Что‑то особенное

«Сюда, сюда… это что‑то особенное», – сказал Абдул, низенький, крепкий усатый марокканец с золотыми часами на толстой цепочке и в твидовой спортивной куртке тревожного оранжевого цвета. «Что‑то особенное» на языке Абдула, который я понемногу научился понимать – когда речь идет о марокканской еде, – значит кускус, таджин и брошетт [30]. Марокко славится вкусной едой и хорошими поварами, но разнообразие не относится к числу достоинств марокканской кухни вообще и меню марокканских ресторанов в частности.

Мы подъезжали к городу Мулай‑Идрис, сыгравшему значительную роль в распространении ислама в Марокко. Мулай‑Идрис носит имя прямого потомка пророка Мохаммеда. Это суматошный, но живописный город. Коробки домов толпятся на двух холмах, здания построены под самыми невообразимыми углами друг к другу, иногда кажется, что одно из них стоит на другом. Узкие улочки, высокие стены, рынки в укромных местах. До недавнего времени «неверным» вроде меня вход был воспрещен. Сейчас можно – при условии, что до темноты ты отсюда уберешься.

Я замерз в Португалии и тем более в России. В Испании тоже было прохладно. Я замерз и промок во Франции, так что я просто мечтал поскорее оказаться в Марокко. Я представлял себе жаркую пустыню, пески, безжалостно палящее солнце, себя в марокканской одежде. Мне приходилось слышать про «Пустынную группу дальнего действия» – британских картографов, геологов, этнографов и арабистов, которые во время Второй мировой войны сняли на время свои очки «ботаников», забыли университетские манеры и провели несколько лет, совершая долгосрочные рейды совместно с силами САС: перерезали глотки, отравляли колодцы, совершали разведывательные вылазки. Они на фотографиях выглядят такими загорелыми! Ах да, это же была Ливия! Или Египет… А я сейчас даже не на Ближнем Востоке. Но пустыня, но солнце – это ведь будет, правда? В Марокко я наконец погрею свои старые косточки и загорю до черноты.

Пока что этим и не пахло. Было холодно. Лучший отель в соседнем с Мулай‑Идрисом Волюбилисе оказался очередной дырой, сырой, грязной и промозглой. По телевизору показывали «Спасателей Малибу», и мужской голос за кадром говорил по‑арабски за всех действующих лиц, от Хэсселхофа до Памелы Андерсон, – фильм здесь не был дублирован, арабский текст накладывался на английский. Электрический обогреватель работал с такой мощностью, что около него можно было отогреть разве что одну ногу или одну руку.

Ничего, ничего. Когда я задумывал эту поездку от слова «поесть», я и не ждал, что спать буду на дамасских простынях, в каждом отеле находить на подушке пакетик конфет, пить коктейли, сидя у бассейна. Я был готов к любым капризам погоды, к любому состоянию водопровода и канализации, к самой невообразимой пище и самым зловредным насекомым.

Искал же я здесь, в конечном итоге, порождение своей недостаточно информированной фантазии. Я хотел сидеть в пустыне с «синими людьми» – с туарегами, – когда‑то воинственным племенем берберов, кочевавшим веками между Йеменом и Марокко. Они снаряжали караваны, потрошили встречных путешественников, съедали на привале по целому барашку. Так вот, я хотел сидеть на корточках в пустыне под звездами, рвать баранину руками, и чтобы до самого горизонта – песок и ничего, кроме песка. Я мечтал курить гашиш под яркой круглой луной, привалившись к своему спящему верблюду. Я хотел обрести недоступный мне прежде покой в неподвижности пустыни.

Сейчас, по крайней мере, я ехал в микроавтобусе вверх по склону холма в Мулай‑Идрис с Абдулом, ребятами с телевидения и несколькими очень мрачными на вид детективами «в штатском» и в огромных солнечных очках. Этих людей прикрепило к нам Министерство информации. На городской площади нас ждал высокий мужчина в зеленой феске и джеллабе. Его звали Шариф. У него было заведение, настолько напоминающее настоящий марокканский ресторан, насколько это сейчас вообще возможно в Марокко, стране, где редко найдешь местного, который станет есть туземную еду. Под «настоящим» я разумею ресторан, где не танцуют танец живота (это не марокканский танец), не подают таджин из «морского черта», где нет столовой посуды, нет бара (ислам запрещает алкоголь), где в обеденный зал не допускаются женщины. Если же вы с друзьями ищете клевое местечко, где можно весело провести весенние каникулы, то можете в Мулай‑Идрис не заезжать.

