Глава пятая. Когда телефон выключен, судьба обычно ломится в дверь

Когда телефон выключен, судьба обычно ломится в дверь. Или в окно – но для этого нужны совсем особые причины, которые в моем случае, видимо, еще не возникли. В дверь звонили настойчиво, не отрывая пальца от кнопки звонка. Я сложил листы в стопочку, посмотрел вокруг в поисках места, куда бы спрятать их от назойливого взгляда, и не нашел ничего лучшего, чем подсунуть под пульт компьютера, откуда, конечно, были видны края, но не просматривался текст – если бы я оставил листы на самом виду, они не могли бы вызвать большего любопытства.

Звонок требовал, звал, поднимал с места, и я поспешил к двери – в отличие от большинства израильских квартир, где с улицы входишь прямо в большую комнату‑салон, распахнутую для гостей, званых и не очень, как театральная сцена после поднятия занавеса, – у меня была маленькая прихожая, закуток, где вдвоем было трудно разминуться. Входя в квартиру, человек упирался в стену, а точнее – в висевшее напротив двери зеркало. Многие пугались, когда, открыв дверь, встречали собственный изумленный взгляд, отраженный в стекле. Тот, кто приходил во второй раз, по‑моему, закрывал глаза, чтобы избежать неприятного ощущения. Постоянные посетители – Лика, к примеру, – войдя, надевали маску равнодушия и демонстративно не обращали на зеркало внимания. Лика даже причесываться предпочитала, войдя в салон и достав из сумочки собственное маленькое зеркальце.

– Кто? – спросил я, перекрикивая звон, гундосый, как звук корабельной рынды в тумане.

Звон прекратился, и голос Рафика сказал:

– Посмотри в глазок, увидишь.

Резонное замечание. Мне почему‑то не нравилось смотреть на посетителей в дверной глазок – ощущение было таким, будто подглядываешь в замочную скважину, совершая действие, возможно, необходимое, но очень уязвимое с моральной точки зрения. Наверно, это была привычка – в двери моей старой квартиры глазка не было отродясь.

Прикладываться к холодному стеклу я не стал – соседа с первого этажа легко было узнать по голосу. Наверно, на моем лице была написана откровенная досада – что за необходимость трезвонить в то время, когда я обычно работаю, и Рафик об этом прекрасно знал? Сосед заговорил быстро, упреждая мои недовольные реплики:

– Слушай, звоню‑звоню, ты спал, что ли?

Рафик приехал с Кавказа, и обычно я с удовольствием слушал его речи, намеренно приправленные акцентом.

– Нет, не спал, – пробормотал я.

– Извини, если помешал, – Рафик даже и попытки не сделал войти в квартиру, понимая, что это бессмысленно – я стоял перед дверью, и, чтобы войти, меня нужно было аккуратно отодвинуть в сторону. – Дело такое, что… Помощь нужна, понимаешь?

– Что‑нибудь с Лаурой? – спросил я, чтобы заставить Рафика говорить конкретно. Лаурой звали его жену, страдавшую астмой. Впрочем, обычно во время приступов Рафик обращался не ко мне, а в «скорую», понимая, что не журналист нужен в таких случаях, а врач.

– С Лаурой? – недоуменно переспросил Рафик. – Нет, с чего ты взял? Слава Богу, с Лаурой все в порядке. Слушай, ты что, телефон выключил, да? Она мне звонит, говорит, у тебя никто не подходит, а ей срочно, потому что днем улетать…

– Кому срочно? – я ничего не понимал. На мгновение подумалось, что это Лика не смогла ко мне пробиться и зачем‑то начала напрягать соседа, которого, вообще говоря, недолюбливала по причинам, о которых обычно говорят: «человек не моего круга». Но Лика никуда не улетала…

– Дорогой, откуда мне знать? – развел руками Рафик. – Говорит, срочно. Говорит, не могли бы вы пойти и посмотреть. Может, говорит, он телефон отключил. Голос приятный.

Последние слова Рафик произнес с мечтательной улыбкой, из чего следовало, что точно звонила не Лика – их неприязнь была взаимной.

– Ничего не понимаю, – пробормотал я и принял, наконец, решение. – Скажи ей, чтобы перезвонила ко мне, а я включу телефон. Если так срочно…

Мое осуждение относилось к обоим – и к неизвестной женщине, и к Рафику. Сосед повернулся и медленно начал спускаться на свой этаж, будто ждал, что я остановлю его и скажу что‑нибудь вроде: «А, вспомнил, это, наверно, Соня из редакции!»

