золотого века Испании было много конверсос. Самый первый плутовской роман, «Ласарильо де Тормес», написан в 1554 г. анонимным автором. В нем испанское общество описано с точки зрения человека, опустившегося на дно. Известно, что это произведение написал конверсо[1158]. Таковым был и Луис Гонгора‑и‑Арготе, выдающийся испанский поэт[1159]. Даже среди предков Сервантеса имелись конверсос. Некоторые историки полагают (судя по той пище, которую ел Дон Кихот), что и сам автор был конверсо.

Нет ничего случайного в том, что некоторые из самых выдающихся ранних философов‑скептиков тоже происходили из конверсос. Нет никакой случайности и в другом – большинство самых видных испанских драматургов, поэтов и романистов XVI века вышли из того же сословия. Диссонанс, существовавший между личностью конверсо и двусмысленностью его положения в обществе, создал те условия отчуждения, которые явились исходной точкой для возникновения литературы золотого века. Ведь отчуждение заложено в сердце всей современной литературы[1160].

Но существовали и другие причины преобладания конверсос в литературе и в философии. Их предки‑евреи пришли в христианскую Испанию из гораздо более развитого мусульманского королевства Аль‑Андалуз. Там они унаследовали традицию гуманитарного образования и литературы, которая отсутствовала у милитаризованных христиан. Последние считали, что чрезмерная интеллектуальная деятельность мешает реконкисте[1161]. Это неизбежно предполагало, что непропорциональное количество мыслителей и писателей выйдет именно из конверсос. Но подобное означает и то, что занятие философией и литературой стали ассоциировать с ересью.

В XVI столетии стали ощущаться последствия этого, когда конверсос в целом приобрели репутацию более умного сословия. Когда епископ Гранады и духовник королевы Изабеллы Фернандо де Талавера (тоже конверсо) пытался обратить евреев, один летописец писал, что обнаружилось: «Так как евреи, естественно, умнее, они с готовностью могут цитировать Священное Писание… Они часто начинали оспаривать то, что им проповедовали»[1162]. А простые люди, очевидно, просто соглашались со всем и все принимали.

В другом случае в 1572 г. утверждалось: преподаватель университета в Саламанке является по происхождению потомком конверсос – просто потому, что «его отец и дяди были очень умными людьми»[1163].

Ассоциация интеллектуальности и независимости мышления с конверсос (а значит, и с ересью) началась с преследования последователей Эразма в 1550‑е гг. Тогда, как мы видели в главе 5, арестовали огромное число интеллектуалов за отступление от ортодоксальности. Родриго де Манрике, сын великого инквизитора Алонсо Манрике, который был причастен к работе инквизиции в те годы, 9 декабря 1533 г. красноречиво говорил о ситуации в письме Хуану‑Луису Вивесу после ареста уважаемого гуманиста Хуана де Вергара: «Когда я вижу отличия его духа, его превосходную эрудицию и (что я ценю больше всего остального) его безупречное поведение, меня охватывает великая печаль, что этому превосходному человеку могут причинить огромное зло. Размышляя над вмешательством тех, кто смог так нагло оклеветать его, у меня пробегает дрожь при мысли, что он попал в руки людей, лишенных достоинства и культуры. Они ненавидят умного и ценного человека. Думая, что выполняют добрую и благочестивую работу, они заставляют умного человека исчезнуть из‑за какого‑то одного слова или из‑за шутки. То, что говорите Вы, правильно: наша страна – всего лишь земля зависти и высокомерия. А Вы можете добавить – и варварства. Ведь здесь очень хорошо понимают, что невозможно обладать определенным уровнем культуры, не будучи переполненным ересью, ошибками и „запятнанностью“ конверсо. Так ученых заставили замолчать. А на тех, кто не мог не откликнуться на зов науки, обрушился страшный террор»[1164].

Историки, которые положительно оценивали общую роль инквизиции в формировании испанского общества, часто пытались освободить ее от обвинения в борьбе против знаний[1165]. Но даже в длительных дебатах XVIII века по этому вопросу защитники инквизиции цитировали в своих трудах работы по богословию, а не по естественным наукам.