После нескольких «салам алейкум», представления друг другу, безмолвной демонстрации документов на француз­ском, английском и арабском языках мы последовали за Шарифом под арку, протиснувшись в нее вместе с тяжело нагруженными ишаками и людьми в джеллабах, и пошли по кривым вымощенным булыжником улочкам Мулай‑Идриса. Нищие и мальчишки попробовали было клянчить деньги, но, увидев нашу «команду сопровождения», сразу отстали. Не знаю зачем, но к нам приставили копов. Они не разговаривали с нами. Абдул тоже не разговаривал с ними. Шариф не обращал на них никакого внимания. Они просто следовали за нами.

На полпути к вершине холма я почуял удивительный запах, остановился и принюхался. Абдул улыбнулся и тут же нырнул в открывшуюся перед ним дверь. Это оказалась пекарня, возникшая здесь еще в одиннадцатом веке, с огромной печью, которую топили дровами. Старик сажал в нее на длинной лопате круглый плоский марокканский хлеб. Он доставал готовые буханки из печи и пускал их по голому полу. Пахло фантастически. Через каждые несколько минут женщины в чадрах и длинных бесформенных балахонах подносили тесто.

– Видите? – сказал Абдул, указав на три полоски на одной из буханок, ожидающей своей очереди. – Каждая семья – свой хлеб. Ставит тесто. Может, даже дважды в день. Сюда несут, чтобы испечь. По этой метке пекарь определит, чей хлеб.

Я осмотрел полки с помеченными еще сырыми буханками, потом полки с уже готовыми. На большинстве не было заметных опознавательных знаков.

– Многие без меток, – улыбнулся Абдул, – этот пекарь… он здесь много лет. Очень долго. Все время приходят одни и те же. Он по форме может отличить, где чей хлеб. Он сразу скажет.

Обстановка была средневековая: темная комната с каменными стенами, очаг, дрова. Ни одной электрической лампочки, ни одного холодильника.

– Зайдите, посмотрите, – сказал Абдул, проводя меня в следующее помещение. Он спустился по осыпающимся ступеням в полную темноту, лишь вдалеке светил яркий оранжевый огонь. Худой беззубый старик, окруженный со всех сторон штабелями дров, шевелил дрова в огне длинными железными щипцами.

– Это огонь для пекарни, – сказал Абдул, – и еще – вот, – он показал на стену, – там хамам. Баня. Мыться. Потеть. Для здоровья. Потом тоже пойдем. Этот хамам – очень старый. Тысяча лет.

Заведение, где трудился Шариф на благо всех «просвещенных» туристов, находилось совсем близко от вершины холма, в бывшем частном доме, построенном, как и большинство зданий в Мулай‑Идрисе, в одиннадцатом веке. Это было трехэтажное здание с небольшим внутренним двориком. Стены покрыты мозаикой: голубая и белая плитка. В комнате стоят низкие диваны с подушками, несколько низких столов и табуреты, обитые тканью, украшенной вышивкой. Нам сразу предложили сесть и принесли сладкого, очень горячего мятного чая.

Кухня была где‑то на уровне крыши. Там женщины в белой одежде готовили нам еду: кефте (фирменное блюдо в Мулай‑Идрисе), таджин из баранины, салаты и холодные закуски. Кефте – это острые мясные шарики из телятины и говядины, жаренные на вертеле или, как в тот день, на сковороде, и с яйцом, так что все это напоминает честный омлет, усеянный фрикадельками. Женщины готовили таджин, соус и фрикадельки в кастрюлях на открытом огне, подпитываемым пропаном из шипящих баллонов. Когда попадаешь на марокканскую кухню, в большое, облицованное бело‑голубой плиткой помещение, открытое с одной стороны, то сначала кажется, что в ней ужасающий беспорядок: тут и там «разбросаны» чеснок, лук, кориандр, мята, тмин, корица, томаты, соль, перец… Повсюду издающие шипение баллоны с летучим газом. Все нарезается обыкно­венным ножом, как это делали наши бабушки. Никаких приспособлений. Нам сказали, что ресторан может обслужить до трехсот человек в день. В тот день мы были единственными гостями.

