Декабрь 1988 года 1 page

Рассекая ночное небо и оставляя за собой мощную реактивную струю, „Боинг‑767" компании „Америкэн эйрлайнз", выполняющий рейс 18 из Сан‑Франциско, мчался в Нью‑Йорк. По расписанию самолет прибывал в аэропорт Кеннеди в шесть пятнадцать, но благодаря удачному стечению обстоятельств они пошли на посадку на добрых двадцать минут раньше.

Если не считать небольшой тряски в районе Великих Озер, полет в целом прошел спокойно. В это время суток, от полуночи до рассвета, небо обычно пустое – почти как и салон „боинга".

Эдвина Робинсон, женщина деловая и практичная, знала толк в путешествиях. Холодные закуски на пластиковых подносиках ее мало привлекали, а потому, осушив три бокала сносного шампанского и проглотив таблетку снотворного, она быстро, едва погасла надпись „ПРИСТЕГНУТЬ РЕМНИ" – где‑то на полпути от Вэлли к Тахо, – поднялась со своего места в салоне первого класса и перешла в экономический. Там всего лишь простым поднятием подлокотников на трех центральных сиденьях можно было изготовить себе удобную, хотя и неширокую постель и с удовольствием на ней вытянуться. Не полагаясь на плоские, не толще блинчика, подушки размером в почтовую марку, вложенные в бумажные чехлы, и жалкий квадрат одеяла, она прихватила в дорогу самое необходимое, запихнув во вместительную сумку настоящую, королевских размеров подушку, набитую гусином пухом. Если к тому же в качестве роскошного одеяла приспособить норковую накидку, выкроенную геометрическими фигурами и выкрашенную в пронзительно‑синий цвет, – эту модель она разработала сама, – то можно чувствовать себя почти как дома. Эдвина любила путешествовать с комфортом. На ней был привычный дорожный костюм: ансамбль из эластичной ткани, на этот раз фиолетовый, дополняли бархатные зеленые ботиночки от Маноло Бланика, щедро усыпанные крупными стразами. Заснула она мгновенно и не просыпалась до тех пор, пока усилившиеся гул и тряска не возвестили начало спуска. Эдвина открыла глаза точно в тот момент, когда ее уже собиралась будить стюардесса, быстро убрала подушку обратно в сумку и, прихватив норку, вскочила со своего самодельного ложа, чтобы занять заранее облюбованное место Б в первом ряду: оттуда можно быстрее оказаться у выхода.

К тому моменту, когда самолет подкатил к аэровокзалу, она была уже в полной готовности. Быстро подправив дорогой макияж, прошлась щеткой по густой массе длинных локонов, волнующе натурально‑рыжих, которые на первый взгляд казались восхитительно тугими, ну просто с картин Боттичелли, а на ощупь оказывались столь же легкими и мягкими, как гусиный пух, и устремилась навстречу грядущему новому дню абсолютно свежая, с широко распахнутыми серебристо‑серыми глазами.

Едва открыли дверь, Эдвина вырвалась наружу, высоко подняв голову и жадно втягивая трепещущими ноздрями бодрящий воздух гофрированного тоннеля, ведущего из салона самолета к вокзалу: день выдался по‑настоящему зимний – сухой и морозный.

„Я дома, дома, снова дома, – затаив дыхание, мурлыкала она себе под нос, точно выбирая наикратчайший путь сквозь огромный пустой терминал к багажной карусели – залу выдачи багажа на первом этаже. – Я вернулась, Манхэттен, хочешь ты того или нет! Вернулась – в твою грязь и разврат, в твои страхи и преступления – в твою жизнь! О, как я люблю эту ясную, свежую, морозную зиму!"

