ГЛАВА 22. В этот день к вечеру снова поднялся ветер

В этот день к вечеру снова поднялся ветер. Тучи мало‑помалу затянули небо. Лето всегда так кончается, подумала Леопольдина: воздух, невесть почему, вдруг становится холодным, небо более тяжелым, и каждый чувствует, что теплые деньки явно миновали. Несмотря на некоторую мягкость, осень уже проявляет себя, сопровождаемая свойственными ей дождями и туманами.

Легкая грусть овладевала Леопольдиной, которая сидела, глядя на грациозно падающие листья клена. Это было неплохо, ведь они готовились лежать один на другом в тепле, под защитой стен. Она чувствовала тихую печальную радость из‑за того, что лето кончилось: одно время года завершается, а другое, более медлительное и более спокойное, приходит ему на смену. Осень – лучшая пора для мечтателей, таких как Леопольдина, которые любят погружаться в книги.

А вот Питера Осмонда такая перспектива не устраивала. В одиночестве прогуливаясь по аллеям Ботанического сада, он остановился около детской площадки, где под веселую музыку со смехом бегали ребятишки. Леопольдина подошла к нему, ей захотелось отвлечь его от грустных мыслей. Он повернул голову и невесело улыбнулся.

– Ну, Леопольдина, вы уже закончили…

Вид у него был еще более удрученный, чем недавно, словно его неистощимая энергия вдруг обратилась против хозяина и гложет его где‑то внутри. Леопольдина попыталась вселить в Осмонда немного надежды.

– Вы уверены, что ничего нельзя спасти? Ведь вы прекрасно провели опыты, наблюдения…

Он покачал головой, глядя в пустоту, и немного расслабился.

– Нет, все кончено. Я возвращаюсь домой. Если полиция не воспротивится, в понедельник утром улетаю. Я соскучился по сыну. Мне его не хватает.

– У вас есть сын? – удивилась Леопольдина.

– Да, ему двенадцать лет. Он живет в Принстоне. Его мать и я в процессе развода. Я редко его вижу.

– Мне жаль…

– Тебе не о чем жалеть. Леопольдина. Такова жизнь, как говорится.

Леопольдина поняла по этому неожиданному «ты», что американцу захотелось довериться ей и что ее молчание будет лучшим ответом. Осмонд глубоко вздохнул и продолжил так, словно говорил сам с собой:

– Я очень много работаю. Я не уделял достаточного внимания своей семье. Джоанна не смогла вытерпеть это. Она упрекала меня в том, что меня больше интересуют мои исследования, чем ребенок… Профессор Осмонд должен поддерживать свое положение в обществе… – сказал он с горькой усмешкой. – Жена была права. Но я был слеп. Я даже не заметил, как она отдалилась от меня.

Осмонд отвернулся от детской площадки; вид детишек слишком жестоко напоминал ему об отсутствии сына. Он повлек Леопольдину в аллеи.

– А потом я схлестнулся с сектой фундаменталистов, мне угрожали смертью. Джоанна не смогла больше жить в такой обстановке. Она увезла Кевина и потребовала развода. – В его взгляде вдруг блеснул огонек гнева. – И чтобы словно напоминать мне об этом, мой злейший враг сегодня утром оказался в «Мюзеуме».

Леопольдина похолодела.

– Ваш злейший враг? Здесь?

– Да, телепроповедник Тоби Паркер. Религиозный экстремист, торговец алмазами – в свободное время. Он поддерживает деньгами движения ультраконсерваторов, против тезисов которых я многие годы выступаю. И плюс ко всему случилось так, – добавил он, сжимая кулаки, – что он явился именно сегодня утром, когда украли метеорит…

– Вы думаете, что это его рук дело?

– Я не знаю. У меня нет уверенности. Но подозрения есть. Мне нужна помощь, Леопольдина. – сказал Осмонд, неожиданно положив руки ей на плечи. – Ты хочешь мне помочь?

– Я? Но что я могу сделать? – робко спросила она.

– Прежде всего узнать, кто стоит за этой выставкой и почему в ней участвует Паркер. Затем найти следы, касающиеся смертей, которые произошли в последние дни. Я не верю в случайности.

– Вы хотите сказать, что смерть Аниты Эльбер…

– …и смерть Хо Ван Ксана, и смерть служителя зоопарка, и кража метеорита. Все взаимосвязано, я в этом убежден. В «Мюзеуме» есть кто‑то, кто действует по какому‑то плану. Я хочу знать, что все это означает.