Из соседней мечети раздался крик муэдзина, призывавший на молитву, – завораживающее пение, начинающееся словами «Аллах акбар», которое в исламском мире можно услышать пять раз в день. В первый раз это потрясает. Это красиво, совершенно не мелодично, одновременно возбуждает и успокаивает. Услышав этот зов, ты просто на клеточном уровне ощущаешь, что находишься в совершенно другом мире, что ты очень далеко от дома и традиционных американских шумов. Здесь ты слышишь петухов и крики муэдзина, а еще какие‑то заунывные звуки – это женщины переговариваются за приготовлением еды.

Мы с Абдулом и Шарифом удобно расположились, откинувшись на подушки. У противоположной стены выстроились в ряд трое молчаливых охранников. Нам принесли по серебряному тазу и по кувшину с водой. Официант полил каждому из нас на руки, каждый намылил руки куском зеленого мыла, и официант снова полил.

Хлеб принесли в большой, застеленной тканью корзине – тот самый плоский хлеб, который я видел чуть раньше в пекарне. Абдул разломил буханку и раздал нам по куску. Здесь за столом не берешь сам сколько нужно хлеба, а ждешь, когда тебе дадут.

– Бисмиллах, во имя Аллаха! – сказал Абдул.

– Бисмиллах, – сказал Шариф.

– Бисмиллах, – поспешно повторил я за хозяевами.

Салаты и холодные закуски расставили полукрутом: картофельный, маринованная морковь, свекла, оливки разных сортов, вареная окра, помидоры и лук. Едят без ножа и вилки, еду берут только правой рукой. Левшей в исламских странах не бывает. Левой рукой нельзя пользоваться за столом, ни под каким видом нельзя протягивать ее, здорова­ясь. Вообще лучше ничего ею не брать. Особенно пищу – как это иногда делают у нас, так сказать, по‑домашнему, – хватая куски с тарелки. Ни за что. Эти правила, признаюсь, сильно досаждали мне. Мало того что нужно научиться брать пальцами горячее, а часто и жидкое, так еще и только одной рукой!

Тут требуется практика. Мне пришлось научиться пользоваться хлебом – он предохраняет пальцы от ожога. Его надо зажимать между двумя, и только двумя пальцами и большим пальцем правой руки. К счастью, я очень скоро заметил, что все жульничают. И Абдул, и Шариф то и дело совершали быстрые движения пальцами, прямыми или согнутыми, левой руки – подтолкнуть пищу или получше пристроить какой‑нибудь непослушный кусок в правой руке.

У каждого был свой стиль. Абдул, например, выковыривал из хлеба мякиш, создавая таким образом полость, вроде той, что в пите, и так было удобнее подбирать соус Я поймал его на этом и пошутил, что он жульничает, в то время как я мучаюсь с толстыми кусками, которые не так‑то легко сложить.

– Нет, нет… – запротестовал Абдул, – я делаю так, чтобы не толстеть. Я… на диете.

Вокруг него уже выросла кучка мякиша.

Вникнув в технику Шарифа, я решил придерживаться более традиционного подхода и тренировать свои непослушные пальцы. Сначала приходилось трудновато – ведь здесь не принято облизывать пальцы, поскольку ты то и дело залезаешь ими в общие тарелки. Салфетки подают редко. Хлеб, который раздают несколько раз в продолжение еды, играет двойную роль – столового прибора и салфетки. Потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть, но с каждой попыткой у меня получалось все лучше и лучше.