Эдвина едва сдерживалась, чтобы не пуститься в пляс: каждый раз, возвращаясь домой, она испытывала подобную радость. Нью‑Йорк – это безудержный карнавал, шумный, ослепительный, электризующий, а она – его порождение до мозга костей. И это бросалось в глаза. О‑о, еще как бросалось! Какой другой город – ну разве что Лондон или Париж – мог хотя бы отдаленно воспроизвести такое совершенство: эта небрежная элегантность, непринужденный стиль, эта быстрая, упругая походка, словно она абсолютно точно знала, куда и зачем движется, этот шик и ухоженность с головы до пят!

Все в Эдвине до последней черточки казалось вызывающе космополитичным и в то же время удивительно узнаваемым, нью‑йоркским: стройная фигура и длинные, как у жеребенка, ноги, уверенные движения и эта несовершенная красота: лебединая шея чуть длинновата, скулы излишне высокие и выпирающие, рот слишком крупный, широкий, орлиный нос, самоуверенно‑благородный. Каждая из черт, неправильная, если рассматривать в отдельности, и по‑ребячески агрессивная, соединяясь с другими, создавала незабываемый облик. И не только с точки зрения физической красоты. Необъяснимая магия ее обаяния и жажда жизни, казалось, излучались самим нутром, и рядом с нею куда более совершенные красавицы меркли и отступали на задний план.

– Уинни! – позвала Эдвина, добравшись до места выдачи багажа.

Несмотря на то, что самолет прибыл раньше положенного часа, Уинстон уже был там – ее преданный и неизменный вокзальный сопровождающий. Он ждал ее точно у нужной ленты конвейера, хотя на мониторе не появился еще указатель, где именно будут выдавать багаж. Невероятно, но каким‑то внутренним чутьем этому большому неуклюжему человеку с типично ирландским лицом и торчащими во все стороны клоками белых волос удавалось узнать все наверняка и заранее, тут Эдвина могла бы побиться об заклад.

Двигаясь в его сторону, Эдвина наградила Уинстона своей самой ослепительной улыбкой. В умении отличить бесценное сокровище, попади оно ей в руки, ей не было равных. Откладывался ли рейс или, напротив, самолет прибывал неожиданно рано, не важно – преданный Уинни уже был на месте, поджидая ее. Уинстон в одном лице представлял все виды транспортных услуг, и для него не существовало таких объективно‑естественных препятствий, как пробки, болезни, несчастные случаи, плохая погода иди поломки машины; он не считал их оправданием. Ничто, за исключением смерти, не могло помешать ему оказаться в нужное время в нужном месте, и Эдвина часто спрашивала себя, как ему это удается. Каждый раз, когда она возвращалась с выездного показа моделей одежды, обремененная четырьмя огромными металлическими контейнерами, доверху набитыми образцами, – комплектов сто семьдесят, не меньше, из последней коллекции Антонио де Рискаля, и все они нужны ей для демонстрации в крупнейших универмагах крупнейших городов, – она знала: Уинстон уже ждет ее в одном из аэропортов – Кеннеди, Ла‑Гуардия или Ньюарке, вместе со своим „мерседесом"‑универсалом, специально переделанным в огромный фургон, который мог бы с легкостью вместить в себя этот чудовищных размеров багаж.

И в это утро, как обычно, она выхватила в толпе обожающий взгляд Уинстона, который, едва завидев ее, тотчас же потянулся за термосом с кофе, утонувшем в кармане его бесформенного пальто. Не дожидаясь ее просьбы, он налил кофе в пластмассовую чашечку и застенчиво протянул Эдвине. Она благодарно улыбнулась и, зажав чашечку обеими руками, отпила из нее. Кофе был точно в ее вкусе: черный, обжигающе горячий, крепкий и сладкий.

Они не перемолвились ни словом. Уинстон был немым, хотя слышал прекрасно, Эдвина же старалась сводить до минимума свои монологи. Им удавалось прекрасно понимать друг друга и без слов – по выражению лиц.

