Вкладыш иллюстраций 7 page

Быть участником группы, жить дорожной жизнью, ведя этот упаднический образ жизни – все это может делать странные вещи с людьми. Парой лет ранее, когда мы записывали 'Countdown To Extinction', как-то один участник группы принес видеозапись в студию. Она попала к нему через кого-то из парней одной крупной группы.

“Вам нужно это увидеть” – сказал он с озорством. Затем он поставил видео и стал следить за нашей реакцией.

Я был весьма опытен; было не так много того, что я бы счел шокирующим. Но изображения, вспыхнувшие на экране, чуть не заставили меня вырвать: какой-то чувак в черной кожанке и других аксессуарах раба избивался жирной голой теткой, вооруженной кнутами и нечто похожим на гигантские вязальные спицы.

“Срань Господня!” – закричал я, когда он воткнула одну из игл в соски парня, а затем в пенис!

Но это было еще не самое худшее. Ближе к концу, пока парень сидел избитый и окровавленный, тетка сходила по-большому, насрав прямо на пол, затем схватила парня за затылок и заставила его начать есть. И он начал! В этот момент мне захотелось покинуть комнату. Марти тоже был ошеломлен. Само собой, все это вещи одного порядка: образ жизни, наркотики, секс, обесценивание человеческой жизни и последующее унижение собственного достоинства. Через некоторое время ты просто немеешь от всего этого. Ничто не кажется тебе слишком возмутительным; ничто особо не кажется ненормальным. Все это просто…скучно.

Думаю, что Марти достиг этой точки к тому времени, как мы записали 'Risk'. Он начал сочинять медленные, более мелодичные песни, поощрая дальнейший прогресс к поп-ориентированному подходу, представленному на 'Cryptic Writings'. В то же время он принял индивидуальный подход к стилю, отражающему измененное отношение к металлу. Он постригся, стал иначе одеваться. Вспоминая как все это было, довольно очевидно, что Марти достиг своего конца в Мегадэт. Тем не менее, вместо того, чтобы уйти, он попытался подстроить группу к своим ощущениям. И с помощью Бада Прагера и Данна Хаффа, у него это почти получилось.

Не помогло делу и то, что Ларс Ульрих придал мне стимул в прессе, заявив, что я боюсь рисковать со своей музыкой. Он умно рассмотрел этот вопрос, сочетая комплименты вместе с критикой, но я почувствовал себя так, словно он бросил мне перчатку:

“Я уважаю Дейва как музыканта; я лишь хочу, чтобы он предпринимал больше рискованных вещей, подталкивал себя к этому”.

Вместо того, чтобы не обращать на это внимания, я позволил этим словам прожечь дыру в своей душе.

Я мог принять вызов при помощи релиза нашей следующей пластинки. И я мог назвать ее 'Risk', просто на случай, если кто-то не догнал смысл послания.

Не то чтобы я хотел, чтобы получилось так, как это получилось в итоге. Все это отчасти…случилось само собой. С моей стороны не было никаких намерений, но я признаю за собой некоторую небрежность.

Я знал, что что-то было не так во время записи этой пластинки. Бад как-то остановился у моего дома и предложил внести некоторые изменения.

“Знаешь, что я хочу сделать?” сказал Бад. “Я хочу записать пластинку, которая заставит парней из Металлика сказать: 'Сукин сын! И почему мы сами об этом не подумали?'”

Он нажал на нужные кнопки. Хотя я знал, что это нездоровый подход – возвращение к старым воспоминаниям, причинившим мне много боли, попытки свести счеты со своими бывшими коллегами по группе — и я согласился. Бад был полон решимости продолжать толкать Мегадэт в сторону от металла, в сторону поп-музыки. Последним шагом на этом пути стала песня, которая была не похожа ни на что, что мы записывали ранее.

“Может, кантри” – предложил Бад. “Или диско”.

“Ты что, твою мать, с ума сошел?!” Я не мог поверить в то, что услышал. Но он не шутил.