Официант принес большой таджин с кипящим кефте, поставил на стол и снял крышку. Сразу поясню, что слово «таджин» в данном случае обозначает сосуд. Сегодня, ког­да появились кастрюли, таджины используются как посуда, в которой блюдо подается к столу. Таджин – это большая, довольно мелкая, покрытая глазурью миска с конической, похожей на вершину минарета, крышкой. Кочевые народы обычно возили такие с собой, со стоянки на стоянку, в них готовили пищу на открытом огне, тушили мясо. Женщинам очень удобно было в нем готовить: поставь на огонь и занимайся другими делами – ухаживай за живностью, собирай дрова, возись с детьми, меси тесто для хлеба, – а в это время в таджине у тебя готовится рагу с тем же названием. Марокко, если вы до сих пор этого не знали, это мужской мир. Женщины готовят. Мужчины обычно едят отдельно. Если вас пригласили в марокканский дом на обед, хозяйка дома и не покажется гостям, а будет, возможно с сестрой или матерью, возиться на кухне. Вас и других гостей‑мужчин будет занимать хозяин. Женщины дома, куда вас пригласили, поедят на кухне. Таджин для женщин был одновременно и благом и проклятьем: в такой посуде телятина, баранина, мясо птицы, кускус – словом, все, что принято готовить в этой стране, – готовятся очень долго. Когда в обиход вошли кастрюли, у хозяйки появилось время хотя бы помечтать о других занятиях.

Я понемногу наловчился есть пальцами. И очень вовремя, потому что следующим блюдом был кипящий таджин из баранины с луком и подливкой из зеленого горошка (на сей раз, как вы понимаете, «таджин» – название блюда). Это было потрясающе – остро, сытно, вкусно, с большими кусками нежной бараньей лопатки, прямо‑таки отваливающимися от кости и норовящими упасть в обжигающий соус. Мне удалось съесть довольно много и при этом не обжечь пальцы. Порции большие, потому что правоверный мусульманин всегда готовит больше, чем нужно для немедленного употребления, помня о самом главном – о проголодавшемся путешественнике, который всегда может постучаться в дверь. Оказать гостеприимство нуждающему­ся в нем считается благородным поступком, более того, священным долгом. Выбрасывать любую пищу, даже хлеб, – большой грех. Мусульманин, найдя валяющуюся на улице корку хлеба, обязательно принесет ее в мечеть и оставит перед входом. Если еда валяется как мусор, это оскорбление Аллаху. Так что я постарался съесть сколько смог.

Нам уже принесли блюда с финиками и фигами и горячий мятный чай, а трое в штатском по‑прежнему бесстрастно ждали у противоположной стены. В конце трапезы повторилась процедура мытья рук, а за ней последовало курение благовоний. Шариф подержал свою феску над курящимися палочками. Абдул помахал руками, гоня дым на себя. Все мы капнули розовой водой из серебряного сосуда себе на руки и на одежду. Охранники при этом заулыбались, демонстрируя свои золотые коронки.

Абдул остановил наш микроавтобус у стен Фес эль‑Бали. Древний город Фес – это тысяча узких, невообразимым образом изогнутых, совершенно не поддающихся схематическому изображению улочек, переулков, тупиков, сквозных проходов, коридоров, домов, контор, рынков, мечетей, восточных бань хамамов. Около тридцати тысяч жителей теснятся в этом лабиринте, который даже местным не распутать за всю жизнь. Автомобили, мотоциклы и другие виды транспорта запрещены в городских стенах, поскольку они здесь были бы просто бесполезны – слишком тесно, слишком узкие улицы в этом муравейнике с разрушающимися стенами, внезапными спусками, крутыми ступенями и столь же крутыми подъемами, боковыми ходами и тупиками. Худой старик в джеллабе, ожидавший нас у стены, быстро погрузил наш багаж на примитивную деревянную тележку и нырнул в узкую щель в стене. По форме, если не по функции, этот город все еще остается крепостью.

