Декабря 1991 г

Дорогой друг!

Супер. Супер. Могу, если хочешь, описать тебе всю картину. Сидим мы все в доме у Патрика и Сэм, где я раньше не бывал. Дом богатый. Чистота идеальная. И вручаем последние подарки. Снаружи горят фонари, падает снег, как в сказке. Будто мы где‑то в другом мире. Который лучше нашего.

Я познакомился с родителями Сэм и Патрика. До чего же приятные люди. Мама Сэм – настоящая красавица и классно рассказывает анекдоты. Сэм говорит, в молодости она была актрисой. Отец Патрика очень рослый, рукопожатие у него – что надо. А как готовит! Когда знакомишься с чужими родителями, часто возникает неловкость. Здесь такого не было. Родители Сэм и Патрика за ужином вели себя очень приветливо, а после ужина отчалили, чтобы нам не мешать. Даже не стали нас контролировать, ничего такого. Ни разу не позвонили. Просто оставили дом в нашем распоряжении. Мы решили обосноваться в «игровой комнате» – никаких игр там нет, зато есть суперский ковер.

Когда я объявил, что был «Тайным Сантой» Патрика, все заржали, поскольку и так догадались, а Патрик обалденно разыграл удивление – хороший все‑таки человек. Потом все стали допытываться, что я приготовил ему напоследок, и я сказал, что это стихотворение, которое я прочел давным‑давно. Его для меня переписал Майкл. И я с тех пор его перечитывал тысячу раз. Автор мне неизвестен. Не знаю, было ли оно напечатано в какой‑нибудь книге или прозвучало на уроке. Не знаю, сколько лет было человеку, который его сочинил. Но точно знаю, что хочу это выяснить. Хочу убедиться, что поэт – или поэтесса – живет и здравствует.

Короче, все стали просить, чтобы я встал и прочел это стихотворение вслух. И я совершенно не стеснялся, потому как мы старались вести себя по‑взрослому и даже пили бренди. И мне стало жарко. Мне даже сейчас жарко, когда я тебе все это рассказываю. Короче, я встал с места и, перед тем как начать декламировать, попросил, чтобы тот, кто узнает автора, непременно мне сообщил.

Когда я прочел этот стих, наступила тишина. Очень грустная тишина. Но что удивительно: грусть была совершенно не унылая. Наоборот, все стали переглядываться, чтобы обозначить свое присутствие. Сэм с Патриком смотрели на меня. Я – на них. И я убедился, что они понимают. Не что‑то конкретное. Просто понимают – и все. И я подумал: от друзей именно это и требуется.

Потом Патрик поставил вторую сторону кассеты, которую я для него записал, и налил всем еще бренди. По‑моему, вид у нас был слегка дурацкий, когда мы цедили бренди, но мы чувствовали себя умными. Точно говорю.

Когда зазвучали песни, Мэри‑Элизабет встала. Но пиджака у нее в руках не было. Выходит, она была вовсе не моим «Тайным Сантой», а той второй девочки с татушкой и пупочным пирсингом – зовут ее Элис. Мэри‑Элизабет подарила ей черный лак для ногтей, на который Элис давно положила глаз. И Элис рассыпалась в благодарностях. А я сидел себе тихо и осматривал комнату. Искал глазами пиджак. Не зная, у кого он может быть.

Потом настала очередь Сэм, и она подарила Бобу ручной работы индейскую трубку для марихуаны – по‑моему, самое то.

Другие ребята тоже вручили свои главные подарки. Все обнимались. Дело шло к концу. Только Патрик медлил. Он встал, чтобы сходить на кухню:

– Кто хочет чипсов?

Все хотели. И он вернулся с тремя тюбиками «принглз» – и с пиджаком. Подходит ко мне. И говорит, что все великие писатели ходили в костюмах.

Надеваю я пиджак, а сам думаю, что это не по заслугам, поскольку, кроме сочинений, я еще ничего не написал, но подарок был приятный, и тем более все захлопали. Сэм и Патрик в один голос сказали, что я выгляжу на все сто. Мэри‑Элизабет заулыбалась. Кажется, я и сам – впервые в жизни – поверил, что выгляжу «на все сто». Понимаешь меня? Ну, как будто ты смотришься в зеркало и впервые в жизни видишь, что тебя хорошо подстригли. Не думаю, что нам стоит зацикливаться на таких вещах, как вес, мускулатура и модная стрижка, но если получается само собой, это приятно. В самом деле.