Ожидая, пока багажная карусель начнет свое верчение, Эдвина состроила гримасу скуки и нетерпения. Так же хорошо, как расположение мест в самолете, знала она и багажную процедуру. Еще совсем недавно ее холили теплыми от пара полотенцами и ублажали шампанским, теперь же она резко спустилась обратно на землю. Обслуживание по первому классу начиналось у входа в салон самолета и заканчивалось сразу после выхода из него. И в отличие от места в салоне, которое она выбирала сама, багажная процедура оставалась ей неподвластна, а грузчики… – о‑о, эти грузчики багажного отделения, одинаковые во всем мире, – самое упрямое племя сторонников равноправия! Однако нравится ей такой порядок, нет ли – она достаточно реалистична, чтобы понимать: бывают ситуации, с которыми не может справиться даже она.

Правда, на 7‑й авеню, где располагался ее офис, многие голову бы дали на отсечение, что на всей земле не найдется ситуации, которая окажется ей не по силам. За Эдвиной укрепилась репутация женщины, чудодейственным образом способной сдвинуть горы и творить чудеса: на нее смотрели, как на самое опасное для мужчин существо. Короче, ее считали женщиной, владеющей собой и миром, ее окружающим.

– Эдс, ты просто незаменима, дорогая, – такова была одна из любимых присказок Антонио де Рискаля. – Ну что бы я без тебя делал, солнышко, – это была вторая.

Признаться, подобные убеждения готова была разделить и огромная толпа клиентов великого модельера, поскольку в те моменты, когда Эдвине не нужно было отправляться на выездные показы моделей, она занималась их продажей, принимая в огромном демонстрационном зале на 7‑й авеню, 550 представителей магазинов. Как правило, за двумя неделями разъездов следовали две недели обычной суеты в демонстрационном зале – график, который она делила, чередуясь, с Класом Клоссеном, надменным и чрезвычайно самоуверенным молодым человеком, преисполненным чувства собственной значимости. Платили ей за эту предполагаемую незаменимость по‑царски: 120 тысяч долларов в год, плюс неограниченно щедрые представительские расходы и весь набор прочих благ, включая и возможность одеваться у лучших модельеров (конечно, у Антонио де Рискаля, у кого же еще?) по себестоимости. Но ее жизненный уровень превышал даже эти пределы, спасибо доктору Дункану Куперу, ее бывшему мужу. После их развода, случившегося пять лет назад, – именно тогда она решила вернуть свое девичье имя Робинсон, – Эдвина приняла на себя все заботы о дочери Аллилуйе; теперь девочке уже двенадцать, и развита она не по годам. От алиментов Эдвина отказалась, но Дункан настоял на том, чтобы в компенсацию расходов на воспитание дочери она приняла от него полуторамиллионную кооперативную двухэтажную квартиру в южной башне небоскреба Сан‑Ремо.

Расстались они дружески, что сегодня не в моде, без взаимных упреков, и вместо того, чтобы окончательно отдалить их друг от друга, как это случилось с супружеством, развод сделал их друзьями, что было совсем уж невероятно. Даже Аллилуйя, пускаясь в челночные поездки через весь город между Сан‑Ремо и своим вторым домом, домом отца, не капризничала и, как правило, оставалась в хорошем настроении.

Ну и, наконец, когда Эдвина уезжала на очередной показ коллекции Антонио, ее место в доме занимала Руби – ее незаменимая помощница, живущая вместе с ними, – становясь девочке второй матерью.

Казалось бы, чего еще желать, часто спрашивала себя Эдвина. У нее есть все: сравнительно молодые годы – ей тридцать два, внешность, здоровье, прекрасная квартира в самом роскошном месте, центре Вселенной, не меньше. Она – само олицетворение успеха: вице‑президент крупнейшей империи моды, рядом бывший муж, ставший преданным другом, и дочь, которая с каждым днем изумляла ее все больше. И правда, чего еще желать?

Вот разве что двух вещей. Так, сущих пустяков. Правда, с равным успехом она могла бы грезить о билете в оба конца до Сатурна.