Старый город был основан в 800 году после Рождества Христова, но большинство зданий в нем построено в че­тырнадцатом веке. Это был центр дворцовых интриг нескольких правивших в Марокко династий. Крепостная архитектура – в данном случае не просто стиль. Внешний вид домов, само расположение города, толщина стен и даже местные сельскохозяйственные и кулинарные традиции – все говорит о том, что город строили так, чтобы он выдержал долгую осаду. Испанцы и португальцы изобрели бакалао, а значит – способ длительного хранения рыбы, который давал им возможность неустанно крепить свою морскую мощь. Фесская кухня рассчитана на длительное выживание в трудных условиях, на «консервированные» продукты, так сказать, на пищевую самодостаточность. В прежние времена соседи нередко совершали грабительские набеги на город. Взять крепость с неприступными стенами можно было, окружив ее, перекрыв все подходы и просто уморив жителей голодом. Но даже если бы крепость удалось взять приступом, как пехоте, так и кавалерии нелегко было бы в этом городе‑лабиринте: пришлось бы разбиваться на мелкие группы, очень уязвимые для нападений сзади, сбоку, сверху.

Внешний облик домов не имеет ничего общего с интерьером. Простенькая входная дверь может вести как в скромное жилище ремесленника, так и в царские покои. Более того, между этажами многих домов оставлено место, чтобы хранить еду и прятать тех, кто скрывается. Так как Фес стоял на Пути пряностей, пролегавшем с Юго‑Востока, здешняя кухня легко усваивала чужие ингредиенты и способы приготовления еды, особенно если они были полезны в условиях противостояния потенциальному захватчику. Вяленое мясо, маринованные овощи, засахаренные фрукты, белковая диета, состоящая, в основном, из мяса животных, которых легко выращивать и содержать за толстыми стенами, – вот основные черты фесской кухни. Большое количество труднодоступных колодцев и обнесенных стенами садов – характерные черты пейзажа. Пожалуй, сейчас это просто радует глаз, а в прежние времена это были вещи жизненно важные. Более состоятельные горожане до сих пор гордятся тем, что выращивают собственные фиги, финики, лимоны, апельсины, оливки, миндаль и достают воду из колодца на собственном участке. Посреди широкой долины, окруженные суровыми холмами, захватчики обычно начинали голодать раньше, чем жители осажденного города, и были вынуждены отвести войска до того, как за стенами кончались запасы еды.

Мы следовали за нашим носильщиком вверх и вниз по безымянным темным улочкам, мимо ишаков, дремавших нищих и гонявших мяч детишек, торговцев жевательной резинкой и сигаретами, пока не дошли наконец до слабо освещенного проема в ничем не примечательной стене. Короткий стук в дверь – вышел юноша и почтительно пригласил нас в обманчиво невзрачный проход, достаточно просторный, чтобы по нему мог проехать всадник. Завернув за угол, я попал в совершенно другой мир. Коридор вывел нас в тихий внутренний двор с круглым столом под лимонным деревом. В воздухе пахло олеандром и свежими цветами. В центре обширной, вымощенной плиткой площадки поднималось здание, которое можно было назвать разве только дворцом, – огромных размеров, с высокими потолками дом, окруженный пристройками и большим фруктовым садом с прудом и колодцем. Дом, отгороженный от шумного города непроницаемой стеной, казался резиденцией средневекового крупного торговца.

Хозяина звали Абдельфеттах. Он родился в Фесе, в старом городе. Образование получил в Великобритании, и это было очень заметно по его манере говорить, столь характерной для высшего британского общества. Но все это не имеет отношения к делу. Несколько лет назад Абдельфеттах вернулся в родной город с женой‑англичанкой Наоми и двумя детьми и начал реставрировать это великолепное поместье – понемногу, плитка за плиткой, кирпичик за кирпичиком, большую часть работы делая своими рука­ми. Он теперь носил только традиционную одежду – джеллабу и бабуши (мягкие туфли без задников с заостренными носами). Мир за этими стенами его больше не интересовал. Абдельфеттах и Наоми посвятили свою жизнь сохранению культуры и традиций Феса и, прежде всего, принадлежащего им роскошного участка этой культуры. В их владениях не было ни радио, ни телевидения. Кроме кухни, дом имел еще одну пристройку – в ней находилась студия, где Абдельфеттах проводил ежедневно долгие часы, занимаясь тончайшей росписью по штукатурке, а также резьбой, сочиняя сложнейшие, многократно повторяющиеся орнаменты. В дальнем конце сада строился центр марокканской музыки, чтобы было где работать местным музыкантам и собираться меломанам.