Общее отношение иерархии инквизиции к отдельным талантам и успехам в науке можно определить по ряду примеров. Например, по делу Мануэля де Тобара Ольвера – испанца, которого обвинили в Мексике около 1600 г. в сделке с дьяволом. Причиной стало то, что он в одиночку справлялся с табуном кобыл, для чего, как правило, требовалось от десяти до одиннадцати человек[1166]. Есть и чрезвычайный пример процесса начала XVIII века: инквизиция в Лиме завела дело на лоцмана только потому, что тот привел свой корабль из Кальяо (порт Лимы) в Вальпараисо в Чили менее чем за половину предшествующего рекордного срока[1167].

Примеры, подобные перечисленным делам, подтверждают правильность точки зрения известного историка Г.С. Ли на инквизицию: «Настоящее значение инквизиции не столько в ужасающей торжественности аутодафе или в делах ряда известных жертв, сколько в безмолвном влиянии, оказанном ее неутомимыми и тайными сотрудниками, действующими в широких народных массах. Не менее важны и ограничения, которые она наложила на испанский интеллект»[1168].

Преследование инквизицией интеллектуалов, которые стали последователями Эразма, задушило развитие идей. Отсутствие информационных дебатов по насущным научным вопросам дня стало движущей силой упадка, охватившего мир южнее Пиренеев в XVII веке[1169].

Эффект оказался потрясающим. К началу XVII века испанская печать не использовала греческих символов. Это факт чрезвычайной важности, если учесть: всего за сто лет до того университеты Алькалы и Саламанки были центрами изучения греческого языка[1170]. Страх перед наукой оказался таким, что в 1640 г. все работы Коперника попали в список книг, запрещенных инквизицией[1171]. Великие литературные труды, приобретенные Филиппом II и помещенные в библиотеку его «похоронного дворца» в Эскориале, оставались непрочитанными. Фактически их занесли в каталог только в начале XIX века; эту работу выполнил француз[1172].

С того времени расширение знаний и чтения требовало осторожности. Инквизиция приобрела нового оппонента. В XVIII веке этот оппонент, книга, стала основным занятием организации. Но еще в конце XVI века один из инквизиторов сформулировал ситуацию следующим образом: «Истина в том, что доктрина еретиков никакими средствами не может распространяться и насаждаться с такой эффективностью, как через книги. Они, словно безмолвные учителя, ведут непрерывную беседу. Они продолжают непрерывно учить в течение всего времени и повсеместно… Типичный соперник и враг католической веры всегда полагался на это эффективное и быстродействующее средство»[1173].

В такой атмосфере книги заслуживали такого же осуждения, как люди. Их сжигали принародно вместе с еретиками на аутодафе[1174]. В 1579 г. великий инквизитор Португалии приказал сжигать их так, чтобы не оставалось даже пепла[1175].

Разумеется, писатели и мыслители не могли не откликнуться сатирой на такие события. Сервантес включил в «Дон Кихота» сцену, пародирующую сожжение книг на аутодафе. В этом эпизоде рыцарские романы, собранные бедным заблуждавшимся рыцарем, «освобожденные» светской рукой своего хозяина (Сервантес прямо написал это), бросают в костер во дворе, чтобы Дон Кихот более не смог читать их.

Эпизод сожжения книг в «Дон Кихоте» стал предшественником других подобных литературных эпизодов. Самым знаменитым из них в наши дни, вероятно, оказался роман Умберто Эко «Имя Розы». Там слепой монах бенедиктинского монастыря, сжигает тайную коллекцию бесценных книг, чтобы не видеть распространение ересей. Это опасные идеи. Они заразны, словно вирусы. От них следует избавляться.

О той же самой проблеме в будущем великолепно сказано Рэем Брэдбери в его фантастическом романе «451 градус по Фаренгейту», замечательно перенесенном на киноэкран французским режиссером Франсуа Труффо.

В мире Брэдбери книги слишком опасны для населения, они могут воспитывать ощущение принадлежности к элите и отклонение от принятых норм, принятых в обществе. При температуре 451 градус по Фаренгейту загорается бумага, используемая для переплетов книг. Пожарные больше не спасают дома, они жгут книги. Так возводился кордон безопасности против распространения идей, которые, как опасались, могли разрушить государство. Этот кордон был впервые создан инквизицией.

Относительно настроений общества важно заметить: сразу после изобретения печатного станка (в конце XV века) люди пытались с помощью цензуры определить, что можно печатать. Оказывается, что часть человечества (та, что была во власти) всегда боится человеческого творчества, пытаясь подавить писателей.