Всю свою жизнь Эдвина мечтала стать модельером, а потому статус исполнителя чужой воли, пусть даже сверхвысокооплачиваемого, ее мало устраивал. Сколько она себя помнила, ее завораживала мода. Еще в нежном возрасте, лет в семь, Эдвина просто обожала наряжать своих кукол – она копировала для них „взрослые" туалеты из журналов „Вог" и „Харперз базар", используя для этой цели любой клочок ткани, оказавшийся под рукой. Ее куклы были единственными из ее знакомых, кто носил туалеты таких прославленных модельеров, как Шанель, Валентино и Ив Сен‑Лоран. К двенадцати годам Эдвина уже придумывала и шила большую часть туалетов для себя. Она носила их с гордостью, дополняя картину широкополыми шляпками в стиле Диора пятидесятых годов.

До встречи с Дунканом она даже проучилась пару лет в Технологическом институте моды и успела отказать нескольким претендентам на свою руку, пока Дункан не уговорил ее принять его предложение. Семейная жизнь и беременность отодвинули на задний план ее амбиции, и она с головой погрузилась в роль покорной, исполнительной жены и преданной матери. Лишь когда они разошлись, Эдвина, доведенная скукой до отчаяния, вновь вспомнила о своем страстном увлечении.

К тому времени она уже поняла, что существует иной путь, и вовсе не стоит сломя голову кидаться в круговорот империи моды, пытаясь начать свое дело; для этого ей не хватало знаний. Вот тогда‑то она и примкнула к Антонио де Рискалю, верно рассчитав, что именно работа у такого мастера станет для нее лучшей школой, на которую только можно рассчитывать. Расчет оказался верен – до определенного момента. Единственная проблема заключалась в том, что ей так и не представилась возможность творить самой. И не представится никогда. Тут Антонио был самодержцем. Он самолично разрабатывал каждую модель, не упуская ни единой детали, до последней пуговицы или складки, и Эдвина вдруг обнаружила, что превратилась в одного из крупнейших менеджеров в нью‑йоркском мире моды, но вовсе не в модельера, о чем так страстно мечтала.

Итак, ее первым желанием было вырваться из замкнутого круга торговли чужими моделями и начать разрабатывать их самой. Давным‑давно она даже придумала себе имя на торговый ярлык – Эдвина Джи.

Но чем старше она становилась, тем быстрее тускнели ее мечты. Теперь она уже не грезила наяву и во сне о собственном имени на моделях и вспоминала об этом не чаще раза в день. Если вообще вспоминала. Хватит с нее наивных мечтаний и соблазна зажатого в кулаке доллара.

Вторым в списке ее желаний стояло нечто еще более смутное. Счастливый жребий в любви выпадает не каждому и не каждый день, а любовь, когда накатит настроение, ни в каких магазинах не купишь.

Беда в том, что для любви в ее жизни оставалось слишком мало времени и возможностей. Мир моды – область творческая, и большинство мужчин, с которыми она встречалась на этом пути, оказывались голубыми. Если же случались исключения, то претендент оказывался либо женат, либо не в ее вкусе. В тех редких случаях, когда она позволяла себе принять ухаживания и согласиться отужинать с кем‑то из директоров универмагов или покупателей, с которыми Антонио де Рискаль был в деловых отношениях, ни с одним из них она не хотела бы провести даже ночь, не говоря уж о целой жизни.

А в те совсем уж редчайшие моменты, когда рядом оказывался человек, который и вправду ей нравился, против Эдвины срабатывал ее собственный успех. На вкус большей части представителей сильного пола она была слишком уверенной в себе и слишком знающей. Несмотря на все модные для восьмидесятых годов темы освобождения женщин, амбициозных устремлений молодежи и важности образования, мужчины в глубине души придерживались теории собственной исключительности. А потому ее уверенность и знания, по их понятиям, совершенно не вязались с женственностью. Она часто спрашивала себя: был ли у нее выбор? Она такая, какая есть, а ответственность, которая лежит на ее плечах, рассчитана, понятное дело, не на слабонервных викторианских девиц. Большой бизнес требовал крепких мускулов, и те же самые мужчины, которые отвернулись от нее, сочтя недостаточно женственной, с готовностью воспользовались бы малейшей ее слабостью, позволь Эдвина ей проявиться.

