Глава восьмая. Алина вернулась в Москву, а я – к себе, к своему компьютеру, виду из окна на Хермон и к Лике, не понявшей причины моего отсутствия и ждавшей дополнительных

Алина вернулась в Москву, а я – к себе, к своему компьютеру, виду из окна на Хермон и к Лике, не понявшей причины моего отсутствия и ждавшей дополнительных объяснений.

– Дело было, – уныло в шестой раз повторил я. – Отвозил в редакцию материал. Ну что ты меня пытаешь, в конце‑то концов? Не за границу же я ездил – в Тель‑Авив. И по делу, а не к любовнице.

Не нужно было говорить этого. Всегда у меня так – слово вылетает прежде, чем мысль успевает совершить над словом работу скульптора. Не то чтобы я был излишне разговорчив, скорее наоборот, Лика частенько жаловалась, что мне приятнее говорить с собой, чем с ней, и порой я обижаюсь, когда она просит меня что‑нибудь рассказать, а мне кажется, что я уже это рассказывал, повторяться не люблю, но ведь рассказывал я самому себе, и только казалось, что – Лике. Но все равно – слова вырывались раньше мысли, если им вообще суждено было быть произнесенными. Почему я сказал о любовнице? Лике и в голову не пришло бы, что я способен ей изменить, она лишь хотела ясности – в какой редакции я был, какую статью отвез, почему утром о поездке не было и речи?

– Любовница? – растерялась Лика. – У тебя в Тель‑Авиве любовница?

– Нет, – терпеливо произнес я, кляня себя за несдержанность. – Я сказал, что ездил по делу, а не к любовнице, улавливаешь разницу?

– Улавливаю, – сказала Лика со слезами в голосе. – Значит, если бы не дела, ты поехал бы к любовнице?

– О, Господи! – вздохнул я и пошел на кухню заваривать чай. Нужно было сказать Лике правду. О том, что теперь я не один. С ней я был один, хотя нам обоим и казалось, что мы вместе, что мы – пара, и что нам хорошо. С Ликой я был один, а теперь нас двое. И даже больше того – я опять один, но нынешнее мое одиночество это одиночество пары. Объяснить Лике разницу я все равно не смог бы.

Чаю я насыпал слишком много, и вкус пропал, аромат стал терпким и чересчур насыщенным, пришлось долить кипятком, и это уже стал не чай вовсе, а коричневая бурда. Заваривать заново у меня не было ни желания, ни времени – разлил по чашкам то, что получилось, и понес в комнату, где Лика ждала меня, размышляя о том, когда я успел обзавестись любовницей в Тель‑Авиве, если бывал там довольно редко, возвращался в тот же день – у меня просто времени не было на то, чтобы заниматься еще и женщинами.

Когда ты успел? – спрашивали ее глаза. Пришлось ответить.

– Лика, – сказал я, – когда ты на меня так смотришь, у меня прокисает кефир в холодильнике, а вместо чая получается бурда, вот как сейчас. По‑моему, ты этого пить не захочешь.

– Захочу, – сказала Лика и положила в чашку четыре ложки сахарного песка. Она любила сладкое, но от пирожных отказалась давно – сохраняла фигуру, – и потому пила исключительно сладкий чай, не понимая, как может человек – я, к примеру, – пить чай вообще без сахара.

И так было во всем. То, что нравилось мне, казалось Лике вульгарным и безвкусным, а то, что любила она, мне представлялось верхом ширпотреба, каковым и было на самом деле: женские романы, сладкий до приторности чай, яркая помада известной французской фирмы, название которой я никак не мог запомнить, Дуду Топаз с его несмешными хохмами, к тому же, трудно переводимыми с иврита.

– Веня, – сказала Лика. – Иногда мне кажется, что ты считаешь меня непроходимой дурой. Я прекрасно знаю, что любовницы у тебя в Тель‑Авиве нет, я бы почувствовала, если бы что‑то такое произошло. И ездил ты по делам. Но почему ты мне не сказал, что закончил статью? И почему не сказал, что едешь – я бы тебя попросила купить мне в «Суперфарме» несколько шампуней. Я моюсь только «Джонсоном», а в нашей дыре этой фирмы нет второй месяц.

– Я и сам не знал до последней минуты, что поеду, – вяло возразил я.

Мой самолет только что приземлился в Шереметьево, и пассажиры засуетились, будто командир сообщил им о начавшемся на борту пожаре. Я сняла с полки баул и надела кофточку. К выходу не торопилась – в зале прибытия меня ожидал Валера, мне совсем не хотелось его видеть, и хорошо бы придумать, как уехать из аэропорта, не встретившись с моим любезным. Это было невозможно, у Валеры нюх на мои передвижения – если не появлюсь вовремя на месте встречи, он перекроет своим телом тот единственный путь, который я себе выберу, у меня уже был опыт на этот счет, а затевать скандал сразу по прибытии не хотелось. Всему свое время – время ссориться и время мириться, время играть роль и время быть собой.

– К черту Валеру! – воскликнул я и неловким движением опрокинул чашку. Чай разлился по скатерти, будто черный спрут раскинул свои щупальца.

