Земля под нашими ногами

В Бангкоке,

В жаркий полдень

С пеной у рта все бегут,

Только бешеные псы и англичане

На самом солнце тут как тут.

Ноэль Коуард

“Бешеные псы и англичане”

Покинув Гелентера и многолюдное Les Deux Magots, я укрылся в Chai de l ’ Abbaye, моем любимом тихом кафе на улице Бюси. Там я мог спокойно посидеть и подумать.

Было что‑то безумное в идее водить людей по Парижу. У парижан promenade, иначе говоря, прогулка, в крови, это неотъемлемая часть их жизни. Не бывает франкоязычных гидов для прогулки по Парижу. Кто станет давать уроки плавания рыбам?

Но туристы – не парижане. Часто они, подобно выжившим в катастрофе, едва ли понимают, кто они такие или зачем здесь оказались. На главнейшем уровне, а именно клеточном, вояж через Атлантический океан – тяжкое испытание, после которого туристам требуется несколько дней, чтобы прийти в себя. Глядя на их заторможенные движения, нет‑нет, да и подумаешь о пациентах, проходящих курс лечения, и начнешь озираться в поисках капельницы. Французский, так точно обозначающий чувственные удовольствия: connaisseur, gourmet, bouquet [43], дал имена и не самым приятным состояниям: ennui, cafard, longueurs [44].

В романе “Иностранные связи” Элисон Лури высказывает соображение, что, когда мы приезжаем за границу, у нас полностью задействованы только два чувства. “Зрение допускается – отсюда понятие ‘осмотр достопримечательностей’. Также приветствуется вкус, причем он приобретает значение почти сексуального характера: употребление местной еды и напитков становится крайне важным событием; доказательством того, что вы ‘там были’”. А вот слух, обоняние и осязание пригашены, а то и вовсе отключаются.

Это довольно верно. Приезжающие во Францию страдают особенно. Здесь говорят с недоступным пониманию акцентом (даже если вы и владеете немного языком), либо на еще менее постижимом argot. Почему вдруг нектарин зовется brugnon? Почему Центр Помпиду известен как Бобур? Сколько весит фунт? А еще есть разные надписи и указатели. Кто, кроме местных жителей, поймет, что défense d ’ afficher – loi du 21 juillet 1889 означает “Расклейка объявлений запрещена”? Или что ресторан, который что‑то “предлагает”, отдает это вам, но только за деньги?

Летом подобные эффекты только усиливаются. Всякий теплый день в Люксембургском саду вы сможете наблюдать правило “не трогать” в действии. Самая южная часть парка, которая выходит на бульвар Сен‑Мишель, известная как “Маленький Люксембург”, – это две одинаковые лужайки, с обеих сторон обсаженные подстриженными в виде геометрических форм деревьями. Чтобы сохранить газон, ходить по ним строжайше запрещено. И тем не менее каждый летний день несколько взмыленных туристов с рюкзаками, свернув с бульвара в поисках тенька, замечают зеленые островки лужайки, на одном из которых устроили пикник, а другой совершенно пуст. На него‑то они блаженно и опускаются, но уже через минуту садовые охранники гонят их прочь.

Чем жарче, тем быстрее утомляются пешеходы. Главная их ошибка в том, что они перемещаются слишком быстро. Попробуйте прогуляться с вновь прибывшим, и уже через полквартала вы будете общаться с его спиной. К счастью, летом они сбавляют темп и едва передвигаются. Канадская писательница Мэвис Галлант, которая проводит август в Париже, когда все остальные бегут из него к морю или в горы, довольно точно описала эту ситуацию в рассказе “Август”.

...

Париж затихал. Улицы были белыми и пыльными, повсюду развевались флаги, летали клочья бумаги и рваные афиши; у светофоров на переходах стояли сосредоточенно бесцельные люди со стертыми ногами, одетые по жаркой погоде. Они пытались решить, надо или нет переходить эту улицу; старались угадать, будет ли Париж лучше на той стороне. Минутная стрелка города начинала притормаживать. В августе она остановится совсем.

Летом и зимой прогулки по Парижу требуют определенной настройки – не просто другого подхода к прогулке, но и другого взгляда на город.

Гуляя по Нью‑Йорку, я смотрю вверх. Манхэттен – это его дома, которые поражают, как скалы Гранд‑Каньона. Как и пирамиды, они говорят о возможностях власти, вере в идеальное устройство и обещаниях будущего. А например, в Лондоне я смотрю по сторонам. Нигде социальные диссонансы не производят такого впечатления, нигде нет такого разнообразия человеческих типов и языков, хоть для глаза, хоть для слуха.

Но в Париже я смотрю вниз.

Наводнение в Париже, 1910

(“Вот и правильно, – заметит циник, – учитывая, во что ты можешь вляпаться”. Это неверно. Хотя число собак в Париже не уменьшилось, количество оставляемых на тротуарах какашек явно убавилось. Город отказался от службы, известной под названием le motocrotte, которая отправляла молодых людей на мотоциклах на улицы, снабдив их пылесосами, которые подчищали самые неопровержимые улики. Теперь можно даже встретить владельцев собак, которые соскребают экскременты в пластиковые пакетики – каких‑то десять лет назад представить это было так же сложно, как француза, заказывающего в кафе кока‑колу.) Нет, парижане смотрят под ноги, потому что там – история города. Хотя большие улицы и бульвары устилает асфальт, под ним вы обнаружите настоящий булыжник: крупный и грубо обтесанный на старых улицах, помельче и лучше подогнанный на новых. В конце xix века был период, когда экономии ради улицы мостили досками, выструганными под размер кирпича – эдакий черновой вариант современного паркета. Но в 1910 году Сена вышла из берегов, наводнила улицы, доски раздулись, и прибрежные дороги превратились в непролазную кашу.

После этого в обиход вошла гранитная брусчатка, уложенная на песок, часто веером. Она смотрится вполне безобидно – до той поры, пока кому‑нибудь не вздумается выломать ее и в кого‑то зашвырнуть, как это делали студенты во время беспорядков 1968 года. Песок под ней – дополнительный бонус; по всему Парижу тогда появились граффити: “Под мостовыми – пляж”. Flic [45] упал без сознания, когда в его шлем угодил булыжник, и совсем не разделил всеобщего энтузиазма, но синяки проходят, а от тех дней в памяти осталось радостное возбуждение от гулявших тогда страстей, которое для меня воплощено в одном из анонимных плакатов soixante ‑ huit [46]: изображение растрепанной девушки с развевающимися полами плаща, пойманной в момент, когда она бросает камень, и под ним надпись черными буквами, выдающая неприкрытое восхищение: La beauté est dans la rue. Красота – на улицах!

“Красота – на улицах!”, постер 1968 г.

Но студенты проиллюстрировали старую истину. Если, как утверждали flâneurs, прогулка по Парижу – искусство, то сам город – это холст, на котором они его создают. А раз уж Париж – довольно древний город, то и холст уже не чист. Художники пишут поверх своих прежних работ (и не только своих), подобно тому, как средневековые ученые соскабливали тексты с пергамента, чтобы заново его использовать. На таком палимпсесте, сколько бы раз его ни использовали, всегда слабо проступают более ранние письмена. И мы, гуляющие по Парижу, каждым своим шагом выписываем новую историю. Город, который мы оставляем позади себя, уже всегда теперь будет немного другим.