Ее осуждали за чрезмерную резкость, но еще более осудили бы за ее отсутствие. Вот так‑то. Поэтому мужчин в ее жизни не было.

А если сбросить со счетов Руби и Аллилуйю, то и близких подруг тоже.

И все же, если честно, то жаловаться ей на самом деле не на что. Жизнь ее вовсе не так трудна, и человек менее требовательный нашел бы ее вполне пристойной. Эдвина сумела выдержать испытание деньгами и славой и даже нашла для себя удобную нишу в этом мире.

Ее размышления были прерваны резким щелчком и гулом – заработала багажная карусель. Пассажиры подтянулись поближе, расталкивая друг друга и прорываясь вперед.

И вдруг – о чудо! Нет, в это просто трудно поверить! Возможно, из‑за своих устрашающих размеров первыми на ленте транспортера появились четыре контейнера, чудовищные и нескладные, а следом за ними – неужели такое бывает? – два ее чемодана.

Уинстон легко подхватил с транспортера ее вещи, подозвал двух носильщиков с тележками и устремился вперед, прокладывая путь в морозное утро, к своему фургону, припаркованному совсем рядом, метрах в пятнадцати от выхода.

У ночного рейса есть одно неоспоримое преимущество: в этот ранний час легче отыскать свободный пятачок на стоянке рядом с вокзалом.

Щедро расплатившись с носильщиками и проигнорировав отъявленно снобистское заднее отделение автомобиля, отгороженное от водителя, Эдвина скользнула на переднее сиденье радом с Уинстоном.

– Домой, Уинни! – радостно выдохнула она. – А контейнеры отправь в демонстрационный зал.

Последняя реплика имела особый смысл. Подчас расписание выездных показов коллекции было столь плотным, что едва Эдвина успевала выскочить из автомобиля у своего дома, как Уинстон уже мчался на квартиру к Класу Клоссену, чтобы, подхватив его, вернуться теперь уже с ним и с тем же багажом в аэропорт, рискуя опоздать к следующему рейсу. Это походило на чудо, но с тех пор, как Эдвине и Класу пришлось взять на себя обязанности Рубио, второго человека в фирме после Антонио, империя моды Антонио де Рискаля с оборотом в 325 миллионов долларов работала как часы. В последние несколько месяцев Рубио чувствовал себя так плохо, что уже не мог заниматься делами…

Рубио Мендес… Мысли Эдвины перенеслись к этому человеку. Неунывающий изящный венесуэлец. Точнее, некогда неунывающий и больше уже не изящный мертвый венесуэлец… Всего лишь два дня назад, когда Эдвина показывала коллекцию моделей в универмаге „Ай Мэгнин" в Сан‑Франциско, в своей квартире на Лексингтон‑авеню скончался от СПИДа Рубио.

Тело умершего сразу же кремировали, и сегодня после обеда состоится прощальная церемония.

При этом грустном воспоминании сияющие глаза Эдвины слегка померкли. Словно подчиняясь ее настроению, Уинстон замедлил ход машины: на Манхэттене начинался час пик.

Ей будет не хватать Рубио.

Она любила его. Именно Рубио три года назад принял ее на работу в фирму, несмотря на недовольство и резкие выпады Класа, который настроился взять на это место кого‑то из своих друзей.

Эдвина стала невольной свидетельницей их стычки: в тот день, после первой беседы с руководством фирмы, она, заскочив на секунду в туалетную комнату, как раз направлялась к лифту.

– Слушай, ты, – услышала она шипение Класа, – какого черта ты припер на фирму эту куклу? Зачем она тебе? Чтобы мозга всем пудрить?

– Заткнись, Клас. От нее куда больше проку, чем от того телка, которого ты тянешь. Ты что, не видишь – ему что мода, что фокстрот?

