ГЛАВА 21 Как реагировать на известие о подставе

Нормальный человек так устроен: когда он слышит или видит нечто кошмарное, то думает, что с ним этого ни за что не случится. Вот и я, когда раньше читал в газетах или смотрел по телевизору репортажи о том, как у какого‑то спортсмена обнаружен допинг, был убежден: это что‑то нереальное и меня оно никак коснуться не может.

Теперь я знаю точно, что нельзя быть застрахованным практически от всего. Ты всегда рискуешь оказаться пешкой в чьей‑то игре или стать заложником чьих‑то просчетов, даже если будешь абсолютно ни в чем не виноват. И осознание этой страшной истины обрушилось на меня в тот день, когда Георгий Ярцев пригласил нас с Юрой Ковтуном в свой кабинет. Напомню, что это был первый сбор национальной команды России под руководством Георгия Саныча. Когда мы с Юрой шли в тренерскую, предполагали, речь пойдет об атмосфере в коллективе и о тактике на матч с Ирландией. Но как только мы очутились в номере Ярцева, я понял: случилось что‑то из ряда вон выходящее. Георгий Саныч был мрачнее тучи. Руководители РФС – Вячеслав Колосков и Никита Симонян – тоже. Обстановка была какая‑то гнетущая. Наконец Ярцев с усилием, словно перешагнув через какой‑то барьер, сказал: «У вас обнаружен допинг. Лошадиная доза». Дальше все было как в тумане. Слово взял Колосков. Потом все вместе мы стали прикидывать, как из этой ситуации выбираться. По всем существующим раскладам получалось, что Титов с Ковтуном попадали в стартовый состав, и просто так оставить нас в Москве означало вызвать серьезные подозрения. Тогда был разработан такой план: мы с Юрой летим в Ирландию, и там у нас обнаруживаются проблемы со здоровьем. Мы о нашем незавидном положении не имели права говорить даже партнерам по команде.

потому что осознавали: если допинг есть у нас, значит, он есть у всех спартаковцев. А рисковать судьбой любимого клуба – это преступление. В общем, нам с Юрком было суждено стать главными актерами в театре имени Катулина и Щукина и сыграть роли, которые до нас никто в России не играл.

По сценарию, написанному руководством сборной. Ковтуну предстояло изобразить из себя простуженного. Юра в людных местах старательно кашлял и весьма правдоподобно хрипел. Каждый раз при виде такой душещипательной картины я тратил большие усилия на то, чтобы сдержать улыбку. Несмотря на трагичность положения, было очень смешно. У меня же, согласно тому же гениальному сценарию, «выплыла» микротравма ноги. Я вынужден был внаглую врать про внезапную боль. Чувствовал себя если не подлецом, то законченным дураком. Жуткое состояние! Уже за то, что я, человек, хронически не переваривающий лжи, из‑за этого допинга стольких людей ввел в заблуждение, следовало бы навсегда занести чудо‑троицу Чернышов‑Катулин‑Щукин в список личных врагов.

Еще раз повторюсь, футбольный мир – это деревня, где слухи разлетаются со скоростью света. А если что‑то известно больше чем двоим, это становится достоянием всех. В общем, достаточно быстро весть распространилась. К чести сборников, никто из ребят не стал задавать нам никаких вопросов. Все сделали вид, что поверили в Юрину простуду и в мою травму. Тем не менее несколько дней мы с Ковтуном были как на вулкане. Мы расходовали последние запасы воли на то, чтобы продолжать играть отведенные нам роли. Внутри, конечно же, все клокотало. У меня было дикое, почти звериное желание разорвать виновных в клочья. Словно открылись глаза на все, что творилось с нами последнее время. Я посмотрел назад и ужаснулся. Ведь весь август спартаковцев страшно «колбасило». В теле не унималась необъяснимая дрожь, в каждом из нас сидело чувство агрессии, многие потеряли сон. Мы приезжали утром на базу, собирались у кого‑нибудь в номере и начинали обсуждать наши метаморфозы: «Я заснул только на рассвете», «А я вообще не спал, километров десять по комнате намотал», «А мне морду набить кому‑нибудь хотелось». Каждое утро все мы были похожи на работяг, которые всю ночь разгружали вагоны. В голове – сплошная муть. Моя жизнь была такой, будто бы я смотрел на нее через забрызганное стекло. Некоторые ребята уже начали терять ощущение реальности, засбоила психика. В матче с «Динамо», ставшем апогеем нашего бромантанового отравления, Макс Деменко откровенно посыпался. У него были глаза сумасшедшего. Когда его заменили, он, ничего не соображая, направился к динамовской скамейке, уверенный, что это скамейка спартаковская. Не исключено, что тот надлом, который вынудил Макса завязать с большим футболом, обусловлен именно бромантановой передозировкой.