Через прекрасно оборудованную кухню и уютную гостиную мы прошли в основное здание. В сердце его был большой внутренний двор. Стены поднимались к небу на сотни футов, и каждый дюйм украшала мозаика из белой и голубой плитки. Дверь в мою комнату в нижнем этаже – она как раз открывалась во внутренний двор, на журчащий фонтан – была в шесть раз выше меня и украшена искусной резьбой – резчики воспроизвели то, что придумал Абдельфеттах, многие орнаменты повторялись над дверьми и окнами. Я легко мог себе представить по обе стороны высоченных дверей двоих здоровенных, бритоголовых, голых по пояс мужчин в фесках и шелковых шальварах. Бьют в гонг – и двери открываются.

Мои покои состояли из гостиной и спальни. Здесь были книжные полки с причудливой резьбой, диваны с вышитыми подушками, берберские ковры на полу. Наверху, ближе к крыше, не было ни одного окна. Смотрящий с наблюдательного пункта где‑нибудь на холмах увидел бы лишь гладкую белую поверхность. Я как раз распаковывал вещи, когда из соседней мечети послышался крик муэдзина, усиленный эхом во внутреннем дворике. Это была самая фантастическая из квартир, в которых я когда‑либо жил, притом в здании во много раз старше моей страны.

Хозяин был человеком серьезным, но изредка все‑таки проскакивала тщательно скрываемая эксцентричность. Его прежняя жизнь давала себя знать мимолетными вспышками: искра интереса при упоминании какого‑нибудь западного фильма, внезапное желание выкурить американскую сигарету. Но, в общем, он был полностью сосредоточен на своем доме, своем стиле жизни, сохранении фесских традиций. Он твердо решил вернуть этому дому былую славу и, если возможно, убедить других жить так, как живет он. Фес в последние десятилетия переживает нашествие сотен тысяч марокканцев, лишившихся крова в деревне из‑за засухи и обнищания. Дома переполнены подселенцами. Инфраструктура не выдерживает. Щупальца Сатаны – интернет‑кафе, застройщики, закусочные, торгующие фаст‑фудом, – тянутся к старому городу. Интеллектуальная элита – политики, мыслители, крупные коммерсанты, которыми когда‑то гордился этот город, – разъехалась.

Именно работа, которой наш хозяин занимался в своей мастерской, как ничто другое, доказывала серьезность его намерений и его поглощенность любимой идеей. Ислам запрещает художнику изображать лица, а также животных, растения, исторические сцены, пейзажи. Все, что создал Бог, – табу для художника. Художник может творить, но не выходя за рамки устоявшихся веками традиций. Несмотря на эти ограничения, я увидел в работах Абдельфеттаха, а позже в творениях других мусульманских мастеров, целую вселенную возможностей для самовыражения. Это напомнило мне марокканскую кухню, где выбор блюд небогат, но зато какой простор для тончайших вариаций! Абдельфеттах показал мне, как он работает, я почувствовал, как металлические инструменты нежно касаются белой штукатурки. Я смотрел на снова и снова повторяющиеся орнаменты. Нет, мастер не нарушал запретов, не переходил границ, и тем не менее каждый новый слой обладал своей, удивительной эманацией. «Марокканская штукатурка» требует длительной работы, даже трудно представить себе, насколько длительной. А ее фрагменты рассеяны по всему дому. Иногда Абдельфеттах работает и для других. Он признался, например, что недавно отделывал ванную Мику Джаггеру. Трудность и кропотливость этой работы, непоколебимая уверенность Абдельфеттаха в правильности своего пути, потрясающая самодисциплина заставили меня задуматься о собственной жизни. Почему я не могу быть так твердо уверен в правильности всего, что делаю? Почему мне было никогда не найти дела, которое настолько поглотило бы меня, которое занимало бы меня постоянно, год за годом? Я смотрел на Абдельфеттаха и думал: «Что он такое видит в этих крошечных бороздках, в этих повторяющихся орнаментах?» Я завидовал ему. Конечно, профессиональные занятия кулинарией дают мне право подходить ко всему со своей меркой. У меня есть во что верить, есть чем заниматься. Приготовление пищи – это моя религия, но никогда я не верил так сильно и безоглядно, как он. В моей жизни всегда присутствовала некая небрежность, необязательность. Я жаждал того, что было у него и чего не было у меня. Мне казалось, что, обретя это, я обрел бы мир в душе. Возможно, дело в том, что созданное мною обычно бывает съедено в тот же день, разве что воспоминания остаются. А плоды трудов Абдельфеттаха сохранятся навеки, Я провел вечер за чтением Корана, потрясенный его ужасающей и тем не менее пленительной суровостью. Я пытался представить себе людей, о которых написано на страницах этой книги, их человеческие проблемы, странные, порою жестокие пути их решения.