“Слушай, мы вошли в горячую десятку с 'Cryptic Writings’. У нас есть парочка хитовых синглов”. Он сделал паузу, чтобы я это переварил как следует. “Я прав?”

“Да”.

“Хорошо. Ты доверяешь мне?”

“Да, Бад, я доверяю тебе”.

В конце концов, мы остановились на том, что было основано на синти-попе дискотечном звуке. Песня называлась 'Crush 'Em', и она была написана в качестве хоккейного гимна и для болельщиков хоккея. Я люблю хоккей, и я подумал, что будет клево написать что-то, что можно включать на играх, чтобы раскачать толпу – нечто такое, что даст всем нам отдохнуть от песни Гэри Глиттера, которую мы слышим на каждом спортивном событии в мире. Я писал эту песню не для поклонников Мегадэт и даже не для радио. Я писал ее для хоккея. И она попала на пластинку.

Тот день, когда мы записали демозапись 'Crush 'Em', был одним из моих худших дней в профессиональной жизни. Не успели мы закончить, как я вышел из студии, последовал прямо в ванную комнату и меня вырвало. По правде говоря это была сухая рвота – я был настолько расстроен весь процесс записи, что не мог в то утро заставить себя что-нибудь съесть. Я знал, что совершил большую ошибку. Бад убедил всю группу, что нам был нужен еще один хит, и 'Crush ‘Em’ и станет такой песней. Я мог прекратить все это. Но я этого не сделал. Я хотел сделать всех счастливыми. Я хотел быть хорошим солдатом. Если бы дела пошли плохо, по крайней мере, никто бы не сказал, что я был недоволен. Но было такое ощущение, что все не так. Я продолжал представлять себе как Kiss зписывают видео к 'I Was Made For Lovin' You' и думать, что для Мегадэт это было примерно похожим просчетом.

О, это плохо. Плохо, плохо, плохо.

Так и вышло. 'Crush 'Em' была использована в качестве саундтрека к фильму "Универсальный Солдат: Возвращение" и стала основным гимном НХЛ, как я и надеялся. Тем не менее, я не особенно успокаивал себя этим. 'Risk’ был по праву отвергнут фанатами Мегадэт (которые почувствовали себя обманутыми), а критики устроили настоящий разнос (которым была предоставлена возможность на блюдечке с голубой каемочкой вдоволь постебаться над нами). И хотя в 'Risk' были некоторые удачные элементы и тексты, которые я могу не стесняясь назвать своими, по большей части это был провал – музыкальный и коммерческий просчет.

Вслед за 'Risk', я поклялся вернуть свою музыкальную целостность, которая в первую очередь состояла в том, чтобы взять бразды правления над Мегадэт. Это также подразумевало увольнение Бада Прагера, что было нелегко, так как мне нравился Бад и должен признаться, он сделал для Мегадэт именно то, ради чего и был нанят[46]. Это также подразумевало уход от Кэпитол Рекордс к новому лейблу - Сэнкчюэри, и требовалось убедить других участников группы, что настало время вернуться к нашим металлическим корням.

К сожалению не все с этим согласились.

Глава 16: Подобный Богу

“Я ненавижу свою жизнь. Ненавижу работу. Ненавижу свою группу. Ненавижу

своих детей. Ненавижу тебя. Хочу повеситься прямо сейчас”.

Зацените гидравлику на тыльной стороне моей правой руки!

Фотография сделана Дэниэлом Гонзалесом Торисо

На свой сороковой день рождения где-то между Ванкувером и Фениксом во время восемнадцатичасовой автобусной поездки по тихоокеанскому побережью, я оказался на телефоне, разговаривая со своим старым другом и вечным соперником Ларсом Ульрихом. Время было у меня в руках, время для размышлений. Двумя днями ранее мы отменили выступление в Сиэтле, чтобы почтить память жертв трагедии 11 сентября. Вечером 12 сентября мы отыграли в Ванкувере перед чрезвычайно благодарной и воспитанной публикой. Вскоре после шоу, совершив путешествие по воздуху в Северную Америку до пункта конечной остановки, мы сели на автобус, чтобы совершить длинный путь домой. Пэм запланировала большое празднование в честь дня моего рождения, и я не хотел ее разочаровывать.