– А ты нашел профессионалку… Хотел бы я знать, в чем…

– Начнем с того, что она женщина, если ты до сих пор не понял. И большая часть наших клиенток – женщины. И на примерки идут сюда женщины. Доходит?

– Моя бы власть, я вышвырнул бы тебя вон… – Клас едва сдерживался.

– К счастью, власть тут моя. Запомнил? А ты… Да пошел ты! И скажи спасибо, что тебя еще терпят. В общем, я все сказал. Дело решенное.

Надо ли объяснять, что с первых дней ее появления в фирме и по сей день особой любви между Эдвиной и Класом не было? Удача уже в том, считала она, что Клас занимался клиентами, когда она выезжала на показы, и наоборот. Умница Рубио так выстраивал расписание, чтобы они как можно реже попадались друг другу на глаза.

Эдвина быстро доказала, что для фирмы она просто находка: ее выездные показы всегда оказывались самыми удачными. Вот и этот, последний, закончился неслыханным заказом от универмага „Ай Мэгнин" на два миллиона долларов! Такой суммы от единичного заказчика фирма еще не получала. Стоит ли удивляться, что, как только болезнь Рубио стала заметно прогрессировать, Антонио нет‑нет да позволял себе намекнуть, что место Рубио, престижное и важное, займет Эдвина, а не Клас… И что когда пробьет час, то вторым человеком в фирме тоже станет она, Эдвина. Правда, сам Антонио на эту тему откровенно не высказывался, и все точки над i окончательно расставил Рубио. Однажды, это было с месяц назад, он бодро заявил ей:

– Я говорил с Антонио, малышка, так что все решено. Как только я сыграю в ящик, ты взлетишь к небесам. Понятно? Так что у нас обоих впереди дорога…

А потом они долго, с наслаждением плакали.

Сейчас, застряв в автомобильной пробке и всматриваясь в серые башни Манхэттена, которые ясно и четко прорисовывались вдали, Эдвина почувствовала, как по всему телу ее пробежала дрожь, вызвав мурашки на коже и обдав холодком затылок. Она займет опустевшее кресло второго человека фирмы, когда‑то принадлежавшее Рубио…

Мурашки исчезли так же быстро, как и появились. Черт бы побрал эту болезнь! Почему, ну почему в жизни все так устроено?

В нормальных обстоятельствах перспектива взлететь вверх по служебной лестнице, получив при этом надбавку в половину оклада, могла бы свести ее с ума. Сейчас же она чувствовала только горечь: смерть Рубио все омрачала.

Только бы Антонио хватило мудрости подождать пару дней, прежде чем официально объявить о ее назначении!

Желание жгло Антонио де Рискаля с раннего утра: в половине девятого он уже был на улице, высматривая себе жертву.

Поднося к сигарете золотую зажигалку фирмы „Данхилл", он вздохнул и тихо чертыхнулся. Ну почему природа так обошлась с ним, лишив его радостей обычной сексуальной жизни? И, как назло, именно в день прощания с Рубио он торчит тут, на углу 36‑й улицы и 7‑й авеню, жадно окидывая взглядом чернокожих юношей и молодых пуэрториканцев, выталкивающих на шумные торговые улицы стеллажи, увешанные различной одеждой.

Смертельная болезнь, казалось, дотянулась своими щупальцами до самых отдаленных уголков города, однако его плоть упрямо отказывалась воспринимать надвигающуюся угрозу.

Как обычно, 7‑я авеню напоминала сумасшедший дом. Суета и скученность торгового центра, узенькие улочки с односторонним движением, на которых, рыча моторами и окутывая окрестности клубами дыма, сновали грузовики, привозя и увозя товары и создавая полную неразбериху в дорожном движении. А во всем этом смраде и гаме сновали‑шныряли грузчики, толкая перед собой стеллажи с неприкрытыми рулонами ткани и готовой одеждой. Удивительно, что товары еще как‑то попадают в магазин в чистом виде! И, словно этого ада кому‑то показалось мало, по одному из проулков маршировали пикетчики, протестуя против кого‑то или чего‑то. Резкие крики носильщиков, рев автомобильных гудков, завывание сирен и шепот одурманенных наркотиками торговцев „дурью", предлагающих кокаин и марихуану, сливались в один общий гул: наверное, так мог бы выглядеть базар в аду.

