Три у Будрыса сына

Гелька спит, сморившись в тени орешника, а Ритка и татка сидят рядом и смотрят, как по пологому овражку разбрелось невеликое деревенское стадо. Клички у коров все ласковые. Вон Дочка, с обломанным рогом, вон черная Ночка, вон Марка Хетчиковых, вон Снежка – Снежка это их корова, Новаков.

Снежка белая с рыжими чулочками. Ритке очень нравится, что их корову так зовут, ей кажется, оттого у нее и молоко такое вкусное.

– Если бы я не боялась коров, – вздыхает Ритка, – я бы, татка, хоть целый день за тебя их пасла, а ты бы спал, отдыхал, да?

Татка в ответ гладит ее по голове черной загорелой рукой с обломанными ногтями. Ритка замирает – татка очень редко гладит Ритку.

И Ритке хочется еще поговорить.

– А вот почему, татка, у тебя такое имя – ни у кого такого нет? У нас в деревне кто? Николай, Михаил, Петр Кифирыч, Серега, Василий Дмитрич, Сашка Петрович Хетчиков. А ты Феликс. Они поэтому тебя дразнят?

Ритка задает этот вопрос, а сама немного трусит: а вдруг татка рассердится, обидится на нее. Кому же приятно, когда про такое говорят?

Хотя в деревне у многих прозвища.

Вот приходила к Вере Муратовне Маня, так ее зовут Ванихой. Это потому что муж у нее был Иван. А самого Ивана звали Жених. Наверное, жениться он любил. Хетчиковых зовут Мухоморы, Ритка и не знает почему. Бабка Хетчикова сидит на крыльце, мух отгоняет, ей сто лет, она вся‑вся в морщинах, и руки у нее покрыты пятнами. Может, потому они мухоморы?

А их, Новаков, всех вместе зовут поляшками, а татку отдельно Феличитой.

– А что, – усмехается татка. – Феличита – это песня была такая, хорошая песня. По‑итальянски, говорят, это означает «счастье».

– А Феликс – это откуда?

– А и Феликс оттуда же. Означает – счастливый.

Тут Ритка уж не может не спросить:

– Это ты, татка, счастливый?

Татка думает. Кусает длинную травину и думает. Молчит.

– Может, и счастливый. Никто этого про себя сказать не может, пока жизнь не проживет.

– А поляшки мы, потому что поляки?

Ритка не очень знает, как это – поляки? Вроде все у них как у других людей. Ноги, руки, голова. А они почему‑то поляки.

– Поляки, – кивает татка. – И ты у меня полячка младая! – смеется он. – И Гелька вон – тоже полячка младая!

Ритка помнит!

Однажды – очень‑очень давно – Ритка болела. У нее была высокая температура и болели уши. Мамки дома не было, врач никак не шла, а Ритка плакала, потому что было очень больно.

И тогда татка сказал:

– Ритка, не плачь, врач сейчас придет, а вот слушай, я тебе сказку расскажу.

И начал рассказывать. И все в этой сказке было очень ловко одно к одному. Ритку качало этой сказкой и уносило куда‑то. Там жил какой‑то старый Будрыс, и у него было три сына. И все они поехали на войну. И хотели они привезти отцу золота и бриллиантов, много‑много. А каждый привез полячку младую.

Ритка все время помнила эту сказку как сон, потому что под конец она уже уснула и не знала, чем закончилась история с тремя сыновьями. Наверное, свадьбой, как любая сказка.

– Татка, а расскажи еще раз. Про Будрыса…

– A‑а, ты запомнила? Память у тебя, Ритка, крепкая, ничего не пропадает. Ну, слушай.

И татка начинает:

Три у Будрыса сына, как и он, три литвина.

Он пришел толковать с молодцами.

«Дети! Седла чините, лошадей проводите,

Да точите мечи с бердышами.

Справедлива весть эта: на три стороны света

Три замышлены в Вильне похода.

Паз идет на поляков, а Ольгерд на прусаков,

А на русских Кестут воевода…»

– На тараканов? – удивляется Ритка.

– Каких еще тараканов? – сбивается татка.

– Ну ты сказал: на прусаков. Тараканов бить?

– Тьфу, Ритка, ничего ты не понимаешь. Смотри, они были литвины. Пошли воевать с русскими, поляками и прусаками. Был такой народ – прусы, прусаки. Сейчас уже нет, а раньше была страна Пруссия, и король там был, Фридрих. А будешь меня перебивать, – перестану рассказывать, – сердится татка.

– Не буду перебивать, рассказывай! – просит Ритка, замирая.

– А хочешь, я тебе по‑польски расскажу? – вдруг воодушевляется татка. – Ты ведь по‑польски и не слышала никогда?

– А как это, по‑польски?

– Есть такой язык, польский. На нем в Польше говорят. Твоя бабка, моя мать, была полька. И мы дома только по‑польски говорили. А потом…

– Что потом?

– Потом бабка умерла, а я женился. На твоей мамке, – почему‑то зло говорит татка.

Ритка, которая привыкла очень чутко слушать, какое настроение у взрослых, тут же спешит погасить его злость:

– Давай по‑польски, татка, а я пойму?

– А ты пойми.

И татка несколько секунд смотрит в белесое небо, подернутое июльским вечерним маревом.

И говорит потом что‑то очень красивое и совсем почти непонятное Ритке.