В Испании потенциал книг, угрожающий национальной самобытности, стал очевиден во время первых конфликтов с мусульманами в Гранаде. За церемониальным сожжением тысяч исламских книг, организованным Синеросом в 1501 г., последовал указ, выпущенный 12 октября того же года. Следовало сжечь все исламские книги «так, чтобы о них не осталось и воспоминаний, чтобы ни у кого не было возможности снова впасть в эту веру и грешить»[1176].

Потенциальная опасность книг явно проникла в следующем году в королевское сознание. Католические монархи 8 июля 1502 г. выпустили закон, запрещающий издателям и торговцам печатать книги без их королевского соизволения[1177].

Не прошло много времени, и уже инквизиция начала принимать участие в цензуре. В 1505 г. великий инквизитор Диего де Деза пытался запретить книгу ученого‑грамматика Антонио де Небриха, посвященную Библии[1178]. Но эта книга даже еще не была закончена[1179].

Деза впал в немилость после дела Лусеро. Его преемник кардинал Синерос разрешил опубликовать книгу. Но так был создан прецедент.

К 1520‑м гг. машина инквизиции начинает исследовать содержание книг в процессе их поступления в Испанию. А когда в 1523 г. на борту французского корабля нашли небольшой ящик с лютеранскими книгами, ревизоров направили в шестнадцать различных пунктов в районе Гипускоа (район Страны Басков), чтобы предотвратить их распространение[1180]. К 1530‑м гг. проводилось инспектирование книжных магазинов по всему Арагону. Связь инквизиции с цензурой стала неразрывной[1181].

Инструкции, разработанные для проверки книжных магазинов на наличие запрещенных книг, были точными. Вначале представитель инквизиции должен был приказать владельцу закрыть магазин и попросить у него список всех имеющихся книг, который владельцу следовало вести. Затем ревизор спрашивал, имеются ли книги, названия которых необходимо внести в этот перечень. Далее он проверял список, чтобы выяснить, нет ли в нем чего‑то из новейшего каталога цензуры.

Под конец ревизор должен был просмотреть все книги на полках и сверить их со списком, предоставленным владельцем. В идеале правила проведения операции рекомендовали проводить ревизии рано утром, чтобы не повредить торговле[1182].

В наше время книготорговцев не считают великими искателями приключений. Но в ту эпоху в Иберии они таковыми были. Мы представляем магазины заполненными массивными книгами, собирающими пыль, но не можем вообразить, будто ими владеют те, кто готов пойти на риск. Однако в реальности так оно и было. Книготорговцы разрывались между требованиями инквизиции и тем, что запрещенные книги приносили им самый большой доход. Таким образом, хотя бюрократический аппарат подавлял распространение бунтарских идей, он невольно поддерживал их.

Опасностей, ежедневно подстерегающих продавцов книг, оказалось множество. Товар часто конфисковали, это угрожало банкротством. В конце XVI века Винсенсио Миллис, книготорговец из рыночного города Медина‑дель‑Кампо, обратился с прошением к властям инквизиции. Его отец Джакобо прислал ему тридцать три связки книг из Лиона во Франции. Их забрали для проверки в порту Бильбао. Процесс настолько затянулся, что Миллис просил провести инспектирование в Медине‑дель‑Кампо, чтобы он смог продать те книги, которые сочли пригодными для публики[1183].

Правда, со своей точки зрения инквизиция питала понятное отвращение к некоторым из книг. Еретики тоже прибегали ко всевозможным уловкам, чтобы этот бунтарский (и непристойный) материал в попал в Испанию. К примеру, среди уловок было дневное чаепитие: в 1604 г. служащим инквизиции предложили чай в качестве отвлекающего маневра, когда те поднялись в порту на борт корабля, чтобы проверить, нет ли среди книг запрещенных[1184]. Порой еретические книги печатали с именами печатников, базирующихся в католических городах, их отправляли своим союзникам в Испанию, чтобы контрабандой ввезти через Севилью. Запрещенную литературу прятали среди ортодоксальных и благопристойных книг, не вызывающих подозрения[1185].

В реальности страна имела такую длинную береговую линию, которая не может сделаться надежной защитой от вторжения иностранных книг и идей. В 1651 г. обнаружили одного человека, в библиотеке которого отыскалось 250 запрещенных книг[1186].

Книги могли доставлять контрабандой через перевалы в Пиренеях, прятать среди тканей, в больших чемоданах и тайных каютах на борту кораблей. Их привозили на берег на гребных лодках при свете звезд перед крупными портами.