Самое поразительное заключалось в том, что мы, десятки раз обсуждая наше состояние и выдвигая различные версии происходящего, ни разу не произнесли слова «допинг». Представляете, насколько была велика вера в то, что в «Спартаке» этой гадости быть не может?!

Когда мне объяснили, что бромантан, который обнаружили у нас с Юрой, лет десять назад использовался лыжниками и биатлонистами, тут же в центре моих подозрений оказался доктор Щукин. Я, когда он только появился у нас в команде, интересовался его послужным списком и запомнил, что лыжный этап в его карьере занимал основное место. Я быстро смекнул, что в одиночку Щукин такую махинацию с нами не провернул бы. Для этого ему должно было поступить распоряжение сверху. Поскольку Щукина привел Чернышов, то круг замкнулся очень быстро. Червиченко я, основываясь на уже сформировавшемся о нем мнении, сразу же из числа подозреваемых исключил. Какую функциональную нагрузку во всем этом нес Катулин, и тогда, и сейчас для меня тайна. Но он был главным врачом «Спартака» и, разумеется, оказаться в неведении не мог. Скорее всего, Артем просто не стал портить отношения с новым тренерским штабом и на определенные новшества закрыл глаза.

Но как бы там ни было, все это мои предположения. Правда мне не известна. Тешу себя надеждой, что когда‑нибудь Сергей

Юран, работавший тогда у Чернышева помощником, возьмет и расскажет, как все было. Он‑то наверняка во всем для себя разобрался. К тому же он такой человек, что взорвать бомбу – это вполне в его характере.

* * *

Прилетев из Ирландии в Москву, мы с Ковтуном рванули в клубный офис. Нам совместно с президентом клуба Андреем Червиченко предстояло во всем хорошенько разобраться и ответить на традиционные русские вопросы: «Кто виноват?» и «Что делать?». Разговор был тяжелый. Червиченко первым делом уволил Чернышова. За Чернышовым удрал Щукин, а мы остались расхлебывать всю эту грязь и делать вид, что у нас все хорошо. Хуже всего было то, что никто не имел точных сведений о том, сколько этот бромантан выводится из организма.

В свой самый катастрофический в истории период «Спартак» вступил с брошенным на амбразуру Владимиром Федотовым. Полагаю, никогда такой разобранной команды Григорьич не встречал. То ли от чудовищных доз, то ли от того, что этот чертов бромантан не был подкреплен какими‑то другими препаратами, у нас произошел обратный эффект. Мы все дружно стали похожи на вареных куриц. Тренироваться вообще были не способны. Сил хватало минут на пятнадцать. После этого ноги подкашивались, головы кружились, ни о каком футболе думать не получалось. Многие ребята были всерьез обеспокоены состоянием своего здоровья, потому что никто ничего утешительного не говорил. Григорьич в такой ситуации был зажат в узкие рамки. У него не было возможности для выстраивания хоть какого‑то тренировочного процесса. К тому же он абсолютно не располагал никакими сведениями насчет того, кто окажется в его подчинении завтра, потому что на тот момент главная и единственная задача для каждого спартаковца заключалась в выведении гадости из своего организма.

Мы разбились на две группы по восемь‑десять человек. Одна группа утром направлялась в Тарасовку, где, напоминая собой сборище узников Бухенвальда, изображала некое подобие беговой работы. Другая – ехала в космический центр на Волоколамке, где в течение трех‑четырех часов подвергалась не очень‑то приятным процедурам. Троих закутывали во что‑то теплое, укладывали в барокамеры и в них якобы опускали под землю на глубину двадцати метров. Другие две тройки находились в других темных комнатах, где наши тела также подвергались воздействию специальной аппаратуры. Одна процедура длилась порядка шестидесяти‑восьмидесяти минут, и мы использовали это время на сон. Многих по‑прежнему по ночам мучила бессонница. Даже если у кого‑то и получалось уснуть, он все равно весь день клевал носом. Вот и восполняли силенки. Вдобавок в спеццентре на Осташковском шоссе нашу кровь перегоняли через плазму и таким образом ее очищали. Я при этом в больших количествах ел арбузы, пил соки и морсы, для того чтобы вымывать из организма бромантановую нечисть.

Вечером группы менялись местами. Одни ехали чиститься, другие – бегать. Я всякий раз заходил к Федотову в его номер и ужасался тому, какой Григорьич испытывал стресс. Но надо отдать ему должное: свой стресс он прятал и перед командой всегда представал бодрым и веселым.