И тогда, к большому удивлению Леопольдины, Осмонд рассказал о результатах анализа ДНК, который он сделал накануне на материале бирки, что была привязана к телу Аниты Эльбер. Размышляя о том, что она только что услышала, Леопольдина машинально подняла голову к галерее ботаники и в окне на четвертом этаже заметила рыхлое лицо Югетты: та смотрела на них.

– Повторяю тебе. Алан придумал это, чтобы поиграть на моих нервах!

Норбер Бюссон в десятый раз объяснял Алексу, что нет, не он сделал этот фотомонтаж. Алекс пребывал в дурном расположении духа и чистил клетки птиц, которых со старанием кормил ученик.

– Ты утверждаешь, что это странно. Ты и твои друзья экологи считаете, что избавите человечество, открыв клетки… Вы все мешаете в одну кучу!

– Это безумие! Почему каждый раз, когда заходит речь о защите животных, человек должен думать, что этим у него что‑то отнимают? Совсем наоборот! Единственное, чего мы требуем, – это уважения к жизни, жизни в любой форме. Когда общество, считающее себя человечным и цивилизованным, способно плохо обращаться с животными и создавать им условия жизни такие ужасные, как, к примеру, условия наших коров или промышленных кур, не нужно удивляться, что соответственно расплачивается и человек! Нельзя изменять экосистему без опасных последствий! Поверь мне, когда таким образом мучат животных, они способны предать той же судьбе человека.

– Ты всегда преувеличиваешь!

– Вовсе нет! Я…

Норбер вдруг лишился дара речи: Леопольдина и Питер Осмонд только что вошли в помещение зверинца, и молодой ученый узнал палеонтолога, фотографии которого он сотни раз видел в печати.

– Норбер, познакомься с профессором Осмондом из Гарвардского университета, – сказала Леопольдина. – Он хотел бы задать тебе несколько вопросов.

– Профессор Осмонд? Бог мой, я и подумать не мог…

У Осмонда не было времени ни на лесть, ни на любезности.

– Вчера я сделал один barcoding[43]и хотел бы получить кое в чем подтверждение. Леопард недавно находился в «Мюзеуме» на лечении?

Алекс сразу же протянул Норберу список, тот просмотрел его.

– Да, на последней неделе он два дня находился пол наблюдением, а потом вернулся в свою клетку, – сказал он.

– И в чем состояло лечение?

– Ему назначили вакцину и заново сделали татуировку.

– Вы ничего не заметили необычного?

– Ничего особенного. Он казался немного нервным в последнее время, но это, возможно, из‑за татуировки, она вызвала раздражение кожи.

– Okay. Это все, что я хотел узнать. Теперь, – добавил он, кивая Леопольдине, – мы уверены, что наркотики были не единственной причиной появления Алана в клетке.

Они вышли, оставив ошеломленного Норбера. Не каждый день один из самых крупных ученых мира приходит повидать лично вас, чтобы задать несколько абсурдных вопросов!

Отец Маньяни торопился закончить напряженный телефонный разговор;

– Я должен увидеть вас сегодня вечером… Да, это очень важно… Нет, по телефону невозможно… Это слишком опасно, не исключено, что нас прослушивают… Хорошо, я подойду через четверть часа…

Он быстро положил трубку; в лабораторию вошел Питер Осмонд. Американец бросил на священника недружелюбный взгляд и принялся разбирать свои записи. Марчелло Маньяни подошел к окну и оттянул пальцем свой римско‑католический воротничок: было душно, снова надвигалась гроза. Блуждающим взглядом он обвел сад. Резкие порывы ветра побудили последних гуляк двинуться к выходам. Священник явно был огорчен холодностью своего коллеги.

– Ладно, я пошел. Приятного вечера, – сказал он, покашляв.

В ответ ему было глухое молчание.

Отец Маньяни схватил свой портфель.

– Если вы намереваетесь работать допоздна, Питер, – сказал он уже на пороге, – возможно, стоит закрыть дверь на ключ. Это более благоразумно.

Питер Осмонд обернулся: на лице священника он увидел тень беспокойства.

А Ботанический сад стал в это время ареной весьма любопытных ночных перемещений. Дородный служитель Церкви спешил в сторону административного корпуса, в то время как Леопольдина Девэр быстро и решительно миновала ворота на улице Кювье. Профессор Флорю, всегда покидающий «Мюзеум» последним, прихрамывая, шел по пустынным коридорам галереи ботаники, а два лейтенанта полиции – Вуазен и Коммерсон – с карманными фонариками в руках обменивались впечатлениями.

– А Годовски? Ты не находишь его несколько странным? – спросил Вуазен коллегу.