Больше этих книг никто не видел. На них всегда существовал большой спрос, так как пословица гласит, что запретный плод сладок.

Хотя цензура и не помешала распространению идей в Испании, можно было ограничить их очень небольшим слоем общества. Цензура действовала в соответствии с декларацией о намерениях, в которой неодобрительно относились к просвещению и новаторской научной мысли. Это стало последствием введения первых списков книг, запрещенных цензурой.

Словно упорная боль в спине, не отступающая ни в каком положении, нам продолжает досаждать наш старинный враг – великий инквизитор Испании Фернандо де Вальдес. Следует вспомнить, что это тот самый Вальдес, который уничтожил своего соперника, архиепископа Толедо Карранцу, расширил сферу влияния инквизиции, перенося ее с конверсос и морисков на население, состоящее из «старых христиан», реорганизовал административную структуру возглавляемого органа, чтобы его шпионы оказались повсюду, даже в самых небольших городах страны.

Руководствуясь своим несравненным гением в управлении преследованиями и репрессиями, именно Вальдес возглавил составление первого поистине исчерпывающего испанского списка запрещенных книг в 1559 г. Он проделал это в разгар кампании по организации ловушки для архиепископа Карранцы.

Учитывая все примеры, в которых, как мы видели, члены семьи и их друзья доносили друг на друга, нет ничего удивительного в том, что личная неприязнь вновь окажет столь же решающее влияние на последующую историю культурного развития Испании. Список запрещенных книг от 1559 г. составлен исключительно как средство для дискредитации «Катехизиса» Карранцы. Он стал одним из главных доказательств в расследовании, проведенном против архиепископа (см. главу 4).

В феврале 1559 г. Супрема под руководством Вальдеса приказала изъять в Испании все изданные за рубежом на испанском языке книги, имеющие отношение к Библии. Это сопровождалось письмом в инквизицию Севильи о конфискации комментариев к «Катехизису» Карранцы. А чтобы «не создавалось впечатление, будто исследуется только эта книга, было бы полезно опубликовать эдикты». (Иными словами, интерес представляла только эта книга!)

Эдикты должны были «содержать приказ конфисковать все книги, написанные на родном языке, посвященные христианской доктрине»[1187].

События развивались стремительно. К 20 марта Супрема уже говорила о «каталоге книг», который должен быть напечатан «по возможности быстрее». Каталог и был опубликован в августе 1559 г. – в том самом месяце, когда арестовали Карранцу.

Правда, со стороны Вальдеса имелись прецеденты в этом направлении. Перед выпуском большого списка книг, запрещенных цензурой, в 1540 и 1545 гг. опубликовали первые перечни подозрительной литературы[1188]. Запрет на лютеранскую литературу восходит к 1512 г.[1189]В 1551 г. опубликовали первый полный список книг, запрещенных цезурой. Но в нем не имелось ничего специфически испанского. Этот каталог соответствовал списку, опубликованному в 1550 г. в Лёвене (на территории современной Бельгии, в то время под находившейся контролем Карла V)[1190].

Все это отличалось от списка запрещенных книг, опубликованного Вальдесом в 1559 г., в разгар преследований лютеранской угрозы в Вальядолиде и Севилье, а также гонений на Карранцу. Причем угроза, как предполагалось, была со всех фронтов. Посему цензоры не преминули воспользоваться шансом и запретили не только религиозную литературу, но и произведения всех литературных жанров. В списке появились новеллы Боккаччо вместе с плутовским романом «Ласарильо де Тормес» и другими произведениями ряда самых выдающихся писателей начала XVI века[1191].

Впервые цензура вышла за пределы религиозной сферы.

Однако было бы неправильно думать, что Вальдес в Испании действовал изолированно. Папа Павел IV выпустил в 1557 г. первый папский список запрещенных книг, составленный в результате дискуссий на Трентском соборе[1192]. В 1547 и в 1551 гг. изданы первые португальские списки запрещенных книг[1193]. К тому же, Вальдес действовал, получив полное одобрение со стороны королевского двора. В 1554 г. высший совет инквизиции Кастилии оказался единственным, получившим все полномочия на выдачу лицензий для публикации книг[1194].