Но затем состоялся разговор с Ларсом и последующее приглашение встретиться с ним в Сан-Франциско. Идея, как я ее понимал, состояла в том, что Металлика участвовали в некотором сеансе групповой терапии, не такая уж плохая идея, и возможно была какая-то польза в том, чтобы коснуться причин моего увольнения спустя все эти годы. Ларс сказал мне, что там будет присутствовать консультант. Он не сообщил, что наша встреча будет заснята на пленку и использована в качестве сцены для документального фильма. Я не был осведомлен об этом пока не приехал в Ритц-Карлтон.

Вы можете задать резонный вопрос, почему я подверг себя таким болезненным испытаниям, почему я позже отложу свое прибытие домой лишь для того, чтобы удовлетворить запрос от Ларса, с которым не был особенно близок. Ну, это трудно объяснить. Вомозножно, это было как-то связано со степенью незащищенности, последовавшей трагедии 11 сентября. Возможно это всего лишь чувство, что старые раны нужно залечить. Возможно – и мне больно это признать, я все еще питал некоторую надежду на реюнион, в котором я бы выступил на одной сцене с Металлика. Не могу сказать точно. Несмотря на это, я был готов к участию в этом процессе. Я полагал, что пережил достаточно консультаций, вызванных Металлика, что мог бы также пройти консультацию с самой Металлика.

Когда я прибыл в отель, Ларс познакомил меня с консультантом и сказал: “Эй, чувак, не против, что мы снимем это на пленку? Потому что это будет часть того фильма, над которым мы работаем”.

Я не глуп. Может быть, немного мазохист. Но не глуп. Я сразу понял, что попал в засаду. Тем не менее, я подумал, что может быть что-то ценное в том, чтобы принять участие в этом проекте. Моим единственным условием было то, что мне будет предоставлено право утверждать любые сцены, в которых я принимаю участие: если мне не нравится фильм или моя роль в нем, значит, продюсеры не буду использовать эти съемки о моей встрече с Ларсом.

Затем мы провели интервью, и оно было действительно откровенным и искренним. Я постарался быть абсолютно откровенным, в результате чего мы оба заплакали и поделились чувствами, которые никогда не выражали открыто. Я говорил больше, чем Ларс. Я сбросил с себя груз ответственности за все те вещи, которые хотел сказать: сожаление о том, как вел себя в месяцы до своего увольнения (“Я…облажася”); гнев по поводу предательства; печаль об этом долгом путешествии домой. Я хотел, чтобы он понял, что даже спустя все эти годы, я по-прежнему чувствовал боль - ощутимую и неизбежную.

Интервью длилось около получаса. Мы с Ларсом попрощались и поехали домой. Прошлое некоторое время, прежде чем я задумался об этом снова. Затем, когда я увидел эту съемку, вместе с образцами материалов, появлявшимися до и после сцены со мной – и решил, что больше не хочу быть частью этого документального фильма, не только потому, что мне не нравится то, как была отредактирована сцена с моим участием. Безусловно, контекст имеет решающее значение, но то, что я увидел впоследствии, имело ложный и манипулятивный налет. Было утверждение Ларса, которое я должен был пересмотреть – что мое появление в документальном фильме на самом деле поможет моей карьере. Мне это казалось циничным и неверным. Я не хотел иметь ничего общего с этим фильмом.

В конце концов, несмотря на то, что я так никогда и не согласился с этим, мой разговор с Ларсом стал ключевой сценой в документальном фильме, получившим название 'Some Kind Of Monster'. Я никогда не видел полностью весь фильм, от начала до конца, и у меня нет никакого желания смотреть его сейчас. Я признаю, что с течением времени, в сочетании с позитивными отзывами от людей, которых я уважаю, у меня появится желание пересмотреть свое участие в этом документальном фильме в более выгодном свете.