Антонио де Рискаль, высокий, худощавый и безукоризненно ухоженный, смотрелся среди этого ада так же неуместно, как бриллиант в выгребной яме. Тело его, аристократически гибкое и длинное, словно задумывалось для демонстрации великолепного покроя костюмов, а черты загорелого до цвета меда лица – выдающиеся скулы, серо‑зеленые глаза и задранный к небу нос – были столь же изысканно‑коварны, как и его манеры. Всегда ухоженные и отполированные ногти холеных рук и даже плешь на затылке, окаймленная серебристо‑черным ободком волос, смотревшаяся вполне величественно, дополняли общий облик благополучия и успеха.

– Эй, остерегись! – раздалось у него за спиной, и Антонио едва успел отскочить в сторону: на него катился грохочущий стеллаж с одеждой.

Волна ярости залила ему щеки, руки сжались в кулаки. Ублюдок! Похоже, эта шваль нарочно выбирает самых приличных прохожих, чтобы унизить, а то и сбить с ног.

Внезапно ярость исчезла, уступив место неодолимому возбуждению.

– При‑и‑вет! С чего бы это? – присвистнул он. Стеллаж, едва не сбивший его с ног, прокатил мимо, и Антонио краем глаза заметил грузчика, толкавшего его.

О Пресвятая заступница! Сколько же ему лет? Восемнадцать? Или все девятнадцать? А уж худущий, и посмотреть‑то не на что!

Хотя нет: ляжки что надо – сильные, крепкие. Под плотным стеганым жакетом – гибкий, мускулистый торс. А эта уверенная, надменная походка… Потертые драные джинсы фирмы „Ливайс" облегали парня так плотно, что выставляли на показ все его достоинства, гордо предъявленные всему миру.

С одной своей слабостью Антонио не мог совладать совершенно: подчас решения диктовал ему не голос разума, а то, что находится ниже пояса. Вот и сейчас противиться зову плоти было выше его сил. Начисто забыв об осторожности, он отшвырнул в сторону сигарету и двинулся следом за пареньком.

И ягодицы у него аппетитные, подумал он, и тут же кровь быстрее побежала по жилам. Потрясающий экземпляр! И главное – прекрасно об этом знает. Тут Антонио не обманешь, ему‑то уж известно, что с такой‑то походкой жеребчика, размеренным покачиванием тощих бедер и откровенной гордостью своими достоинствами, выпирающими вперед, не рождаются. Не‑ет, такая походка – результат тщательной подготовки и совершенствования.

Интересно, кто он? Пуэрториканец? Полукровка? А заработок? Сколько ему тут перепадает?

Антонио задумался, какой эффект могла бы произвести на паренька сотенная, если помахать ею у него перед носом. Может, хоть это собьет с него спесь?

У 37‑й улицы носильщик с шумом выкатил стеллаж на проезжую часть, чтобы пересечь 7‑ю авеню, и Антонио едва не наступил ему на пятки, в счастливом ослеплении не замечая ни рева автомобильных гудков, ни надвигающегося транспорта.

Быстро одолев проезжую часть, паренек свернул в переулок и внезапно резко остановился, так что Антонио буквально врезался в него со всего маху.

Он не успел еще и рта раскрыть, чтобы пробормотать извинения, а паренек уже воинственно уставился на него черными как маслины глазами на смуглом приятном лице.

– Эй, ты, в чем дело? – заорал он. – Какого черта ты за мной тащишься?