В 1559 г. Филипп II выпустил закон, запрещающий под угрозой смерти всем книготорговцам продавать или хранить любую из книг, запрещенных инквизицией. Этот же закон запрещал иметь книги, написанные на испанском языке и опубликованные за пределами Испании без королевской лицензии[1195].

Знание превратилось в товар, подлежащий отслеживанию.

Вальдес, как и можно было ожидать, не успокоился при введении списка книг, запрещенных цензурой. Аппарат цензуры централизовали. Супрема приказала в самый разгар расследования дела, заведенного на Карранцу, что без ее разрешения нельзя подвергать цензуре ни единую книгу[1196]. Начиная с 1558 г. и далее предполагалось: инспектирование печатников должно проводиться один раз каждые четыре месяца. Иногда откладывали издание произведений подозрительных авторов[1197].

Королевский указ от 1558 г. впервые потребовал проведения систематического контроля импорта книг. До 1612 г. написано тридцать три королевских послания, посвященных данному вопросу[1198]. Назначали постоянно увеличивающееся количество квалификаторов – религиозных чинов в каждом районе действия инквизиции, которым присылали на прочтение книги. Эти книги они должны были либо одобрить с точки зрения ортодоксальности, либо рекомендовать для цензуры[1199].

Если физическая чистота нации рассматривалась с точки зрения идей крови, ее ментальную чистоту связывали с предотвращением развращения «нечистыми идеями». А знание ассоциировали с ересью, что заставляло людей отказываться от образования. И этот «суд над книгами» тоже оказал огромное воздействие на общество.

К 1560‑м гг. было достаточно всего нескольких подозрительных строк, чтобы запретить книгу. Работу доктора Наварро, адвоката Карранцы, запретили в 1572 г. всего за несколько доброжелательных слов в адрес архиепископа[1200].

Количество запрещенных книг в списке, опубликованном в 1583 г., разбухало, словно раковая опухоль. Оно увеличилось с 699 наименований (выявленных под руководством Вальдеса в 1559 г.) до 2315 наименований (запрещены под руководством великого инквизитора Квироги). В этом «Большом списке книг, запрещенных цензурой» («Gran Indiice Prohibitorio») есть произведения Абеляра, Данте, Макиавелли, Мора, Рабле и Вивеса, а также все переводы трудов Эразма на испанский, двадцать две его работы на латыни. Имелись и запрещенные книги классических авторов, включая Геродота, Тацита, Платона, Плиния и Овидия. Запреты распространялись на изображения, монеты, портреты, медали, песни и статуи[1201].

Несчастные служители инквизиции! Разве можно сражаться с миром, в котором содержится такое огромнее количество еретического материала? Кто‑то из них вошел в дом соседей и увидел богохульное изображение на медали. Он попытался не обращать на него внимания, начал просматривать книгу, чтобы избавиться от возбуждения, но пришел в ярость от фразы, не соответствующей благочинию. Закрыв один глаз на грехи мира, кто‑то услышал богохульство в голосах хора, подобного сиренам. Четыре квалификатора Кордовы в 1584 г. написали в Супрему, что в списке так много книг, что они никогда не смогут выполнить задание цензоров, если им не пришлют подкрепление[1202].

Это было общество, в котором, чтобы стать ортодоксом, следовало постоянно сжимать горло узким воротником. Потенциал возмущения постоянно нарастал при волчьем аппетите индустрии печати. В 1559 г. объем списка запрещенных книг составлял пятьдесят девять страниц формата в 1/8 листа (высота такой страницы составляет 20 см). Объем списков 1707 г. и 1747 г. составлял 1000 страниц формата в 0,5 листа (высота этой страницы – 30 см). Возросли возможности для возникновения скандалов и обид, что становится ясно из злобных писем квалификаторов: такой‑то и такой‑то абзац был скандальным («эскандалосо»), плохо звучащим («мальсонанте»), пагубным для веры («прехудисьяль а ла фе»)[1203].

Готовность к оскорблению и ответной ожесточенной реакции – типичная характеристика состояния жертв. Инквизиция создала ощущение осады. Следовательно, она чувствовала оправданность организации преследований. Но эта «осада» была вызвана скорее внутренними репрессиями, чем деяниями противника.

Все, что происходило в Испании, случилось не в условиях изолированных действий инквизиции. В Португалии цензура была введена в организованном порядке сразу же после учреждения в 1536 г. инквизиции. К 1539 г. для публикации книг требовалось согласие трибунала, а в 1540 г. кардинал Энрике делегировал полномочия цензуры трем монахам доминиканского ордена[1204].