К концу 2001-го Мегадэт стали больше чем когда-либо моей группой, хотя не сказал бы, что право на самоуправление было освобождающим или приятным. Это было время огромного потока и стресса, а не свободы. Марти Фридман, разочаровавшийся в хэви-метал, как и в образе жизни, так и в музыке – покинул группу в середине гастролей 2000-го года. Пришедший ему на замену Эл Питрелли был профессиональным музыкантом и достойным человеком, который, тем не менее, никогда особо не вписывался в состав. Эл быстро обнаружил, что предпочитает тихую анонимность и низкие ожидания от своего предыдущего выступления с Trans-Siberian Orchestra, чем славу и давление, наступившие с выступлением в составе в Мегадэт. И Джимми ДеГрассо вскоре принес шаблонный багаж в виде девушки, которая думала, что знает как управлять группой, и не стесняясь выражала свое мнение.

Это была не особенно коллегиальная атмосфера. После расставания с Кэпитол Рекордс в 2000-ом, мы подписали контракт с новый лейблом – Сэнкчьюэри Рекордс. Почти каждое слово и нота на 'The World Needs A Hero' (выпущенном в 2001-ом) была написана мной, и этот факт удовлетворил лейбл, но никоим образом не улучшил дух товарищества среди членов группы. Это был состав, которому было не суждено долго жить. И он не прожил.

Осенью 2001-го, я был госпитализирован после обнаружения камня в почках. Во время прохождения лечения, мне предписали обезболивающие. Для большинства людей это не такая большая проблема. Ты принимаешь несколько таблеток, чтобы пройти через кошмар выхода камня, а затем возвращаешься домой и продолжаешь жить. Для меня это было чрезвычайно проблематично. Введение опиатов было схоже с переводом стрелки; после несколько лет трезвого образа жизни, у меня случился рецидив.

Спуск был стремительным и унизительным. Я еженедельно посещал собрания АА, и именно во время одного из этих собраний, я познакомился с сущностью покупки обезболивающих через Интернет. Как я уже сказал, в то время у меня не было реальной физической потребности в болеутоляющих, лишь сильное желание вернуть кайф, который я испытывал во время госпитализации, который хотя и не быль таким мощным, как тот, что возникал в результате курения героина, он определенно был способен сделать меня весьма обдолбанным. Это приходило и уходило в течение пары месяцев в конце 2001-го. Я временно отбился от нашестия демонов, лишь для того, чтобы затем позволить им вновь вернуть над собой контроль. Группа страдала, мой брак страдал, моя семья страдала. Наконец, когда очередной год подошел к концу, я решил очиститься; я больше не мог так жить. Управлять Мегадэт было достаточно сложно, когда я был на ногах. А с колен я вообще не мог этого сделать. Хотя, на самом деле, у меня не было генерального плана. Я лишь знал, что снова и снова позволял себе стать наркоманом, и терпеть не мог себя за это. Я лишь хотел, чтобы ушла боль.

Вот как я оказался в Ханте, штат Техас, в центре лечения под названием Ла Хасиенда, заснув в кресле и проснувшись со сжатым лучевым нервом, травмой настолько чертовски отвратительной, что я просто отказывался в это верить. Гораздо хуже, чем сама травма, был прогноз: я никогда не восстановлю полноценную ловкость и ощущения. Я никогда не буду играть на гитаре – по меньшей мере не так, как играл в прошлом. И когда доктор сказал мне эти слова – когда он посмотрел мне в глаза и сказал: “Не думаю, что вы сможете на это рассчитывать” – простая, разрушительная мысль промелькнула у меня в мозгу.

Я разрушен.