На следующее утро я проснулся под тремя одеялами. Нагреватель размером с тостер согревал мне левое ухо. Мой гостеприимный хозяин два дня заставлял свою мать, сестру, экономку и служанку готовить еду, чтобы познакомить меня с полным набором классических фесских блюд. Я приехал именно туда, где можно насладиться марокканской кухней вполне. Спросите кого угодно в этой стране, где лучше всего готовят, и вам ответят: в Фесе. Спросите, где в Фесе можно вкуснее всего поесть, и вам ответят: в частном доме. Если вы действительно хотите попробовать то, что едят сами марокканцы, не следует идти за этим в ресторан.

Когда я вышел на кухню к утреннему кофе, мать Абдельфеттаха уже хлопотала, просеивая и перетирая манную крупу руками в красноватых прожилках, какие бывают у пожилых женщин. Она готовила кускус. Сестра хозяина занималась приготовлением варки, тончайшего теста, похожего на гофрированную папиросную бумагу, для пастильи, вкуснейшего пирога с начинкой из голубиного мяса. В кажущемся хаосе переполненной кухни мариновалось голубиное мясо и поджаривался миндаль. Я позавтракал творогом, финиками и печеньем и решил побродить по городу. Идти в одиночку было бы чистым безумием. Я никогда, действительно никогда не нашел бы дороги домой. Для Абдула Фес – не родной город, так что он в качестве гида мне не подходил. Я решил взять с собой друга Абдельфеттаха, назовем его Мохаммед.

Когда в старом городе вы осторожно спускаетесь по крутым ступенькам, сгибаетесь в три погибели, чтобы пробраться по узким коридорам, протискиваетесь в переулках мимо тяжело нагруженных ишаков, подныриваете под бревна, торчащие из стен (Они были так закреплены сотни лет тому назад, чтобы отбить охоту передвигаться по городу верхом), все выглядит так, как всегда пытались, чтобы это выглядело в кино, но тщетно. Стоять здесь нельзя, вы должны все время двигаться, стоит остановиться – и сразу выяснится, что вы кому‑то мешаете. Именно в медине [31], просто оглядевшись по сторонам, вы понимаете вполне, как далеко сейчас находитесь от всего, что вам знакомо.

Сильно пахнет кожами. Кожи, как предписано Мохаммедом, подолгу выдерживают в голубиных экскрементах. Так что если вы хотите знать, почему шляпа, которую привез вам из Марокко в семидесятых ваш старый дружок Джерри Гарсиа, все еще воняет дерьмом, теперь вы это знаете. Ваше обоняние здесь терзает невообразимая смесь запахов: специи, тушеное мясо и овощи, красители тканей, древесина кедра, мята, булькающие кальяны, – и по мере вашего приближения к соуку [32]запахи становятся сильнее.