Я прикрыл дверь и вернулся в салон. Почему‑то, прежде чем включить телефон, достал подсунутые под клавиатуру листы и прикрепил их к пюпитру, где они стали похожи на повисшие в безветренную погоду флаги.

Телефон зазвонил почти сразу после того, как я сунул провод в разъем.

– Слушаю, – сказал я в трубку максимально недовольным тоном.

Две‑три секунды продолжалось молчание, будто абонент на другом конце провода эмоционально впитывал единственное произнесенное мной слово, пытаясь определить – тот ли я человек, или произошла ошибка.

– Это я, – произнес низкий женский голос, знакомый мне настолько, что я не мог его узнать, как не узнаешь иногда собственное отражение в зеркале. – Наверно, я помешала, но самолет у меня в три часа, и я боялась не успеть…

– Не успеть… – повторил я, сжав трубку так, что у меня заныли пальцы.

Это был голос женщины из моего сегодняшнего сна. Я, наконец, узнал его, потому что, по сути, это был мой собственный голос, измененный присутствием обертонов, придававших произнесенной фразе глубину и многосложность.

– Где вы? – спросил я, хотя правильнее было для начала спросить: кто вы?

Женщина ответила без запинки, будто ожидала именно такого вопроса:

– Тель‑Авив, улица Соколов, дом шестнадцать, квартира восемь, второй этаж налево.

И добавила после мгновенной паузы:

– Но через полтора часа мне выезжать, Игорь приедет за мной на машине.

Меня неприятно кольнуло под ложечкой. Игорь? Какой еще Игорь? Не должно быть у нее никакого Игоря. Разве ночью, когда я ее увидел, с ней рядом был другой мужчина?

– Тель‑Авив, – повторил я. – Полтора часа.

И осознав безнадежность ситуации, воскликнул:

– Я не успею! Мне до Тель‑Авива ехать два с половиной часа! И еще автобуса ждать! И от автостанции до улицы Соколов! Это займет четыре часа – не меньше!

На этот раз пауза продолжалась, кажется, половину вечности. Во всяком случае, я успел продумать все возможные и невозможные варианты, включая попытку угона вертолета с расположенной в километре от города военной базы.

– Это ужасно, – сказала она. – Это просто ужасно.

Нужно было решать, и я сказал:

– Еду в аэропорт. Если рейс в три, то посадка еще не закончится. Да… куда вы летите?

– В Москву, – быстро сказала она. – Самолет компании «Трансаэро».

– Ждите меня! – крикнул я в трубку. – Не улетайте без меня! Не улетайте!

Я положил трубку и заметался, ощутив мгновенный приступ паники. Где коричневые брюки? Почему не висит на спинке стула рубашка? И вообще… Я не спросил ее имени. Я не знал, как она выглядит и во что будет одета. Я не знал о ней ровно ничего – как я узнаю эту женщину в толчее аэровокзала?

Господи, как я туп! Умея логично и правильно рассуждать о сложных проблемах в десятках написанных мной статей, почему я становился беспомощен, едва сталкивался с простой житейской ситуацией?

Коричневые брюки, в которых я обычно ездил в редакцию, обнаружились на веревке, протянутой поперек технического балкончика. Просунув одну ногу в штанину, я заковылял к телефону, потому что только теперь (Господи, как я туп!) вспомнил о простом способе, позволявшем опять услышать ее голос. Подняв трубку, я нажал на кнопку с изображением звездочки, потом набрал 42 – команду возврата разговора: автоматическая служба телефонной компании должна была соединить меня с абонентом, только что набиравшим мой номер. Я пользовался этой услугой тысячи раз, почему сейчас этот способ не сразу пришел мне в голову?

Жесткий мужской голос сказал на иврите:

– Здравствуйте, это телефонная компания «Безек». Номер, по которому возвращается разговор, вне возможности соединения. Здравствуйте, это телефонная компания «Безек». Номер, по которому…

Я бросил трубку и прошипел от досады:

– Чтоб тебе никогда не закончить фразу…

Проклятие было, конечно, странным, но в тот момент я вообще соображал плохо, а точнее – не соображал вообще. Иначе почему, осознав себя, в конце концов, на остановке тель‑авивского автобуса, я обнаружил, что, надев коричневые брюки, так и остался в линялой домашней рубахе? И почему, прихватив с собой листы со старыми записками, я положил их не в портфель, с которым обычно ездил в редакцию, а в дорожную сумку, где они непременно сомнутся?