Какой бы была моя жизнь без музыки? Музыка была для меня всем. В творческом, духовном, эмоциональном и в буквальном смысле – музыка кормила меня. Она помогала мне жить.

Я бы хотел иметь возможность сказать, что принял эти новости с мужеством и надеждой, но какой смысл лгать? Реальность такова: моя жизнь превратилась в веревку, рвущуюся перед моим взором. Когда я сидел в кабинете хирурга-отропеда, больше всего я чувствовал страх. Я знал боль и печаль; знал одиночество и поражение. Чтобы пройти через все это я мог всегда рассчитывать на свою способность исполнять музыку. Я знал, что был очень хорошим гитаристом, и никто не мог этого отнять у меня.

До настоящего момента.

Я импульсивно уехал из Ла Хасиенда, планируя вернуться домой и накуриться так, насколько это возможно. А затем я совершил ошибку. Я позволил наркотикам говорить вместо меня со своей женой. Было что-то, чего я раньше никогда не делал. Ох, конечно, я ходил под кайфом по дому, и временами я был весьма неприятен, но никогда не позволял наркотикам полностью взять контроль над своей личностью во время общения с человеком, которого люблю больше всего. Обезболивающие, в сочетании со страхом и неуверенностью, вызвали необычайно подлую речь.

“Моя рука мертва” – сказал я Пэм по телефону. “Я больше не могу играть”.

“Все будет хорошо” – сказала она в обычной поддерживающей манере. “Мы обратимся к лучшим врачам. У тебя будет лучшее обслуживание. Ты сможешь это сделать”.

Эти слова не помогали. Я не хотел, чтобы это помогало. Я лишь хотел найти, куда излить свою враждебность и жалость к себе.

“Ты не понимаешь. Ты не слушаешь меня. Моя рука мертва, моя жизнь закончена”.

Я посмотрел на нее – человека, меньше всего заслуживавшего мою желчь, а потом сорвался.

“Я ненавижу свою жизнь. Ненавижу работу. Ненавижу свою группу. Ненавижу своих детей. Ненавижу тебя. Хочу повеситься прямо сейчас”.

Реакцией Пэм была смесь паники и самосохранения. Материнские инстинкты в подобных случаях как этот – что дети гораздо важнее, чем обдолбанный муж. Она поговорила с близкими друзей из церкви, и они предложили ей обратиться к христианскому консультанту в Тусоне. Этот парень дал Пэм суровый совет, и следующее, что она сделала это получила судебный запрет и подала на юридический раздел имущества. Справедливости ради стоит сказать, что в свете этих действий я был не особенно очарован христианской общиной. На самом деле люди, к которым обратилась Пэм, были лживыми экстремистами, выставлявшими христиан в дурном свете. Даже консультант зашел настолько далеко, что предложил ей запретить мне встречаться со своими детьми без присутствия представителя церкви. Я ненавидел этого человека за то, что он дал Пэм такой ханжеский совет. И я был не особо рад тому, что моя жена прислушалась к нему.

У меня было лишь несколько вариантов на данном этапе, наиболее очевидным из которых был выбор жизни или смерти. Я выбрал жизнь, хотя и не в той мере, в которой можно ожидать. Следующие четыре месяца я прожил в отеле. Большая часть каждого дня была посвящена физической терапии и реабилитации в Спайр Инститьют в Скоттсдейле, штат Аризона. Не было серебряной пули, не было артроскопических процедур, которые могли волшебным образом увеличить мой лучевой нерв и вдохнуть жизнь в мою вялую руку. Была лишь работа и медленный, мучительный, почти незаметный прогресс.

Были дни, когда я чувствовал себя как ребенок, начинающий ходить - настолько трудными оказались задачи, которые я пытался достичь. Представьте, каково это провести несколько часов подряд с пинцетом между пальцев, пытаясь переместить несколько плотничьих гвоздей. Я сидел за столом и работал, в буквальном смысле, с прищепкой.

Сожмите...отпустите

Сожмите…отпустите.