Кошмар нашего положения заключался в том, что нужно было еще и проводить официальные матчи. Во‑первых, нам категорически были противопоказаны нагрузки – существовала высокая вероятность осложнения на какой‑нибудь орган. Но мы, стискивая зубы и отгоняя мысли о возможных последствиях, выползали на поле и бились – спасали честь клуба. Некоторые потом испытывали проблемы со здоровьем. Но это еще были цветочки. Нам ведь предстояло выступать в Кубке УЕФА, а в международных матчах часто проверяют на допинг. В нашем случае это было смерти подобно. Причем речь шла не о карьере одного футболиста, а о целом клубе. Я считаю это чудом, счастливейшим стечением обстоятельств, что «Спартак» сумел уцелеть. О том, что с нами не все в порядке, поговаривали даже в Европе, и комиссия УЕФА имела полное право в любой момент приехать к нам с обследованием. В общем, нетрудно догадаться, каким был психологический фон накануне матча с датчанами. Полагаю, каждый тогда многое бы отдал, чтобы не попасть в заявку на ту игру. Тем не менее никто не стал прикрывать свой зад. Все осмысленно пошли на риск и единогласно решили: будем играть, а там уж как Бог рассудит.

Перед выходом на поле сидим, всех малость потрясывает, впечатление такое, что идем на войну. В раздевалке появляется Андрей Червиченко: «Пацаны, не тревожьтесь. Допинг‑контроля не будет. Я все понимаю, как сыграете – так сыграете».

И мы, обескровленные, затравленные, показали чудеса характера и прибили соперника; два‑ноль. По всем раскладам нам безопаснее было вылететь из Кубка УЕФА, чем продолжать рисковать своей карьерой. Но мы не смалодушничали, и мне приятно осознавать, что я выступал в компании ребят, для которых в этой жизни существует что‑то более важное, чем собственное благополучие.

Через неделю после того поединка клуб организовал секретную сдачу допинг‑тестов, результаты которых стали для нас общим феерическим праздником. Помню, я ехал в тот день на машине домой и думал: «Какое это счастье, что все закончилось. Мы уцелели!»

Я так устроен, что плохое забываю очень быстро. Вот и та печальная история вскоре покрылась толстым слоем пыли в кладовой моей памяти. Жизнь вновь стала обретать присущий ей смысл. А тут и приглашение из сборной на стыковые матчи с Уэльсом подоспело. У меня была травма пальца, да и из‑за допинговой эпопеи можно было подстраховаться, но я с радостью в сборную приехал. Там мы все прошли допинг‑контроль, на основании которого было сказано: «С Титовым нет никаких проблем, разрешается использовать его в матчах за национальную команду».

Палец на ноге все еще болел. Ясно было, что в первом поединке с Уэльсом играть я не смогу, но меня все же включили в заявку. На всякий случай. И это еще одно звено в роковой цепи событий.

Тогда никто из нас не знал, что бромантан имеет свойство прятаться в клетках, но по мере возрастания нагрузки продукты его распада выбрасываются в кровь. А я же активно поработал на разминке, пропотел и фактически уже вновь был «заражен». Спасти меня в том положении мог только жребий. Из восемнадцати человек сдать анализ предстояло двоим. И по закону подлости выбор пал на меня.

Любопытно, что, обладая неплохой интуицией, я тогда даже не насторожился: был уверен, что у меня все хорошо. Сидя на скамейке запасных, я безумно замерз. Мне хотелось быстрее прийти в тепло, принять горячий душ и наконец‑то согреться. В общем, я ускорил события. Сам того не подозревая, я сказал тогда нашему доктору Василькову пророческие слова: «Сергеич, пошли сейчас. Раньше сяду – раньше выйду». И вот мы направились по длинному коридору. Когда мы шли, у Сергеича раздался телефонный звонок. На проводе был Катулин: Артем что‑то заподозрил и попросил Василькова внести в официальный реестр лекарств и препаратов, которые мне давались в сборной, некую «Амегу». Сергеич отказался. Поддайся он тогда – мог бы сам схватить дисквалификацию, и неизвестно, чем бы все обернулось для национальной дружины.

Я потом анализировал тот эпизод и пришел к выводу: Катулин догадывался, что бромантан может‑таки вылезти, и заранее уточнил, в каком из разрешенных препаратов содержатся подобные продукты распада. Где же Артем со своими догадками был накануне матча? Позвони он тремя часами ранее да скажи о своих подозрениях – никто из руководства не стал бы рисковать и включать меня в заявку.

Полагаю, если судьба запускает механизм в виде негативных стечений обстоятельств, то только чудо может этот механизм остановить. Со мной никакого чуда не свершилось. Поначалу мне, конечно же, было любопытно, что там с результатами допинг‑теста. Но все было тихо. Минул месяц, и я абсолютно успокоился. Когда уезжал в отпуск, еще раз сказал себе: как здорово, что «сериал ужасов» остался позади. Сейчас отдохну на славу, а с нового года черная полоса сменится белой.

Заблуждения порой бывают слишком опасными…