Цензуре подвергали не только опубликованные книги. Все труды проходили профилактическую цензуру. Они подавались на рассмотрение для получения одобрения до публикации или внесения правок[1205].

К последней четверти XVI века цензура в Португалии действовала уже в полную силу. Каждая книга подлежала утверждению на генеральном совете инквизиции, а также местными религиозными деятелями в районе, где она печаталась, и дворцовыми властями[1206]. К 1581 г. «похотливые книги» и комедии, а заодно и пьесы, в которых изображались представители религии, были запрещены[1207]. Среди книг, конфискованных во время внезапного визита ревизоров в книжный магазин в 1606 г., оказались «Селестина» и «Дон Кихот»[1208].

В Новом Свете философские труды, светские книги и театральные пьесы запрещались в течение всего колониального периода[1209]. Повсюду проверяли порты, проводили регулярное инспектирование кораблей даже в таких отдаленных районах, как Гватемала[1210].

С таким огромным объемом задач, возложенных на цензуру, она действовала резче, чем в Испании[1211]. Как только корабль пришвартовывался в Мексике около Веракруса, комиссары инквизиции инспектировали багаж всех пассажиров и матросов на наличие книг, составляя инвентарную ведомость. Этот груз отправляли в таможню на досмотр[1212]. Иностранные печатные издания были запрещены. Большая часть корреспонденции между трибуналом города Мехико и региональными комиссарами посвящалась книготорговле[1213].

В 1690 г. количество посещений ревизорами‑инквизиторами английских кораблей с целью обнаружения запрещенных книг настолько возросло, что английский посол в Мехико пожаловался в инквизицию[1214].

Разумеется, было бы ошибкой полагать, что цензура – исключительно иберийское явление. Король Франции Людовик XV (1715‑74) угрожал авторам и печатникам «похотливых книг» смертью[1215]. В Великобритании в период с 1524 по 1673 гг. запретили 294 книги[1216].

Но при сравнении этого количества с 2315 книгами, запрещенными в 1583 г. только одним испанским списком цензуры, становится очевидно: в Иберии запретительство на порядок отличалась от всех остальных стран.

Не всегда цензура была эффективна, запрещенные книги мало‑помалу просачивались. Но идеология, стоявшая за ней, создавала атмосферу, в которой попадали под подозрение многие виды обучения. Возможно, даже более разрушительной по сравнению с официальной цензурой стала самоцензура. Она способствовала созданию гибельной атмосферы, так как люди боялись оказаться брошенными на произвол судьбы, если они отважатся отклониться от принятой идеологии.

Так, начиная с малого, с отдельных запретов, весь мир идей погружался в инертность. Среди интеллектуалов возникло постоянное ощущение опасности. Это означает, что появился страх перед новыми идеями и открытиями[1217]. Интеллектуальная деятельность превратилась в простое повторение предварительно установленных схем, в окаменелость[1218]. Все это отражало, словно в зеркале, экономический и политический паралич, наступивший в XVII веке и продолжившийся далее.

Эта любопытную и печальную историю трудно представить среди архивов Португалии и Испании с их многочисленными томами и документами, сохраняемыми с любовью. Но при внимательном их рассмотрении видишь – наследие инквизиции никуда не делось, оно на месте. В Лиссабоне в одном из пунктов моих исследований находился архив дворца в Ахуда, расположенный на высоком мысе над устьем реки Тежу и башней Белен. Грязные мостовые улиц внизу напоминали скорее районы рабочего квартала в Монтевидео или Сантьяго в Чили, а не европейский город.

Сам дворец показался аномалией. Над повседневными трудностями и жертвами одного из беднейших городов Европы возвышались мраморные залы с полками, уходящими в архитравы подобно Вавилонским башням. На них стояли книги почти такой же высоты и толщины, как человек.

Во дворце Ахуда можно сидеть в окружении копий старинных глобусов Меркатора, среди пыли и безмолвия. Здесь, по меньшей мере, ценят и хранят книги. Но в чрезмерном уважении по отношению к ним ощущаешь намек на полярность предшествующих столетий. Тогда элита имела доступ к запрещенным знаниям, но остальное население преднамеренно лишили этого.

 







Date: 2015-09-02; view: 303; Нарушение авторских прав



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.056 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию