Сильный, очень сильный

Итак, опять Сайгон. По утрам навещаю рынок. Курю сигареты «555». Пью пиво «333». Обосновался в «Континентале» (давно уже следовало там поселиться), прямо через дорогу от кондитерской «Живрал» и старого муниципального театра. Поблекшие фотографии отеля висят в рамках на стенах бара «Сад орхидей». Снимки относятся к 1880‑м годам, на них изображены французские генералы, вьетнамцы в соломенных шляпах, колонисты в белых костюмах, наместники, рикши. На гораздо более поздних фотографиях – солдаты северо‑вьетнамской армии, отдыхающие у входа в гостиницу. Через площадь находится отель «Каравелла», откуда журналисты и наблюдатели из Командования по оказанию военной помощи Вьетнаму смотрели с верхнего этажа, как бомбардировщики «В‑52» и пулеметы системы Гатлинга хозяйничают в окрестностях города. Здесь останавливался Грэм Грин. Его Фаулер обычно пил внизу, в кафе, где по вечерам собирался весь Сайгон, чтобы выпить и посплетничать.

Думаю, что я «обамбучился», как здесь говорили о британских офицерах, которые слишком долго задержались в этой стране. Я помешался на Вьетнаме, я безнадежно влю­бился в него. Я пристрастился к острому супу фо на завтрак, к холодному эспрессо со льдом и сгущенным молоком в «Чун Нгуене» (вьетнамский вариант «Старбакс», только лучше), к ланчу в дешевых закусочных, где можно взять миску риса с рыбой, цыпленком или мясом. Я привык к запаху жасмина, франжипани, дуриана, рыбного соуса, к постоянному гулу и урчанию мотоциклов. Я научился ходить так, чтобы торговкам было удобно меня огибать, – всем этим женщинам с коромыслами: с одной стороны котелок с лапшой, с другой – множество мисок. Люди здесь симпатичные, а еда неизменно вкусная.

Линь очень переменился с тех пор, как познакомил меня с мадам Нгок. Несколько недель назад он был сама подозрительность. Нервничал по любому поводу. Когда я сказал ему перед отъездом в Нячанг, что Филипп прогуляется по городу, а потом присоединится к нам в Кантхо, лицо его окаменело – непредвиденные, а значит, неприятные обстоятельства. Ему надо проконсультироваться в Народном комитете, сказал он. Все наши действия отслеживаются. Неожиданное пополнение в наших рядах – это осложнение. Кто этот Филипп? Какие у него намерения? Он тоже журналист? Он французский гражданин или американский? Когда подали напитки в баре безвкусно оформленного ресторана «Рекс», и я вышел в туалет, Линь последовал за мной. Линь последовал туда за мной и демонстративно долго мыл руки, рассматривая себя в зеркало, – хотел удостовериться, что у меня нет в туалете какого‑нибудь тайника, что я не шепчу что‑нибудь в микрофон спутникового передатчика.

Но в Нячанге он как‑то расслабился, а с тех пор, как познакомил меня с мадам Нгок, стал просто душкой.

Мадам Нгок – это даже не женщина, это явление природы. Казалось бы, что общего у матроны средних лет, владелицы ресторана, увешанной украшениями из нефрита и драгоценных камней, благоухающей французскими духами, элегантно одетой в хорошо сшитые деловые костюмы в западном стиле, и Линя, молодого переводчика и функционера компартии? Когда он впервые повел меня в ее ресторан, «Ком ньеу Сайгон», я никак не мог понять, что это его так тянет туда. На первый взгляд, они такие разные: холодный, рациональный мальчик из Ханоя – и теплая, живая, непостоянная женщина из Сайгона. Однако Линь никогда не закуривал, прежде не дав прикурить ей. Он ловил каждое ее слово, предвосхищал все ее желания. Стоило ей прищуриться и поискать что‑то глазами, как Линь оказывался тут как тут. Правда, так же вели себя в ее присутствии и все остальные. С одной стороны она – вьетнамский вариант безобидной кумушки‑сплетницы, а с другой – за этой мягкостью и почти подавляющей щедростью скрывается стойкий, железный характер. Она постоянно поддразнивает Линя. Она бранит его, поддевает, играет с ним, как с ребенком, называет его «младшим братиком». После нескольких визитов я наконец понял, что это… любовь.

– В следующий раз несите печенье. Шоколадное! – говорит мадам Нгок, очень довольная подаренными мною цветами, но явно предпочитающая нечто более существенное. – Крис! Лидия! У вас все хорошо? Я вас так люблю! – говорит она, крепко обняв и расцеловав каждого из них. – А вы что‑то похудели! – замечает она Крису. – Уж не больны ли?

Она щелкает пальцами – и к ней уже бегут управляющий и официант. Они обмениваются несколькими репликами на своем лающем языке – и через несколько секунд Крису несут пачки витаминов, маалокс, травяной чай.

– Тони, Крис, Лидия, – она, кажется, взволнована, – вы должны быть очень, очень осторожны!

Каждый из нас получает по увесистому пакету и строгое предостережение – быть очень разборчивыми в еде за пределами Сайгона. Несколько дней назад она презентовала нам вьетнамский кофе в пакетиках (она слышала, как я восхищался здешним кофе). Стоило Лидии обратить внимание на смешных игрушечных собачек в машине мадам Нгок – они то втягивают, то высовывают головки, – и в тот же вечер каждый из нас получил по набору таких собачек. Мы все любим мадам Нгок и верим, что она тоже нас любит.

– Я вкладываю во все душу. Хочу, чтобы люди были счастливы, – тепло говорит она и тут же искоса бросает на официанта быстрый, сухой, недовольный взгляд.

Нам приносят пиво. Меняют пепельницы. В ресторане мадам Нгок люди действительно счастливы. В чистом белом зале полно вьетнамских семей. Столы накрыты на восемь, десять, двенадцать, пятнадцать персон и ломятся от яств. Новые гости прибывают каждую минуту. Приезжают на своих мотоциклах на стоянку позади ресторана. Знакомо хлопают салфетки. Время от времени разбивается вдребезги глиняный горшочек, и в воздухе распространяется запах горячего риса. Еда на тарелках посетителей очень красивая – красная, желтая, зеленая, коричневая, и даже каких‑то электрических, психоделических цветов. И все это чудесно пахнет: лемонграсс, омар, рыбный соус, свежие базилик, мята.

Давно я не видел, чтобы рестораном управляли так умно и рачительно, как управляет своим заведением мадам Нгок. Маленькая женщина средних лет, разведенная, с живым характером, самостоятельная (и она очень хочет вам это продемонстрировать), ведет этот ресторанчик, как хороший капитан ведет военный корабль. Каждый столик, каждый уголок, каждая завитушка решетки сияет чистотой. Даже на полу ни пятнышка. Повара, официанты, управляющие двигаются как хорошо вышколенные, даже несколько запуганные танцоры. Я давно уже понял, что разочаровывать мадам Нгок лучше не стоит.

Она содержит успешный ресторан в коммунистической стране! «Ком ньеу» – шумное, чуждое всякой парадно­сти, уютное семейное заведение с разными забавными придумками. Мадам Нгок вычитала из книг по вьетнамской национальной кухне традиционный способ приготовления риса – она запекает его в глиняных горшочках. В «Ком ньеу», если вы заказываете рис, то принято подавать его так: официант молоточком разбивает горшок, несколько зернышек при этом неизбежно падает на пол, а основной рисовый ком он бросает через весь зал, над головами клиентов, другой официант ловит его на блюдо, еще несколько раз подбрасывает на нем, точно жонглер, потом тут же, на краю стола, разрезает его на порции, поливает рыбным соусом, посыпает перцем, кунжутом, кладет анчоусы. В комнате стоит треск разбиваемой глиняной посуды. Каждые несколько минут мимо моего уха просвистывает горячий рисовый шар. Еда здесь летает, люди смеются; дети забираются с ногами на стулья; мамаши кормят их с ложечки; дедушки раздирают руками омаров, крабов, крупных креветок; бабушки и папы перекуривают в перерывах между блюдами, – все шумят, жуют, наслаждаются жизнью.

Кто же она такая, эта мадам Нгок? Сама она о себе говорит, что она всего лишь одинокая, много работающая женщина, которой не повезло в личной жизни. Она любит сладости, шоколад, чучела животных (она их коллекционирует), шведские столы в западных отелях. Однажды она пригласила нас в один из самых крупных и самых новых отелей – оказалось, совершенная безвкусица! Там были все эти давно приевшиеся французские и итальянские блюда, австрийская выпечка, французские птифуры. Мадам Нгок разъезжает повсюду в новом роскошном «седане». Когда идет дождь, кто‑нибудь с зонтиком непременно ждет ее у края тротуара. Если вдруг в половине одиннадцатого вечера она решает, что надо бы нам всем вместе сфотографироваться, она щелкает пальцами, отдает несколько распоряжений – и вот, опоздав всего на несколько минут, в комнату, испуганный и потный, влетает фотограф с каме­рой «Никон» и вспышкой. «Ком ньеу» битком набит каждый вечер, так же как и другой ее ресторан, в китайском стиле, прямо через дорогу. И большую часть дня мадам Нгок пребывает то в одном, то в другом, то одновременно в обоих – управляя преданными подданными и окружая заботой посетителей.

– Так устаю! Очень много работы. Очень устаю. Иногда не хочется вставать утром. Остаться бы в постели. Поспать. Но не могу. Глаз да глаз…

Она хвастается, что контролирует каждый шаг своих подчиненных:

– Иногда возьму и без предупреждения нагряну на рыбный рынок. А вдруг меня кто обжуливает. Надо знать. Спрашиваю у продавца: «Почем сегодня крабы? А вчера почем были? Сколько вы вчера мне продали?» За всем надо следить. Все проверять, – она показывает на свой глаз, символ неусыпной бдительности.

Когда прибывает большая партия гостей, она вскакивает со своего стула и бежит им навстречу, лучезарно улыбаясь.

– Я всех люблю, – говорит она. – Надо дарить любовь. Надо всю себя отдавать, чтобы добиться успеха. Если любишь людей, и они будут отвечать тебе любовью.

На наш только что тщательно вытертый, сияющий чистотой столик несут еду. Кань нгеу, соевый творог тофу, и суп с укропом. Бонг ди дон тхит – хрустящие, чудесные золотистые цветки цуккини со свиным фаршем и приправами внутри, зажаренные в кляре. Тя гои, блинчики, и зау муонг сао той, приготовленный на сильном огне шпинат с чесночным соусом – ярко‑зеленый, какой‑то даже ненатурально зеленый. Тхит кхо тау, рагу из свинины с яйцом в кокосовом бульоне. Вареные яйца разрезаны пополам, белок по краям розоватый. Том кхо тау, омар в кокосовом молоке, с чили – краснее красного, а толстый хвост – фосфоресцирующе шафранового, желтого цвета. Ка бонг чунг кхо то, рыба, поджаренная целиком и заправленная соусом чили. Дуа гиа муой тяу, жареная молодая китайская капуста. И, разумеется, ком ньеу, рисовые шарики, от которых ресторан, собственно, и получил свое название. Все свежее на уровне мировых стандартов и даже еще свежее. Вкусовые ощущения просто вспыхивают у меня на языке, цвета мерцают и переливаются. На десерт подают яблочный крем, ломтики манго, папайи, питайи и ананаса. Я заходил в ресторанчик мадам Нгок трижды или четырежды, и у меня не было никаких сомнений в том, что приготовленная здесь еда – самое лучшее из всего, что я пробовал в этой стране (это во Вьетнаме‑то, где везде кормят великолепно!).

Как у любого, кто работает в ресторанном бизнесе, нервная система мадам Нгок чутко реагирует на все, что происходит как на кухне, так и в обеденном зале. Она чувствует, что на одном из столиков пепельница полная, даже если этот столик – в самом дальнем конце зала и ей не виден. Она воркует с Лидией или поддразнивает Линя, вспоминая, как он опоздал встретить ее в аэропорту, когда она в последний раз приезжала в Ханой, или настаивает, чтобы я попробовал крабов, или беспокоится о желудке Криса, – а в следующую секунду резко ставит на место и сухо отчитывает трясущегося от страха, хоть и очень квалифицированного официанта, который имел несчастье рассердить ее.

И тут же снова: «Я так люблю вас, Крис, Лидия! Тони, все хорошо? Вы довольны?» Она поглаживает своей ладонью мою. Улыбается широкой, открытой улыбкой. Мне иногда хочется обнять ее, как любимую тетушку. Она – нечто среднее между еврейской мамой и главой генуэзской мафиозной группировки: и преданная, и безжалостная, и ласковая, и опасная, и сердечная, и внимательная. Она очень практична и хорошо умеет считать деньги и тем не менее крайне редко разрешала нам заплатить за что‑нибудь самим.

Она сильная. Она может быть жесткой. Она может разговаривать очень холодно, если сердита. Но после обеда, когда мы выходим из ресторана и в последний раз прощаемся с ней, с нашим лучшим другом в Сайгоне, она не выдерживает и разражается слезами. Наша машина уже готова тронуться с места. Мадам Нгок всхлипывает, ее рука гладит ветровое стекло – прощальная ласка.

Канун Нового года в Сайгоне – неделя грандиозных гуляний в центральной части города, поездок кругами вокруг фонтана на пересечении бульваров Ле Лой и Нгуен Ху. Это вьетнамский эквивалент катаний на мотоциклах или прогулок по Сансет‑Стрип. Тысячи, сотни тысяч молодых вьетнамцев, одетых в застегнутые на все пуговицы рубашки, отглаженные брюки, платья, ао даи, медленно и чинно курсируют по улицам старого города. Они никуда конкретно не едут, просто прогуливаются. Остановок не делают. Все равно остановиться негде. Каждый дюйм Сайгона занят: машины, мотоциклы, мотороллеры… Чтобы перейти улицу, надо ждать минут двадцать, не меньше.

Я планировал отпраздновать Новый год в иностранном баре с многообещающим названием «Апокалипсис сегодня», в нескольких домах от отеля «Континенталь». Где же и быть, когда пробьют часы, как не в каком‑нибудь зловещем баре в Сайгоне? Я ожидал увидеть здесь одурманенных опиумом бывших наемных убийц, приставучих шлюх в серебристых мини‑юбках, солдат, рванувших в самоволку, жуликов с ближайшего рынка, австралийских туристов, сморщенных французских «резиновых баронов» со следами порока и тропической лихорадки на лицах. Я надеялся встретить Новый год среди всякой интернациональной швали: среди торговцев оружием, дезертиров, гангстеров. Ну, это я замахнулся. Разочарование постигло меня в тот самый момент, когда я переступил порог заведения. «Апокалипсис сегодня» – фешенебельный бар! Здесь прекрасно кормят. Здесь толпятся хорошо одетые туристы из Америки, Канады, Тайваня. Посетители сидят в плетеных крес­лах среди кадок с пальмами и рождественских гирлянд, а в буфете – горячие закуски, салаты и нечто похожее на шварцвальдский вишневый торт. Продают майки с логотипом фильма. На экране, у нас над головами, показывают футбол. Загорелые блондинки с выговором уроженок Среднего Запада и прическами а‑ля Тэмми Фэй пьют разноцветные коктейли за чистой, покрытой пластиком стойкой.

Меня охватывает отвращение, и я выхожу на улицу. С трудом нахожу себе местечко за муниципальным театром. По бейсболке «Янкиз» узнаю парня, который подвозил меня на мотоцикле несколько дней назад, – мы киваем друг другу. Группа детей разыгрывает какое‑то театрализованное представление с танцами, патриотическими песнями, текстом. Но на них никто не обращает внимания. Каждый занят своими делами. Постоянное ворчание мотоциклов заглушает детские голоса. Время от времени перед началом следующей картины, когда традиционно наряженные исполнители сменяют друг друга на сцене, звучит музыка техно. Кажется, все чего‑то ждут, к чему‑то готовятся, но ничего не происходит. Близится полночь. Вижу, как несколько человек смотрят на часы. За минуту до полуночи движение транспорта не ослабевает. Никакого шампанского. Никаких фейерверков. Полночь проходит, неотличимая от предшествующих и последующих пяти минут. Никаких ликующих возгласов. Никто не целуется. Ни одного поднятого вверх кулака, ни одного возгласа «С Новым годом!», ничего, что свидетельствовало бы о том, что в Западном мире прошел еще один год. Правда, вьетнамцы празднуют китайский Новый год (Тет), но ведь за неделю повсюду были развешены плакаты «С НОВЫМ ГОДОМ!», и люди поздравляли с наступающим, если видели, что вы американец или европеец. Все настроены празднично, толпы везде огромные, движение на дорогах оживленнее, чем когда‑либо, но явно никто ничего не намерен делать, кроме как ехать или стоять. Просто вся молодежь высыпала на улицу. Они за­нимают все пространство, видное глазу. Топчутся около ночных клубов с неоновыми вывесками, как будто не зная что делать дальше. Изнутри доносится танцевальная музыка, но никто не танцует, даже не пританцовывает, даже не притопывает ногой и не похлопывает в такт музыке.

Все это напоминает мне наши школьные вечеринки: девочки у одной стенки, мальчики – у противоположной, и те и другие боятся сделать шаг друг другу навстречу. Может быть, я чего‑то не понимаю? Действительно ли этим празднично одетым молодым людям, бесцельно кружащим вокруг центра города, некуда идти? Неужели они правда совершенно равнодушны к радостям, которые сулят три гитарных аккорда? Похоже, Вьетнам отверг все худшее в нашей культуре, прошел мимо и даже не оглянулся. Может быть, здесь отдых понимают именно так – как сонг ту до, ритуал нескончаемого кружения? Или они все‑таки ждут чего‑то? Чего?

Итак, время перекусить. Съем‑ка я что‑нибудь, что сделает меня сильным, очень сильным. Самым сильным. Ресторан «Хуонг Жунг» («Ароматы леса») похож больше на цветущий сад со шпалерами, а в холле у них – садки с рыбой. Я вхожу, сажусь, сразу заказываю пиво, стараюсь собраться с духом в ожидании… самой необычной в своей жизни еды.

Появляется сияющий официант с холщовым мешком, в котором что‑то шевелится. Он открывает мешок, осторожно лезет рукой внутрь и достает зловещую, шипящую, страшную кобру длиной в четыре фута. Так как я заказал фирменное блюдо ресторана, думаю, обслуживающий персонал привык к такому зрелищу, но когда кобру кладут на пол, трогают изогнутой палкой, и она поднимает голову и раздувает капюшон, то буквально все – официанты, помощники официантов, управляющий, – словом, все инстинктивно делают шаг назад, и при этом нервно хихикают.

У принесшего кобру симпатичного молодого человека в черных брюках, какие носят все официанты, и в белой рубашке объемная повязка на правой руке, и это вовсе не придает мне смелости. Юноша при помощи своей рогатины заставляет кобру подняться, и она вытягивается так, что голова оказывается над столом, а глазки‑бусинки впиваются в меня. Она точно прицеливается. Расплескав остатки своего пива, я тем не менее некоторое время пытаюсь сохранять самообладание. Кобра еще некоторое время перемещается по полу вблизи от меня, то и дело натыкаясь на палку. «Заклинателю» помогает ассистент. Он приносит металлическое блюдо, маленькую белую пиалу, кувшин с рисовым вином и садовые ножницы. Двое мужчин берут кобру и вытягивают ее в струнку: один фиксирует ее челюсти, а другой держит хвост. Свободной рукой первый берет ножницы, вонзает острие в туловище змеи, делает надрез, и вынимает сердце. На металлическое блюдо льется темно‑красная кровь. Все довольны. Официанты и их помощники облегченно вздыхают. Кровь сливают в стакан и смешивают с небольшим количеством рисового вина. А сердце, похожее на устрицу, все еще бьющееся, осторожно помещают в белую чашу и предлагают мне.

Оно все еще бьется, это крошечное, розоватое с белым сердце, оно все еще в определенном ритме качает кровь из мелкой лужицы на дне чашки. Я подношу чашу к губам, запрокидываю голову и глотаю. Похоже на устрицу «олимпия». Я пытаюсь жевать, но сердце еще бьется. Бьется и бьется… Вкус? Да не так чтобы очень. Мое собственное сердце колотится слишком сильно, чтобы я заметил вкус. Я делаю большой глоток вина, смешанного с кровью. Совсем неплохо – похоже на сок от бифштекса с кровью – такой же крепкий, и чувствуется «рептильный» привкус. Пока все хорошо. Я съел живое сердце кобры. Линь мною гордится. У меня будет много‑много сыновей. Официанты улыбаются, девушки смущенно хихикают. Заклинатель и его ассистент умело разделывают змею. На блюдо выкладываются белоснежные петли ее кишок, выливается немного темно‑зеленой желчи.

– Очень полезно! – говорит Линь, смешав желчь с вином, и протягивая мне стакан. Это жидкость интенсивно зеленого цвета, и выглядит она так же аппетитно, как содержимое подкладного судна. – Это придаст вам такую силу! Это что‑то особенное.

Я уже давно привык бояться этих слов. Заставляю себя сделать большой глоток. Горько, противно – в общем, вкус такой, какой и должен быть у желчи.

В течение следующего часа я съедаю всю кобру. Сначала мне подают зан боп гои, чудесный змеиный салат с лемонграссом. Его приносят в нагретом горшочке. Хам са, жареная кобра с лимонным сорго, тоже довольно вкусна, хотя и плоховато жуется. Лонг зан сао, кишки кобры, тушенные с луком, абсолютно несъедобны. Жуешь их, жуешь, а толку никакого. Все равно что жевать резиновую игрушку, какие дают собакам, только игрушка, думаю, нежнее. Кишки кобры абсолютно безвредны, но их просто невозможно разжевать. В конце концов я отказываюсь от этой затеи, задерживаю дыханье и глотаю комок целиком. Суонг тиен зион, зажаренные кости змеи, великолепны – напоминают картофельные чипсы – только они колючие. Надо быть осторожным. Если косточка воткнется под неправильным углом, она может пропороть вам пищевод, и тогда вы вряд ли дотянете до девятого сына. Фарш из мяса кобры, завернутый в листья мяты, тоже великолепен – отличная закуска на любой случай.

Официант подносит мне на тарелке большую древесную личинку, белую, с черной отметиной на спинке. Она жива, извивается, размером – чуть больше большого пальца. О боже, нет, только не это! Она кружит по тарелке. Нет уж, думаю я. Нет. Только не это… К счастью, ее мне просто принесли показать, а подают ее, только обжарив в масле, чтобы она стала хрустящей. Когда мне снова приносят ее, украшенную зеленью, я благосклонно пробую кусочек. По консистенции напоминает батончики «Твинки»: снаружи хрустящие, а внутри – вязкие и тягучие. Вкус очень приятный. Но было бы гораздо лучше, если бы я до этого не видел ее живой.

А в общем и целом очень даже неплохо поел. Проглотил‑таки живое, бьющееся сердце кобры! Об этом я долго теперь буду рассказывать. Съев то, от чего я должен стать «сильным, очень сильным», я действительно вскоре начинаю испытывать довольно странные ощущения. Может быть, все дело просто в пережитом потрясении и выбросе адреналина, но, выйдя на улицу, я чувствую приятный шум в голове, радость, пульсирующую во всем теле… Да, пожалуй, я чувствую себя… сильным.

– Мсье Фаулер, мсье Фаулер, – шепчет кто‑то.

Это полицейский инспектор из «Тихого американца». Я вижу его во сне. Просыпаюсь, ожидая увидеть рядом Фу‑онг, героиню этого же романа, которая набивает мне трубку опиумом, и Пайла, молодого агента ЦРУ, сидящего на стуле, поглаживающего собаку. Я в своей комнате в «Континентале». Резные стулья, повторяющийся мотив королевской лилии. Из‑за дверей слышно цоканье набоек по мраморному полу, звук отдается эхом в коридорах. Сайгон. Я все еще в Сайгоне. Застекленная дверь на балкон. Хотя еще очень рано, на улицах уже появились велосипеды, мотороллеры, мотоциклы. Женщины стоят в дверных проемах и едят фо. Мужчина устанавливает свой мотоцикл на тротуаре. Автобусы кашляют, фыркают, тормозят, снова трогаются с места. В «Дживрале», через дорогу, мелют кофе, пекут коротенькие, ароматные багеты. Скоро появятся разносчики лапши и начнут постукивать своими молоточками, возвещая о появлении еще одной походной кухни: миски и миски дымящейся свежей лапши. Линь говорил мне о так называемом лисьем кофе, или ка‑фе‑чон, напитке, приготовленном из нежнейших кофейных зерен, которыми кормят лис (я, правда, до сих пор думал, что ими кормят ласок), а после зерна извлекают из кала животных, моют (предположительно), обжаривают и мелют. Звучит заманчиво.

Я еще не уехал из Вьетнама, а уже по нему скучаю. Я беру с тумбочки горстку влажных донгов, одеваюсь и отправляюсь на рынок. Я еще многого не попробовал.

Я все еще здесь, говорю я себе.

Я все еще здесь.

Date: 2015-08-24; view: 284; Нарушение авторских прав