Другое устройство выглядело как некая странная, сумасшедшая вариация ловца снов, со спицами, изготовленными из резиновых лент. Моей задачей было просунуть пальцы в спицы и попытаться сжать их в кулак. Поначалу это было невозможно; к тому же это было чертовски больно. Онемение в пальцах в сочетании с болью в расположенных рядом мышцах руки и предплечья, создавало комический эффект, когда я тренировался на ловце снов. Так же, как тот, кто играет в видеоигру, часто дергается на стуле, когда требуются лишь большой палец и другие пальцы на руке, я дергался в кресле, иногда вставая и ходя по комнате, борясь за превосходство с этим маленьким кускочком оборудования.

В то же время, у меня по-прежнему была проблема с наркотической зависимостью. Поскольку я так и не смог завершить процесс детоксикации, не говоря уже о реабилитации и восстановлении, я остался зависимым от обезболивающих препаратов. Можно утверждать, что теперь я на самом деле имел уважительную причину для получения обезболивающих по рецепту врача, это была извращенная логика. Повреждение нерва не очень хорошо реагирует на наркотики, так как моя травма не служила причиной их приема. Боль не была основным вопросом; это была скорее причина неудобства и неловкости. Бывало я пил кофе, и пытался поднять чашку со стола, забыв на мгновение о своей травме, и чашка просто падала мне на колено. В самом начале физиотерапии все, что я мог, это зажать перо между пальцами. Я был настолько слаб.

Тяговое устройство, назначенное мне доктором Раджом Синхом, который помог спасти мою руку

и Натаном Кочем, моим физиотерапевтом из Спайр Инститьют в Скоттсдейл, штат Аризона,

которые трудились каждый день, пока я вновь не начал играть на гитаре. Это было болезненно,

трудноосуществимо и невероятно неловко

Однако, каким-то странным образом, было приятно обнаружить, что моя жизнь приняла такую узкую направленность. Есть некое спокойствие в простоте; впервые за многие годы я не был связан с политикой группы и контрактными обязательствами. Я не думал о следующем турне или следующей пластинке. Я не думал ни о чем кроме выздоровления - в физическом, духовном, эмоциональном смысле. Физическая часть оказалась первой, потому что это все, что у меня было тогда. Отделенный от своей жены, отчужденный от своих детей, я совершал первые шаги в самостоятельной жизни. Ладно, это не совсем правда. Моим нейрохирургом был блестящий и поддерживающий меня доктор Радж Синх; моим физиотерапевтом был человек по имени Натан Коч. Оба они были исключительно хороши в своей работе, и я перед ними в неоплатном долгу. Тем не менее, профессиональная поддержка это одно; личная поддержка, также известная как любовь, это нечто иное. У меня было первое. И не было второго.

Спустя месяц физиотерапии, и начал видеть значимые результаты и понял, что мне лучше поработать над своим пристрастием к болеутоляющим. Я решил вернуться в Ла Хасиенда и закончить программу лечения. В этом решении не было скрытых мотивов. Хотя я по-прежнему любил свою жену и скучал по детям, я находился глубоко в процессе оплакивания их потери. В сущности, моему браку пришел конец. Пэм и я больше не говорили о примирении; мы работали в направлении урегулирования. Так много людей из цервки Пэм предлагали ей советы, и большинство из них были малосведующими или просто подлыми. Они хотели, чтобы я вложил сотни тысяч долларов в виде дара, так чтобы Пэм могла иметь финансовые рычаги, когда мы пытались выяснить особенности наших быстро распадавшихся отношений. Иными словами, они хотели использовать меня для создания правового фонда для моей в скором времени бывшей супруги. Кроме того, я считаю, что они надеялись взять руководство над этим фондом. Все это вызвало у меня недоумение и разочарование.

“Пэм, ты ведь знаешь, что все это не ради денег” – сказал я. “Деньги не имеют значения. Речь о тебе и обо мне, о нашей семье”.