– Какого Валеру? – удивилась Лика. – Убери чашку, я поменяю скатерть. Где у тебя запасная? В правом нижнем? Какой ты сегодня неловкий! Так что за Валера? Хруцкий из «Новостей»?

Лика знала с моих слов всех редакционных работников, а о Валерии Хруцком слышала только самое плохое. Странный это был человек, если не сказать больше. Виделись мы с ним вряд ли больше пяти‑шести раз, но гадостей он мне сумел сделать столько, что хватило бы на несколько дуэлей со смертельным исходом. Когда я вел в «Часе пик» страничку научных новостей, Хруцкий, работавший тогда в этой газете, все уши прожужжал начальству, что более бездарной рубрики никогда не видел. И хотя читатели писали в редакцию совершенно иное, от работы мне было, в конце концов, отказано под странным предлогом экономии средств – не спорю, деньги действительно нужно экономить, но в данном конкретном случае речь об экономии не шла ни в коем случае, ведь ту же по величине газетную полосу начали забивать другими материалами, за которые платили (не мне – вот в чем была разница) те же или даже большие деньги.

Историй такого рода случилось со мной немало, и всегда на горизонте маячил Хруцкий. Конечно, Бог его наказывал – в отличие от меня, прощавшего своих врагов во всех жизненных обстоятельствах, верховный владыка нашего мира, в которого я, впрочем, не верил, наказывал Хруцкого почти сразу после его очередного на меня поклепа. Его регулярно выгоняли из всех газет, и потому он числил себя «независимым журналистом», так ни разу и не сопоставив даты своих увольнений с датами «наездов» на некоего Вениамина Болеславского.

– Нет, – сказал я, – при чем здесь Хруцкий? А впрочем, – я тут же поправился, – конечно, Хруцкий, кто же еще?

Не объяснять же Лике, что Алина, подхватив на плечо сумку (тяжелая, так и тянет к земле, хотя на самом деле довольно легкая, килограмма четыре, не больше – я очень сильно ощущал эту раздвоенность: будто у меня было два правых плеча, и на обоих висела сумка весом в четыре килограмма, одно мое плечо – женское – ощущало сумку как невыносимую тяжесть, а другое – действительно мое – выдерживало груз шутя и готово было потянуть еще вдвое), направилась к выходу из «зоны паспортного контроля», а там ее – меня! – действительно ждал Валера, и мне не хотелось его видеть ни сейчас, ни вообще.

– Где он еще нагадил, этот негодяй? – возмущенно сказала Лика, заменив темную скатерть на светлую, которую я терпеть не мог и хранил на самом дне бельевого ящика. – Неужели сказал что‑то по поводу твоей статьи об опреснителях?

– А пес его знает, – отмахнулся я, направляясь к высокому мужчине в джинсах и клетчатой рубахе, стоявшему в первом ряду встречавших. Мужчина широко улыбнулся и протянул ко мне свои огромные руки. Я остановилась в двух шагах от него, опустила сумку и хотела сказать, что между нами все кончено, потому что ничего толком не было и быть не могло, но Валера, конечно, все понял не так, как мне хотелось, а так, как воображал сам и как хотелось ему в данный момент, – подошел, поднял сумку, легко перекинул через плечо, другой рукой прижал меня к груди, будто мешок, и поцеловал – к счастью, не в губы, я сумела увернуться, и он, конечно, почувствовал изменение в моем отношении, отстранился на мгновение, искра понимания мелькнула в его глазах, но исчезла, потому что понял он, как обычно, сам себя – сам для себя решил, что я устала с дороги, и потому мне не до обычных нежностей.

– Пойдем отсюда, – сказал он и потянул меня к выходу, обняв за плечи. – Погода портится, сейчас дождь хлынет, не хватало только, чтобы ты простудилась, попав под ливень после израильского солнца.

– Ты просто тряпка, – сказала Лика. – Я бы на твоем месте давно набила этому типу морду. Конечно, если у человека нет совести, то лучше он от этого не станет, но тогда ты, по крайней мере, будешь знать, за что он тебя ненавидит.

– Валера, – взмолилась я, чувствуя, что не в силах буду сесть с ним в такси, а потом мчаться по мокрому шоссе, и он будет поглядывать в мою сторону, правой рукой то и дело касаясь моего плеча, локтя, колена… – Валера, извини, я очень устала, поймай мне машину, хорошо? Я поеду домой сама, а ты мне завтра утром позвони, нужно поговорить.

– Лика, – сказал я, чувствуя, что не в силах больше выдерживать собственную раздвоенность, умноженную на раздвоенность мира, – извини, я очень устал и хочу лечь. Завтра я тебе позвоню, хорошо? И мы поговорим.

Оба – Лика и Валера – посмотрели мне в глаза и поняли, что я говорю серьезно.

– Хорошо, – сухо произнесла Лика. – Я пойду, у меня тоже масса дел. С утра я завтра занята, а после обеда позвони.

– Сама? – удивленно произнес Валера. – Я поеду с тобой, о чем ты?

– Сама, – упрямо сказала я. – И не задавай лишних вопросов.