– Скорее нервозным. Видел бы ты его кабинет! Настоящий кавардак. Повсюду скелеты птиц. Этот парень просто чокнутый. Ему везде чудятся религиозные фанатики, вплоть до того, что он утверждает, будто Мишель Делма, директор «Мюзеума», своего рода озаренный, который скрывает свои истинные убеждения. А я думаю, что это сам Годовски – настоящий параноик. Но пока против него у нас нет никаких улик.

– А на время смерти Аниты Эльбер у него есть алиби?

– Говорит, был дома. Но нет ни одного свидетеля.

Эти слова были встречены зловещим молчанием. Лейтенант Вуазен постарался побыстрее нарушить тишину:

– А что он сказал по поводу Аниты Эльбер?

– Уверяет, что лично не был с ней знаком, поскольку они работали в разных концах «Мюзеума».

– А как он объясняет записку: «О. приехал в „Мюзеум“»?

– Никак. Понятия не имеет, почему именно она решила предупредить его о неожиданном и волнующем событии.

– Да, странно со стороны человека, которого он толком не знал. Кстати, что ты думаешь об этом американце?

– О Питере Осмонде? Годовски говорит, что он очень большой ученый.

– А ты что скажешь? – продолжил Вуазен свойственным ему шутливым тоном.

– Я просто констатирую, что странные события совпадают с его появлением в Париже, – ответил лейтенант Коммерсон, соблюдая строгий нейтралитет.

– Мы думаем одинаково, – заключил его собеседник тоном не столько озабоченным, сколько бесстрастным.

Алекс уже вешал свой синий комбинезон в шкафчик, как вдруг обратил внимание на странное возбуждение, которое охватило животных. Он прислушался: ничего особенного, сказал он себе, беря вещи и закрывая за собой дверь. Просто приближается гроза. Животные обладают такими способностями, о которых человек даже не подозревает, или, если быть более точным, больше не подозревает (но этот простой нюанс нас вверг бы в нескончаемые дискуссии).

Тоже очень возбужденный, отец Маньяни ходил взад и вперед по просторному кабинету директора «Мюзеума». Некоторые детали волновали священника, и он принялся внимательно разглядывать их: непромокаемый плащ Мишеля Делма висел на вешалке, его ручка лежала на великолепном столе в стиле Людовика XV, а угол обюссонского[44]ковра был отвернут, что никак не гармонировало с абсолютным порядком в кабинете.

Потом отец Маньяни стал оглядывать полки, где покоилось множество образцов окаменелостей, минералов и камней. Некоторые были необыкновенно красивы. Особенно он отметил куски кварца, величиной с кулак, которые в свете огромной люстры с подвесками блестели тысячью огоньков. Он остановился перед камином, над которым был портрет Жоржа Луи Леклерка, графа де Бюффона[45]– джентльмена в седом парике и красном рединготе, явно преисполненного чувства собственного достоинства и сознания величия своей миссии. Внезапно одна деталь привлекла внимание священника: два стеклянных сосуда стояли на каминной полке прямо под колпаком. Два сосуда, абсолютно чуждые этому миру геологии. В одном из них плавал утробный плод гориллы, застывший на пятом месяце развития. Во втором – утробный плод человека в той же стадии развития. Осмотрев их некоторое время, отец Маньяни вынужден был признать, что между ними практически нет никакого различия.

Как раз в этот момент тишину ночи разорвал дикий вой, жалобный, длившийся, казалось, бесконечно и тихо сошедший на нет, чтобы потом начаться снова. Священник узнал зов волка, вскоре подхваченный хором других обитателей зверинца. Эти раздирающие душу крики поднимались к темному небу, на котором не сверкало ни единой звездочки.

Марчелло Маньяни схватил свой портфель и со всех ног бросился вон с территории «Мюзеума», бормоча молитву:

– Domine, exaudi orationem meam, auribus percipe obsecrationem meam. Et perdes omnes qui tribulant animam meam…[46]

В это же время Леопольдина Девэр, запершись в своей парижской квартире, изучала разложенные на полу, на середине комнаты, манускрипты, которые она извлекла на свет божий. Она царствовала над океаном бумаг, которые расшифровывала с терпением папиролога.[47]Строчка за строчкой, написанные мелким почерком, нервозным и страстным, записки Тейяра де Шардена вырисовывали иное видение мира.

«Умейте видеть Бога в малейшей частице Вселенной. Ничто не создано зря». Эта фраза, небрежно нацарапанная на полях одной страницы, заставила Леопольдину глубоко задуматься. Убеждения этого человека перешагивали через годы, чтобы обратиться к ней, – к ней, которая всегда видела в небе только огромный молчаливый простор.