Сказать, что Пэм отказывалась так поступить, значит не сказать ничего. Мы были женаты уже десять лет, и она видела этот фильм раньше. Столько раз, на самом деле, что наверное сбилась со счета. К тому времени, как я вернулся в Техас, чтобы завершить лечение, я почти потерял надежду на сохранение нашего брака. Я лишь хотел убедиться, что вместе с ним не потеряю детей. Я знал, что борюсь, поскольку их кормили пропагандой. Однажды, когда я разговаривал с Электрой, она спросила меня: “Папочка, а почему ты сходишь к психотерапевту?”

Это прозвучало чрезвычайно необычно из уст пятилетнего ребенка. Электра была сообразительным ребенком, но все же…

“Солнышко, а ты хоть знаешь, чем занимается психотерапевт?”

Она улыбнулась. “Нет, но мамины друзья говорят, что тебе нужно к нему обратиться”.

“Серьезно? Хорошо, давай я расскажу тебе о психотерапевтах. Видишь ли, психотерапевт это тот, кто пытается не заснуть, пока папочка говорит, говорит и говорит. Затем он забирает все папочкины деньги, и папочка чувствует себя еще хуже, чем до этого. Понимаешь?”

“Гм…пожалуйста, не ходи к психотерапевту, папочка”.

Забавно как ты находишь общий язык с одними людьми и отвергаешь других, как уважаемый профессионал с дипломами, высящими аккуратно на стене, может перевернуть твой желудок, когда здоровяк с повязкой на глазу заставляет смеяться и слушать. Его звали Крис Р, и он был моим опекуном в Ла Хасиенда. Мы встретились с ним, когда я завершал курс детоксикации и лечения после обнадеживающего прогноза по своей руке. В первый раз, когда мы общались, я подумал, что он полный пиздабол, как и многие крикуны, с которыми я познакомился в АА и различных других программах. Он рассказывал страшилки, простиравшиеся на то время, когда он был еще ребенком, ведущим каменные баталии со своим братом-близнецом, в результате чего потерял глаз. Его рассказы почти не отличались от большинства тех, что я слышал ранее - длинный перечень причиненной боли самому себе и страданий, связанных с алкоголем и наркотиками. Фишка этого парня была в его привычке неожиданно подходить к вашему лицу и поднимать свою повязку, заставляя вас уставиться на его ужасную черную дыру, пока он кричал о том, какое будущее наступит, если ты, сукин сын, не пройдешь очищение.

“Они полюбят твою костлявую задницу в тюрьме, мальчик!”

“Господи…чувак. Убери эту хуйню от меня, ладно?”

Эта херня вроде “воспитания испугом” никогда особо на меня не влияла. Однако, что действительно помогло мне, так это разговоры, которые у нас случались поздно ночью, когда мы рассуждали о друзьях, семье и пустоте жизни наркомана. Мы говорили о духовности и необходимости принять высшее присутствие. Я не говорю о христианстве, в особенности, скорее об общем признании силы, которую мы не контролируем. Осознание того, что никто из нас не является центром Вселенной. Все мы, независимо от возраста, расы, национальности, социального положения, лишь крошечные частицы огромной космической головоломки. Рок-звезда миллонер не лучше и не хуже, чем бывший заключенный со стеклянным глазом.

Если реабилитация и полезна в чем-то, то тем, что при определенных обстоятельствах, она предоставляет время и пространство для самоанализа. Я понял, что что-то изменилось, когда я вернулся в Ла Хасиенда. Несмотря на то, что было все неправильно и искажено в моей жизни, я чуствовал некий странный оптимизм. Конечно, я находился где-то посреди Ничто в Техасе – чистой изоляции, создавшей некого рода перспективу - быть в окружении людей, которые не были пойманы в хомячье колесо жизни. Тем не менее, что-то тянуло меня. Гнев и цинизм стали настолько важной частью моей жизни, что она, как казалось, просто таяла.

Мне хотелось чего-то.