Антонио в один момент позабыл о всех восторженных эпитетах, которыми его осыпал еженедельник „Тобе рипорт", посвященный вопросам моды. Он, „ведущий американский модельер", который одевает и украшает модными аксессуарами самых богатых женщин страны, в том числе трех бывших первых леди, он, Антонио де Рискаль, глава империи моды с оборотом в 325 миллионов долларов, доходы которого только в прошлом году составили 420 миллионов долларов и который в 1987 году, уже после уплаты всех налогов, получил чистую прибыль почти в 19 миллионов, он, крупнейший мастер, у которого наград и призов „Коти" больше, чем у любого другого дизайнера в стране, неожиданно был отброшен до крайне идиотского, крайне неприятного и крайне унизительного положения. Но вместо унижения он чувствовал лишь непреодолимое возбуждение.

Сложив ладонь чашечкой, он деликатно откашлялся.

– Я… Извините меня… – мягко произнес он, оставаясь на том же месте, почти вплотную к пареньку.

– Ты что, – тот вдруг презрительно фыркнул, – педик?

Грубость и унижение лишь усиливали удовольствие. Краска стыда залила щеки Антонио, а тело сотрясала едва заметная дрожь. Он тихо пробормотал в ответ:

– Извините, что докучаю вам…

Он заметил, как сузились маслиновые глаза паренька. Казалось, он в раздумье – плюнуть на Антонио, сделав вид, что ничего не произошло, послать его подальше или же немного поиграть с ним? Пока паренек решал эту задачку, Антонио жадно его разглядывал.

Мальчишка просто находка. Глаз невозможно отвести. Перед такой вот грубоватой красотой, свойственной детям улицы, Антонио капитулировал сразу же. Именно такие типы ему и нравятся. Черт, да он просто сама мечта!

Такой стоит не одной сотенной, вдруг растерянно подумал он. Двух. Или трех?

– А если я предложу вам триста долларов?.. – выдавил он.

Мальчишка, казалось, не понял.

– Чего‑о? – протянул он.

Антонио судорожно глотнул воздух.

– Я дам вам триста долларов, если вы пойдете со мной – всего на полчаса.

Парень расплылся в ухмылке.

– Хочешь сказать что заплатишь, если я тебя трахну?

Едва не лишившись сознания, Антонио живо закивал в ответ.

– Это недалеко, пару кварталов отсюда. Парень пожал плечами.

– Пойдет. А почему бы и нет? – Голос его внезапно сделался жестким. – Но сначала мне надо закончить с делами. Значит, появлюсь в десять.

– Прекрасно. – Антонио был так взволнован, что едва мог говорить. Голова шла кругом. В десять пятнадцать у него примерка – что ж, придется попросить секретаршу, чтобы заняла чем‑нибудь эту старую колоду, пока он закончит с мальчишкой. В офис он проведет его через черный вход и так же отправит обратно. Этот путь ему хорошо знаком, приходилось им пользоваться.

– Значит, в десять, – мечтательно проговорил он. Одна мысль о предстоящем сводила с ума.

Обратно, на 7‑ю авеню, 550, он буквально летел и всю дорогу, пока шел к лифту, шагал по просторной роскошной приемной в стиле Наполеона III и открывал дверь своего кабинета, радостно мурлыкал под нос какую‑то мелодию.

Под дверью, подобно грозному сфинксу, восседала за своим столом его секретарша Лиз Шрек.

Вот уж кого никак нельзя было назвать украшением приемной, так это его секретаршу. Плотная, полная женщина, совершенно невыразительная, она каждое утро тащилась в городском транспорте на службу из отдаленных кварталов Куинса, зажав в одной руке сумку из крокодиловой кожи, а в другой – прозрачный пластиковый пакет с маргаритками. Словно для компенсации малого роста ее огненно‑рыжие волосы были собраны на макушке в подобие башни, уносящейся ввысь. В общем, секретарша напоминала Антонио какую‑то жуткую смесь хищницы‑пираньи и красноперки.

Date: 2015-08-24; view: 270; Нарушение авторских прав