Под конец произошло нечто потрясающее. Поскольку многие ребята уезжали с родителями кто во Флориду, кто в Индиану, кто куда, мы поспешили вручить подарки тем, кого сами выбрали, уже без всякого «Тайного Санты».

Боб приготовил для Патрика восьмушку марихуаны с рождественской открыткой. Даже не поленился завернуть в подарочную бумагу. Мэри‑Элизабет подарила Сэм сережки. Элис – то же самое. И Сэм тоже подарила им обеим сережки. Думаю, у девушек это какая‑то особая фишка. Честно сказать, мне было немного обидно, что обо мне никто, кроме Сэм и Патрика, не подумал. Наверно, с остальными мы не настолько дружны, так что понять можно. Но все равно было немного обидно.

Подошла моя очередь. Я подарил Бобу тюбик для мыльных пузырей – мне показалось, это соответствует типу его личности. И кажется, попал в точку.

– Не слабо, – только и сказал он.

И потом весь вечер пускал в потолок мыльные пузыри.

Дальше была Элис. Ей я подарил книгу Энн Райс, потому что у Элис эта писательница не сходит с языка. И во взгляде Элис сквозило недоверие, что я знаю о ее любви к Энн Райс. Видимо, ей не пришло в голову, что она много болтает, а кое‑кто слушает ухом, а не брюхом. В общем, она меня поблагодарила. Дальше была Мэри‑Элизабет. Ей я подарил вложенные в открытку сорок долларов. На открытке написал без затей: «На публикацию следующего выпуска „Панк‑Рокки“ в цвете».

И она так необычно на меня поглядела. И вообще все они, кроме Сэм и Патрика, начали смотреть на меня как‑то необычно. Думаю, им стало неудобно, что они мне ничего не подарили. Но они и не обязаны, да и вообще, по‑моему, не это главное. Мэри‑Элизабет просто улыбнулась, сказала «спасибо» и после этого избегала смотреть мне в глаза.

Последней осталась Сэм. Я очень долго ломал голову, что бы такое ей подарить. Наверно, с того момента, как ее увидел. Не со дня нашего знакомства, а именно с того момента, как увидел ее по‑настоящему, если ты понимаешь, о чем я веду речь. К подарку я приложил открытку.

В открытке говорилось, что приготовленный для нее подарок достался мне от тети Хелен. Это была старая пластинка на сорок пять оборотов с записью битловской песни «Something». В детстве я слушал ее постоянно и погружался во взрослые мысли. Подходил к окну своей комнаты, глядел на отражение в стекле, на деревья в саду и часами крутил эту песню. Я сказал себе, что со временем пластинка станет моим подарком кому‑нибудь такому же прекрасному, как эта песня. Прекрасному не только внешне. А во всех отношениях. Вот я и решил подарить ее Сэм.

Сэм посмотрела на меня с нежностью. И обняла. Я закрыл глаза, чтобы отрешиться от всего, кроме ее рук. Тогда она меня поцеловала в щеку и шепнула мне на ухо, чтобы другие не слышали:

– Я тебя люблю.

Понятно, что у нее это вырвалось чисто по‑дружески, но после смерти тети Хелен мне такое сказали всего лишь третий раз за все время. Первые два раза я услышал это от мамы.

Мне даже в голову не пришло, что Сэм приготовила для меня что‑то еще, – я решил, что эта фраза и будет ее подарком. Но она реально сделала мне подарок. И впервые в жизни от соприкосновения с чем‑то хорошим мне захотелось улыбаться, а не плакать. Думаю, Сэм и Патрик наведывались в один и тот же секонд‑хенд, потому что их подарки соответствовали друг другу. Она привела меня к себе в комнату и поставила перед комодом, где находился какой‑то предмет, накрытый пестрой наволочкой. Сняла она эту наволочку, и я в своем подержанном костюме оказался перед подержанной пишущей машинкой, перевязанной новенькой лентой. В машинку был вставлен лист бумаги.

На этом листе Сэм напечатала: «Когда‑нибудь напиши обо мне». И я тут же отстучал ответ, прямо у нее в спальне. Всего одно слово:

«Обещаю».