На рынке до сих пор все так, как того требовала старая цеховая система. Это означает, что торговцы одинаковым товаром по‑прежнему склонны держаться вместе, группируясь на определенном участке. Мы прошли целую улицу точильщиков ножей. Как правило, это старики, которые со зверскими лицами приводят ногой в движение искрящие абразивные круги точильных станков. Точильщики напоминают сумасшедших одноногих велосипедистов. Торговцы коврами в наши дни, безусловно, находятся на вершине иерархии – у них целые дома, увешанные сверху донизу берберскими циновками, коврами, ковровыми дорожками и одеялами. Я поддался искушению войти и посмотреть. Я попался на крючок, когда позволил усадить себя за низенький стол и принести мятного чаю; меня подсекли, когда я согласился посмотреть несколько особенно красивых ковров; и вытащили на берег, когда я покорно отсчитал восемьсот зеленых за вещь, которую вовсе не хотел покупать. И только заверив продавцов, что вскоре каждый дюйм моей квартиры будут покрывать пропахшие домашней птицей половики, а спать я стану только под вызывающими чесотку одеялами, я вырвался наконец на свободу. Так как, судя по всему, приведя меня сюда, Мохаммед тоже не остался в накладе, я решил, что он с удовольствием покажет мне места, где торгуют знаменитым марокканским гашишем. В ответ на мою просьбу он улыбнулся, исчез на несколько минут и вернулся с тремя кусками гашиша, каждый размером с большой палец на руке, и липким брикетом кифа, местной разновидности марихуаны.

Вполне удовлетворенный, я продолжал обследовать рынок. Мясники расположились под соломенным навесом. Кровавые куски мяса лежали на прилавках или висели на крюках. Мясо было разделано как попало – я не мог припомнить таких сегментов ни на одной схеме. Пирамидами лежали овечьи головы, еще покрытые шерстью с запекшейся кровью. Влажные туши висели, привлекая тучи мух. Мясники орудовали ножами и ятаганами. Вокруг одни просто пробирались сквозь толпу верхом на ишаке, другие останавливались потрогать, пощупать, поторговаться. В рыбном ряду стояли плетеные корзины с улитками и моллюсками.

На прилавках – куски сушеной и вяленой говядины, живописные специи и травы, завернутые в листья головки козьего сыра, тазы с творогом, оливки всех видов и оттенков, сушеные фрукты, соленые лимоны, орехи, финики, фиги. Одна женщина печет варку, снимая слои тоньше папиросной бумаги с горячей плитки пальцами. Другая выпекает лепешки потолще на огромном чугунном сооружении. Приспособление, куда она льет тесто, напоминает гигантскую подставку для парика в витрине универсального магазина. Тесто пузырится и шипит, пока не пропечется. Потом лепешку смазывают сладкой массой из перемолотых орехов и фиников. Женщина сворачивает один из блинов и дает его мне. Восхитительно!

Тюрбаны, фески, кепи, куфии, чадры, бейсболки – колышущееся море головных уборов. Передвигаться между тем было довольно трудно. Уже подталкиваемый к выходу с рынка, я увидел швейные мастерские. Внутри хлопотали целые семьи: снимали мерку, кроили, шили. Плотники об­рабатывали и шлифовали мебель, стучали своими молоточками мастера по металлу, женщины наполняли ведра в общественных источниках. Здесь торгуют обувью, игрушками, украшениями, изделиями из жести, дерева, кожи, глины. Нечто похожее можно увидеть в пыльных витринах Ист‑Виллиджа. Поверьте мне, что у нас тоже продается или, по крайней мере, продавалась вся эта ерунда. Помните эти коробочки с мозаикой на крышке, где вы в детстве хранили ваши сбережения? А кошелек, который когда‑то подарила вам ваша девушка? Если вам понадобятся новые, в Фесе найдутся. Попутешествовав по свету, я пришел к выводу, что, видимо, где‑нибудь в Макао или на Тайване есть большая фабрика или даже целый комплекс, где производят изделия народных промыслов всех стран, огромный сборочный цех, где работницы нанизывают на нитки морские ракушки и бусинки, чтобы их продавали на рынках от Рио‑де‑Жанейро до Дананга, где сотни китайцев – рабов конвейера собирают марокканские чеканки, вырезают мексиканские шахматные фигурки, расписывают подносы.

Вернувшись в идиллическую обитель Абдельфеттаха, я поспешил на крышу и сделал себе хорошую закрутку гашиша. Я курил, глубоко затягиваясь, а муэдзин оглашал окрестности призывами на молитву. Дети Абдельфеттаха у фонтана играли с Торти, домашней черепахой. Я лениво разглядывал крыши старого города, изредка бросая взгляды на кладбище и встающие за ним холмы.

Date: 2015-08-24; view: 366; Нарушение авторских прав