Возвращаться было поздно и бессмысленно, из‑за угла показался одиннадцатичасовой автобус, водитель затормозил и открыл мне дверь – на остановке я был один, и мой вид, должно быть, производил неадекватное впечатление. Во всяком случае, водитель подождал, пока я опустился на сидение у окна в середине салона, и только после этого рванул с места.

Дорогу я помнил плохо. Автобус был полупустым, неурочное время, водитель, похоже, торопился по своим делам – иначе почему он даже не сделал обычного десятиминутного привала около закусочной на перекрестке Гиват‑Ольга? Я смотрел в окно, но взгляд мой был обращен на самом деле вглубь себя, и видел я не мелькавшие, будто в мультипликационном фильме, белые коттеджи, зеленые квадраты плантаций и голубые плакаты, рассекавшие пространство перед автобусом. Впрочем, и прошлое мелькало так же хаотично, мысли перескакивали с первого моего опыта автоматического письма к дню, когда я ушел из института, потом почему‑то вспоминалось, как я принял Сашеньку за женщину моей мечты, а что из этого вышло, вспоминалось с трудом, хотя я, как мне казалось, прилагал к этому немало усилий.

Автобус проехал под мостом (мы уже мчались по Тель‑Авиву, влившись в поток движения по шоссе Аялон). Мгновенная смена света и тьмы, и возвращение к свету будто что‑то включили в моем сознании: я увидел себя за кухонным столом, я смотрел на себя со стороны и осуждал, потому что именно в тот день порвал с Сашенькой, ни в чем не повинной и пострадавшей, по сути, за мои научные убеждения, к которым бедная женщина не имела никакого отношения.

Мы сидели в кафе, Саша ковыряла ложечкой в вазочке с мороженым и бросала на меня быстрые взгляды – она понимала, конечно, что все уже кончено, это можно было прочесть по моему лицу, но все‑таки надеялась на то, что женская интуиция ее подводит – как подвела однажды, но в тот раз я пришел и спас ее от одиночества, а теперь не просто не хотел спасти, но намеревался добить, будто подраненную птицу, не способную к самостоятельному полету. Я чувствовал себя подлецом, но и не сказать того, к чему готовился, не мог тоже.

– Понимаешь, – пробормотал я, так и не притронувшись к мороженому, превратившемуся в вязкий сироп, – мы с тобой разные люди… Ссоримся из‑за каждой чепухи… Вчера вот… Ну почему я не хотел… А ты… Черт! – прервал я сам себя и, взяв, наконец, нужный тон, заговорил быстро и, как мне казалось, решительно:

– Сашенька, ты здесь ни при чем, это моя ошибка. Если хочешь, ошибка научного эксперимента. В этом эксперименте я, как и ты, всего лишь подопытный кролик. Но, в отличие от тебя, я это понимал, а ты оставалась в неведении. Сейчас опыт закончился. Неудачей. Не получилось. Не ты виновата и не я.

– Что не получилось? – едва шевеля губами, спросила Сашенька. Она смотрела мне в глаза непонимающим взглядом – все, что между нами произошло, было для нее так же важно, как рождение сына, пятилетие которого мы вместе отметили неделю назад. – Что не получилось, Веня? О чем ты говоришь?

– О родственности душ. Я вообразил, что мы с тобой – две половинки одной духовной сути. Это оказалось ошибкой.

– Ты так решил из‑за того, что я согласилась работать у Веллера?

Сашенька искала сугубо практическое объяснение моего поведения – то, что было ясно мне, для нее представлялось мужским эгоцентризмом, неспособностью понять другого человека.

– Нет, – сказал я. – Веллер здесь ни при чем. Просто нам нужно расстаться.

– У тебя есть другая женщина?

Если бы… У меня не было другой женщины в этом мире, а тот, где моя половинка ждала меня, оставался недоступен.

Я бросил ложечку на стол и поднялся.

– Извини, – сказал я, – мне пора.

– Ты даже не проводишь меня? – Сашенька удерживала секунды, не позволяя времени растекаться бесформенной лужицей, как это уже случилось с мороженым и с нашими отношениями, и со всей ее жизнью.

– Извини, – повторил я. – Мне просто не успеть.

Я повернулся и ушел – встреча вообще не имела смысла, порвать отношения можно было и по телефону. Нет, по телефону не получилось бы, Сашенька непременно явилась бы ко мне домой, чтобы посмотреть в мои бесстыжие глаза. Телефон для нее был всего лишь средством передачи простейшей информации, она не любила долгих разговоров на расстоянии и не понимала собеседника, если не видела его перед собой.

Больше мы с ней не встречались.

А как я страдал вначале, когда она не хотела отвечать на мои настойчивые ухаживания! Казалось, мир рушится, – не потому, что письма, которые я писал сам себе, указывали именно на Сашеньку, как на женщину, созданную для меня в этой Вселенной, но скорее потому, что по всем моим представлениям вторая половинка души (а я считал Сашеньку своей частью!) не способна в принципе сказать «нет!» – ведь это все равно, что предать себя…

Автобус проехал поворот к аэропорту, и я в который раз посмотрел на часы – запас времени был уже почти равен нулю. Впереди появились огромные серые здания складов, еще минута…

Я должен был вспомнить что‑то. Почему я все время держал на коленях листы и разглаживал их ладонью? Почему мне так важно было видеть формулы? Может, я хотел, наконец, понять, что они означали на самом деле? Я никогда не верил в то, что формулой можно записать любовь. Конечно, это чепуха, сюжет плохой пьесы. Формула любви, Господи! Нет ничего более примитивного по замыслу, чем попытка выразить бесконечность человеческой психики с помощью набора чисел и букв, соединенных математическими символами.

Я записал когда‑то эти формулы под диктовку (чью? собственного подсознания?) и, зная, что это действительно конечная суть, не верил ни единой секунды.

Я писал о том, что мироздание вовсе не так однозначно, как нам это представляется. Тривиальная мысль, разве я был первым, кто об этом думал или писал? Нет, конечно, но мне почему‑то представлялось естественным (с чего бы? Разве были у меня тому какие‑то доказательства?), что Вселенная состоит из нескольких частей, слоев, граней (названия я не придумал, какая, мол, разница?). Одна часть – мироздание, которое дано нам в ощущениях: мир темного космоса, яркого полуденного неба, серых вечеров, женских измен, приборов, которые чаще ломаются, чем работают нормально, газет, куда приходится писать, чтобы заработать на корочку хлеба… Наш мир – мир вещества, молекул, атомов, частиц, связанных различного вида полями.

И есть второй мир, столь же реальный, как наш, – мир полей, где нет атомов, молекул и элементарных частиц. Вселенная, в которой не масса создает поле тяжести, а наоборот – поле тяжести, существующее, как основная физическая суть, создает (а может и не создавать) себе массу. Мир, в котором сначала возникает ощущение, чувство, сознание, и лишь потом – вещественное нечто, вместилище ощущений. Сознание первично, вещество вторично.

Существует еще мир третий, где материи нет вовсе. Нет вещества, нет поля, нет тела, нет сознания… А что есть? Идеи, мысли, живые и способные развиваться сами по себе. Я успел написать только самые примитивные уравнения, описывавшие то, что я представлял очень плохо. Понимал, конечно, что моя идея трехслойной (трехкомпонентной?) Вселенной немного… хм… сильно, скажем так, противоречит основным положениям квантовой физики. Но мне казалось… Нет, это я знал точно, хотя и не сумел тогда доказать и записать в уравнениях: никаким реальным физическим законам моя модель Вселенной не противоречит. Вселенная едина, конечно, и три ее части (слоя, компоненты) прочно связаны друг с другом, непременно друг с другом взаимодействуют, это я и должен был (должен? Вернее сказать: хотел) описать уравнениями, но слова у меня получались лучше, а математика – такой громоздкой и некрасивой, что однажды я отложил листы, спрятал подальше и зарекся заниматься проблемами, в которых не был ни специалистом, ни даже сколько‑нибудь просвещенным дилетантом. Сколько нас, таких «создателей вселенных», осаждает редакции научных журналов? Мне не хотелось становиться одним из тех, о ком говорят «чокнутый фрик»…

Я знал, что когда‑нибудь вернусь к этим сумбурным записям.

Пришло время?

* * *

Автобус подкатил к входу в здание аэровокзала, люди начали покидать салон, я тоже поднялся и принялся заталкивать листы в сумку (зачем я их только оттуда вытаскивал?). Формула опять оказалась перед моими глазами, и я прочитал ее – как делал это сто раз, – думая уже не о прежней жизни, а о будущей. Не о Сашеньке, а о…

Что‑то сильно укололо меня в оба виска. Кто‑то взял мои руки в свои и, крепко удерживая за локти, заставил опуститься на сидение. Не я, а кто‑то другой, перевернул один из листов чистой стороной вверх, разложил бумагу на неровной поверхности дорожной сумки и, вытащив из бокового кармана шариковую ручку, начал выводить слова четким, почти каллиграфическим почерком.

– Господин! – сказал водитель, включив микрофон. – Рейс закончен, вам в аэропорт или куда?

– Сейчас‑сейчас, минуту! – сказал мой голос. Я ненавидел эти мгновения. Мне никогда не нравилось – с того первого вечера – отдавать собственное тело во власть существа, которое, возможно, даже было мной самим, не нынешним, а прошлым или будущим, или вообще из другого мира, или не существовавшим вовсе, но созданным моим воображением. Кто бы это ни был, я ненавидел его и подчинялся ему, но самое главное, великое и ужасное – я ему безоговорочно верил.

Руку сводило судорогой, мозг в напряжении готов был продавить черепную коробку и вылиться мне на колени, запачкав серыми клеточками белый лист с уже нацарапанным текстом. И за мгновение до того, как это произошло на самом деле, все закончилось, как заканчивалось всегда.

– Сейчас‑сейчас! – повторил я, овладев, наконец, и голосом своим, и телом, и сумкой, и бумагой. Водитель поднялся с места и направлялся в мою сторону, чтобы то ли помочь, то ли просто выставить меня из салона.

На дрожавших ногах я вышел из автобуса и стоял на дрожавшей земле, собираясь с дрожавшими мыслями, рассыпавшимися, как горох из перевернувшейся банки.

Времени оставалось в обрез, а я не мог сдвинуться с места. Наконец (сколько прошло времени? Минута? Десять?) я догадался опустить на землю сумку, в которую вцепился, как в протянутый кем‑то спасательный круг, и поднес к глазам листок.

«Родственная душа, – было написано не моим, четким и ясным почерком. – Это то, что есть ты сам. Более высокая ступень того, что есть ты. Суть. Узнаешь, но не смотри глазами. Поймешь, но не думай мыслью. Встретишь, но не ступай по земле. Помогут, но убей помощь. Холод не отвергай».

И если два первых указания я еще мог понять, то последние представились полной ерундой, поскольку при всем желании я не смог бы подняться над асфальтом ни на один микрон. Записки, написанные в странном состоянии несознательного почерком, мне не принадлежавшим, я складывал обычно отдельно от листов, хранившихся в тайном отделении чемодана. Мне нужно было хотя бы изредка перебирать эти записки и пытаться понять ускользавшую суть. То, что суть постоянно ускользала, было естественно и страшило меня не больше, чем гроза за окном. Не боялся я и того, что записки попадутся кому‑нибудь на глаза – однажды их обнаружила Лика, когда прибирала у меня в квартире и увидела блокнот с оторванными и вставленными обратно листками, лежавший на нижней полке секретера, куда я и сам не заглядывал больше месяца.

«Что это?» – спросила любопытная Лика, и я отобрал у нее блокнот со словами: «На досуге пишу фантастику. Закончу – покажу».

Лику этот ответ вполне удовлетворил. Кажется, я даже возвысился в ее глазах – фантастику, как вид литературы, она не любила, но фантастика все же была способом художественного самовыражения, в отличие от журналистики, которой я занимался утром, днем, вечером, а бывало и ночью. Лике почему‑то очень хотелось видеть меня человеком не столько утилитарного назначения, сколько гигантом духа. Наверное, женщинам, по крайней мере некоторым, это важно – видимо, они понимают собственное духовное бессилие, ведь пресловутая женская интуиция, которой у Лики было в избытке, ощущалась ею не как духовность, а как заданность поведения, столь же утилитарная, как моя журналистика, предназначенная единственно для зарабатывания денег на хлеб насущный. Лика часто спрашивала меня: «Почему ты пишешь только статьи? Ты же книгу написал. Тебя знали, а теперь забывают. Хочешь, чтобы тебя забыли совсем? У тебя хороший слог, почему ты не хочешь написать еще один рассказ?» Возможно, она имела в виду роман – я давно убедился, что литературные жанры в ее представлении смешивались в размазанное варево, где сонет мало отличался от хокку, а повесть можно было назвать новеллой.

Блокнот я на глазах Лики переложил в ящик компьютерного столика, а после ее ухода спрятал подальше – пусть это будет моей тайной, пусть Лика воображает, что я действительно пишу новый фантастический опус. Больше будет любить, хотя, если задуматься, разве мне нужна была Ликина любовь?

Стоя с листком в руке перед входом в зал регистрации пассажиров, я пытался вспомнить, куда положил блокнот в последний раз. То, что я тогда записал, стояло перед глазами.

«Ощущай себя, – написано было моей рукой (вспомнил: это было двадцать три дня назад, Лика осталась у меня на ночь, и зуд в пальцах возник, когда она заснула), – и стремнина понесется. Мнение будет услышано, а суть вознаграждена. Не торопи события. Жди и будет».

По‑моему, это было самое бессмысленное из посланий. Если не считать последнего, записанного только что.

Я сложил листок вчетверо, засунул во внутренний карман легкой куртки, подхватил сумку, похожую на сморщенный банан, и вошел в гулкий, как пещера, зал аэропорта.

И что теперь?

«Ощущай себя». Да сколько угодно. Мне казалось, что я сейчас ощущал даже движение крови в сосудах и чувствовал, как сталкиваются друг с другом красные кровяные шарики. «Узнаешь, но не смотри глазами». Пожалуйста. Я закрыл глаза и постоял минуту, прислушиваясь к собственным ощущениям и мысленно поворачиваясь вокруг оси, будто стрелка компаса, кружащаяся в поисках утерянного севера. Пусто. Или я мог смотреть только глазами? «Поймешь, но не думай мыслью». Я многое мог понять интуитивно, это дано каждому, даже тем, кто считает интуицию женской выдумкой. Но как можно, не думая мыслью, найти (закрыв глаза?) единственную женщину среди сотен сидевших, стоявших, ждавших, искавших, смотревших по сторонам и углубленных в собственные тревоги?

Тряхнув головой и решив смотреть все‑таки глазами, думать мыслью и ходить по земле, я медленно двинулся по залу. Нужно действовать методом исключения, вот и все. О каких сотнях женщин речь? В лучшем случае – о десятках. Она улетает в три часа в Москву рейсом «Трансаэро». Все очень просто, и не нужно отвлекаться на глупости.

Московский рейс регистрировали в зале С, пройти к стойкам я не мог – бдительные девочки из службы безопасности бросились ко мне, едва я переступил невидимый барьер, отделявший пространство зала ожидания от очереди на регистрацию. «Ваш билет!», «Я не лечу, я только…», «Тогда, пожалуйста, за ограждение!», «Но я ищу…», «Тот, кого вы ищете, после регистрации выйдет в зал. Вы хотите что‑то ему передать?», «Нет!» – воскликнул я, представив реакцию бдительных девиц, если я скажу: «Да, хочу».

Я отошел за барьер и принялся оглядывать очередь, и всех, кто еще не переступил барьера. Здесь стояли пассажиры всех рейсов, не только московского, огромная толпа, заполонившая мир.

Если я ищу ее, то она сейчас, скорее всего, ищет меня. Смотрит вокруг, ждет встречного взгляда. Кто? Эта, в ярком свитере и с черной сумкой у ног? Или та, что пристально всматривается в людей, входящих в зал через главный вход? А может, она старше – вон та, к примеру, лет сорока пяти, стоявшая близко от меня и бросавшая в мою сторону настороженные взгляды?

Ощущай себя и поймешь, но не думай мыслью. Узнаешь, но не смотри глазами…

Неожиданно я успокоился. Неужели столько лет я ждал этой минуты только для того, чтобы сейчас упустить единственный представившийся случай? Ведь и ее, мою вторую половину, некая сила вела, надо думать, так же, как меня – откуда бы ей, в противном случае, знать номер моего телефона? И номер телефона соседа, которому она позвонила, когда мой телефон оказался отключенным?

Если нам суждено встретиться здесь и сейчас, это произойдет. И не нужно трепыхаться. Думать, смотреть, искать. Ничего этого не нужно. Интуиции не нужно тоже – она меня слишком часто подводила.

Будь я йогом, ввел бы себя в состояние медитативного транса и ждал развития событий. Йогом я не был, хотя и занимался когда‑то дыхательной гимнастикой. Я прислонился к мраморной колонне, сложил руки на груди и стал ждать.

Объявили, что заканчивается посадка на рейс компании «Трансаэро» до Москвы, опаздывающих пассажиров просят немедленно подняться в зал отлета.

Шли минуты, а может, даже часы – время, как любят писать романисты, используя один из литературных штампов, для меня остановилось. Если бы я хоть как‑то контролировал свои мысли, то наверняка нашел бы менее банальное определение – никогда не любил общих мест и в своих статьях (а прежде – в научных публикациях) старался избавляться от банальностей, как и от другого словесного мусора. Но тогда, подпирая колонну в зале регистрации, я, пожалуй, действительно впал в транс и не мог определить ни того, с какой скоростью текло время, ни даже того, в каком направлении оно текло. Возможно, эта неопределенность и заставила меня ощутить бытие, как неподвижность времени. Вот я слышу голос и не понимаю: то ли диктор призывает опаздывающих поторопиться, то ли внутри моей черепной коробки звучит эхо ранее произнесенного объявления, а может, странные звуки произвожу я сам, называя себя по имени, которое мне никогда не принадлежало.

Имя?

Почему имя, если время застыло? Имя – это процесс, длительность, судьба, наконец. Имя не может ни звучать, ни быть произнесено, и даже подумать о нем невозможно, если время стоит на месте. Ничто не может…

Алина.

Пять квантов времени, пять толчков из прошлого в будущее, пять звуков. Я должен был произнести имя вслух? Я не мог этого сделать, потому что действие – это тоже время, а в моем распоряжении было только пространство, три измерения вместо четырех. Три? Разве имя не было сказано, и разве число символов не определило размерность моей жизни и, следовательно, того пространства, в котором мне надлежало существовать?

Пять звуков, пять квантов, пять измерений, только три из которых были привычными измерения существования человека, а два остальных… Нет, это не было временем. Что же тогда? Пространство движения без времени, но – с чем?

Впоследствии, когда я вспоминал все, что со мной происходило, то вынужден был выстраивать свои мысли во временной последовательности, иначе, возможно, я и сам для себя не смог бы создать единой картины. На самом деле я не думал этими словами, потому что слова думаются во времени. Если быть точным, я вообще не думал, поскольку то, что происходило, нельзя было назвать процессом. Осознание. Миг. Момент истины – если использовать пусть и банальное, но вполне точное определение.

Я жил в пяти измерениях, из которых три – длина, ширина, высота – застыли перед моими глазами, образуя колонны, пол, потолок, регистрационные стойки и множество неживых существ, которые, если бы существовало измерение времени, можно было бы назвать людьми. Еще два измерения протянулись не в пространстве, а в моем восприятии мира, и я понял их суть, погрузился в них: это были измерения имени и любви.

Имя было – Алина. А любовь была связавшей нас нитью. Я видел эту нить. Не глазами, конечно. Глаза остались в трехмерном мире. Возможно, в мозгу существует иной центр зрения, принимающий сигналы измерений, недоступных взгляду. Нить, связавшую меня с Алиной, я видел так же ясно, как застывших людей и нависшую надо мной колонну. Нить не имела цвета, плотности, ширины, и длина ее представлялась мне не разницей пространственных координат, а разницей наших с Алиной мироощущений.

Я потому и не видел этой женщины в зале аэропорта, что, будучи живой, мыслящей и ищущей, она оставалась вне моего ощущения мира – так бывает, и даже со мной так бывало нередко: идешь по улице и вроде бы прекрасно воспринимаешь окружающее, а потом вдруг слышишь обращенный к тебе вопрос, видишь рядом человека и поражаешься: где он был раньше, почему возник будто ниоткуда? И понимаешь, в конце концов, что человек этот и раньше находился рядом с тобой и, может, даже говорил, а ты отвечал, но все равно он был вне твоего мировосприятия и, не исключено, там бы и остался, а ты впоследствии даже не вспомнил бы об этом разговоре, и на вопрос приятеля: «С кем ты говорил сегодня на бульваре?», искренне ответил бы: «Ни с кем!»

Я ухватил нить, как мог бы ухватить мысль. Я пошел вдоль нити, как мог бы пойти вдоль мысли – от конца к истоку. Для этого не нужно было двигаться ни в одном из трех измерений. Я прошел от последней буквы имени к его первой букве – от «а» до «А», это были, конечно, разные буквы, только на бумаге они могли выглядеть одинаково, а в измерении имени отличались так же, как день отличается от ночи, звезда от планеты, любовь мужчины от женской любви.

Алина стояла в глубине зала и, закрыв глаза, шептала мое имя, которое было для нее более реально, чем призыв диктора срочно подняться в зал отлета, потому что посадка на самолет закончилась, и пассажирка Алина Грибов не должна задерживать отправления рейса.

Мне казалось, что я протянул руки и коснулся пальцев Алины. Мы находились в измерении любви, и потому слова, которыми я способен описать собственные действия, чрезвычайно мало соотносятся с тем, что происходило на самом деле. Для тех, кто, возможно, бросал на меня в тот момент любопытствующие взгляды, я выглядел пассажиром, растерявшимся в огромном и бурлившем котле. Скорее всего, я тупо смотрел перед собой, пытаясь сквозь толпу разглядеть женщину, прислонившуюся к другой колонне метрах в пятидесяти от меня.

– Алина, – сказал я.

– Веня, – сказала она.

Имена соединились, измерение захлопнулось, выполнив свою функцию, осталось только физическое расстояние между нами – и любовь.

Капля любви упала на ось времени и подтолкнула застывший в растерянности квант, соединявший следствие с причиной.

Время сдвинулось, физические измерения стали ощущаться единым и несокрушимым мирозданием, я стоял, прислонившись к колонне, вокруг кипела жизнь, кто‑то кричал на иврите: «Игаль! Скорее! Ави потерял паспорт!», а кто‑то оглушительно чихал, наполняя и без того густой воздух микробами гриппа.

Я перекинул через плечо сумку, ставшую неожиданно легкой, и быстрым шагом пересек зал, направляясь к дальней колонне, подпиравшей лестницу блока «С», по которой опаздывавшие пассажиры спешили на второй этаж, в зону паспортного контроля, таможенного досмотра и свободной торговли.

Алина улыбнулась, увидев меня. Возможно, я тоже улыбался.

– Ты никуда не улетишь, – сказал я.

– Уже нет, – сказала она. – Как я могу улететь? Мне нужно попрощаться с мамой и закончить дела. Да и тебе…

– Ты права, – сказал я. – Мне тоже нужно разобраться. Но так не хочется расставаться – именно сейчас.

– Разве мы расстаемся? – удивилась она.

– Нет, – согласился я.

И, подхватив сумку, стоявшую у ног Алины, пошел к лестнице блока «С». Я все знал, мне не нужно было ничего подсказывать. Молодой человек в черном костюме, стоявший у входа на эскалатор, протянул руку за билетом. Алина порывисто обернулась ко мне, и мы поцеловались – наверное, со стороны это выглядело стандартной процедурой прощания, на этом месте точно так же вели себя все, и мы не стали исключением. На самом деле это было не прощанием, а приветствием, и не поцелуй это был, а прикосновение душ.

Мы коснулись друг друга, прилепились друг к другу, и именно в тот миг, ничем не примечательный ни для кого, кроме нас, наши души, наши судьбы, наши, как говорят физики, мировые линии, соединились в одну, и для мироздания это, конечно, не могло закончиться бесследно.

Алина забрала у контролера билет, подхватила сумку и ступила на эскалатор. Она не обернулась, да и я смотрел куда‑то в сторону – кажется, на часы, висевшие на противоположной стене зала и для моего не очень острого зрения выглядевшие бледным круглым пятном, вроде полной луны на подернутом облаками небе.

Я видел, как Алина поднялась в зал паспортного контроля, встала в очередь за парой американцев и опустила на пол сумку.

«Иди, – сказала она мне. – Твой автобус через семь минут, а следующего ждать два часа».

«Ничего. Мне некуда торопиться. Я хочу посмотреть, как взлетит твой самолет».

«Ты увидишь и в дороге, – улыбнулась она. – Разве это так важно?»

«Совсем не важно, – согласился я. – Просто мне хочется».

«Я люблю тебя, – сказала она. – Разве важно, кто сказал это первым?»

«Совсем не важно»…

Date: 2015-08-24; view: 306; Нарушение авторских прав