И порадовался, что именно это слово я напечатал на своей новенькой подержанной машинке, которую получил в подарок от Сэм. Мы немного посидели молча, и она улыбалась. Я опять потянулся к машинке и напечатал кое‑что еще.

«Я тоже тебя люблю».

Сэм посмотрела на лист бумаги, потом на меня:

– Чарли… ты когда‑нибудь целовался?

Я помотал головой – нет. Стало очень тихо.

– А в детстве?

Я опять помотал головой. И она погрустнела.

И рассказала мне, как ее целовали в первый раз. Знакомый ее отца. Ей было семь лет. И она никому об этом не рассказывала, только Мэри‑Элизабет, а год назад еще и Патрику. Тут она расплакалась. И сказала мне такое, чего я никогда не забуду. Никогда.

– Я знаю, ты в курсе, что мне нравится Крейг. И я помню, что просила тебя не мечтать обо мне понапрасну. И считаю, что мы с тобой не можем быть вместе. Но сейчас я хочу на минуту об этом забыть. О’кей?

– О’кей.

– Я хочу, чтобы первый поцелуй у тебя был по любви. О’кей?

– О’кей.

Теперь у нее слезы потекли еще сильнее, и я тоже не удержался, потому что, слыша такие слова, ничего не могу с собой поделать.

– Просто мне хочется, чтобы это непременно было так. О’кей?

– О’кей.

И она меня поцеловала. Про такой поцелуй я никогда не смогу рассказать вслух. Этот поцелуй мне доказал, что до той поры я вообще не знал, что такое счастье.

Однажды на желтом листке в зеленую линейку

он написал стих

И озаглавил «Волчок»

потому что так звалась его собака

И это было важней всего

И учитель поставил ему высший балл

и наградой стала золотая звездочка

А мать повесила стих на кухонную дверь

чтобы читать родным

В тот год пастор Трейси

повез ребят в зоопарк

И в автобусе позволил им петь

А сестра появилась на свет

с крошечными ноготками и без волос.

И мать с отцом без устали целовались

И девочка что жила за углом прислала ему

валентинку подписанную буквами «икс»

Пришлось спросить у отца

какой в этом смысл

А перед сном отец заходил поправить ему одеяло

не пропустив ни единого раза

Однажды на белом листке в голубую линейку

он написал стих

И озаглавил «Осень»

потому что так звалось время года

И это было важней всего

И учитель поставил ему высший балл

посоветовав не мудрить

А мать не повесила стих на кухонную дверь

чтобы не испортить свежую краску

И ребята ему рассказали

что пастор Трейси курит сигары

Оставляя на церковных скамьях окурки

Которые местами прожгли древесину

В тот год сестра

стала носить толстые очки в черной оправе

И девочка что жила за углом посмеялась когда

он пригласил ее посмотреть Санта‑Клауса

И ребята ему рассказали почему

мать с отцом без устали целуются

И перед сном отец никогда не заходил

поправить ему одеяло

И разозлился

когда он его за этим позвал.

Однажды на вырванном из блокнота листке

он написал стих

И озаглавил «Невинность: вопрос»

потому что вопрос был насчет его девушки

и это было важней всего

И профессор поставил ему высший балл

и наградой стал пристальный взгляд

А мать не повесила стих на кухонную дверь

потому что о нем не узнала

В тот год скончался пастор Трейси

И он забыл, как заканчивается

Апостольский символ веры

И застукал сестру

с кем‑то на заднем крыльце

И мать с отцом никогда не целовались

и даже не говорили друг другу ни слова

А девочка что жила за углом густо красилась

И он из‑за этого кашлял от каждого поцелуя

И все равно ее целовал

потому что так полагалось

И в три часа ночи сам поправил себе одеяло

под мирный отцовский храп

Вот почему на обороте бумажного пакета

он взялся писать совсем другой стих

и озаглавил «Абсолютная пустота»

Это, собственно, и было важней всего

Он поставил себе высший балл

а наградой черт побери

стал косой штрих на каждом запястье

И все это он повесил на дверь ванной

потому что в тот раз

не надеялся добраться до кухни.

Так звучало стихотворение, которое я прочел Патрику. Автора никто не знал, но Боб сказал, что где‑то уже такое слышал и что это, типа, предсмертная записка какого‑то парня. Не хочется этому верить: если он не врет, то финал мне как‑то не очень.

Счастливо.

Чарли

Date: 2015-08-24; view: 300; Нарушение авторских прав