Мне требовалось что-то.

В духовном смысле я был скрипучим соединением сломанных, не подходящих друг другу частей: крещенный лютеранин, воспитанный Свидетелями Иеговы, проникнутый колдовством, интересующийся буддизмом, собирая со шведского стола новую доктрину. Ничего не работало. Ничего не было “принято”. Долгое время я даже не был особенно заинтересован в том, чобы даже пытаться. Я знаю, что вы могли бы точно описать меня как атеиста или даже агностика. Я скорее резко потерял…что-то. Я всегда верил в Бога. Я верил в Иисуса, я верил, что он умер и воскрес через три дня. Вот такую историю мне рассказывали, когда я был ребенком, будь то Свидетели Иеговы или кто-то еще. И все это до той степени, когда я перестал верить во что бы то ни было, вот во что я верил. Мне просто было насрать. В моей жизни не было места религии, не было места для духовности.

До сего момента.

Как-то одним морозным январским вечером я пошел к вершине холма в Ханте, на земле Ла Хасиенда. Там была построена огненная яма, и даже сейчас, в разгар зимы, огоньки пламени плясали на ветру, посылая искры высоко в небо над широкой пустыней. Огненная яма была популярным местом сборищ в Ла Хасиенда - удобное и подходящее атмосферное местечко для отражения личного или общественного нрава. В тот вечер я сидел там, глядя на огонь, думая о своей жизни…о выборе, который сделал и о последствиях этого выбора, как положительных, так и отрицательных. Чего-то не хватало.

Я больше не мог этим заниматься. Это должно было стать концом.

Но это не было концом чего-либо. Это было лишь начало.

Я встал и пошел в направлении небольшой А-образной конструкции, использовавшейся скорее в качестве навеса, это была лишь пара стен, подпирающих одна другую. Строение, каким оно было, служило в качестве часовни на открытом воздухе. Терететически, оно было для людей всех кофессий; в сущности, это было христианское место для поклонения, о чем свидетельствовал огромный крест, висевший на опорной балке в передней части сооружения. Я стоял у входа, глядя на крест, не зная, что делать – смеяться, плакать или проклинать его значимость. Меня учили верить, что крест был воплощением мошенничества, что Иисус Христос умер на костре. Сатанисты, очевидно, верили в нечто гораздо более жестокое. Несмотря на это, крест никогда не производил большого влияния на мою жизнь. Хотя, в тот момент, что-то в этом казалось странно утешительным и убедительным.

Я глубоко вздохнул и заговорил вслух. В пределах слышимости никого не было.

“Я перепробовал все. Осталось ли то, что я могу потерять?”

С помощью этих шести слов – “Осталось ли то, что я могу потерять?” – груз упал с моих плеч. Не совсем, заметьте. Но постепенно так и произошло. Я стоял там минуту или около того, не зная, что говорить и что делать. Я слышал о духовных перерождениях, о людях, чувствующих руку Божию, или что-то вроде того, которая прикасается к их плечу. Или видят образ Бога во тьме, появляющийся перед их взором и принимающий их в теплые объятия.

Мой разговор – мое пробуждение, если хотите, было гораздо менее наигранным. Не имея мало-мальского осознания христианского учения, и честно говоря, чувствуя себя глупо, я обратился за помощью к священнику реабилитационного центра. Его звали Лерой. Он был интересным маленьким чуваком, который носил крошечные ковбойские сапоги и огромную ковбойскую шляпу. Я не знаю, был ли Лерой нездоров в физическом отношении, но у него была странная походка, он шел как будто боком пошатываясь и шаркая, а его пальцы на ногах были сложены под ступней, что напомнило мне о Джоне Уэйне. Лерой играл интересную роль в Ла Хасиенда: он находился там для поддержания пациентов в поисках целостного исцеления; он не должен был навязывать религиозные убеждения на кого-либо. И он этого не делал. Он скорее держал дверь открытой для тех, кто хотел в нее войти.