Много лет спустя

Расскажу историю из своей журналистской молодости, когда я спутал сущность и видимость.

Я еще не работал в газете, но уже печатался, и когда мне пришлось поехать па юг, — говорю: пришлось, ибо ехал я лечиться, — в редакции, расположенной к молодому автору, сказали:

— Привезли бы вы нам оттуда проблемную статью. Не о литературе. О жизни! Тему найдете на месте.

Проблемных статей о жизни я тогда еще не писал, но мне казалось, я представляю себе, как это делается. Я согласился. А мне назвали известного писателя, который жил в южном городе, куда я отправлялся.

— Он хорошо относится к начинающим. Посоветует, о чем написать. Не забудьте пойти к нему.

Отдышавшись в санатории, я решил нанести этот визит. Вылез из белой санаторной пижамы и панамки, надел костюм, повязал на шею галстук. Костюм был черным, никак для южного июля не подходил, но другого у меня не было.

Дом, в который я шел, стоял на горе, и когда взобрался к нему по крутым улочкам, пот катил с меня в три ручья. Хозяин дома был непохож на свою известную довоенную фотографию — худощавый молодой человек в круглых очках. Меня встретил в саду человек пожилой, не то чтобы полный, но, во всяком случае, совсем не худощавый. Когда я сбивчиво объяснил, кто я и зачем пришел, он помог мне преодолеть скованность, сказав:

— Прежде всего снимайте ваш… фрак. А то расплавитесь! А потом поговорим.

Говорил он. Я слушал.

Он рассказывал о жизни города и области, щедро называл одну тему за другой, объясняя, чем они интересны для журналиста.

— В наш ботанический сад отправляйтесь непременно. Там работает король персиков! Вывел десяток новых сортов! Добивается, чтобы персиковые сады, плодоносили от раннего лета до глубокой осени. Статью назовете так: «Персики на конвейере!» Нет, это скучно. Лучше, так: «Сад волшебника». Он действительно волшебник! И поэт! Научную книгу о персиках — научную! — начал фразой: «Если верить, что змий искусил в раю Адама и Еву плодом, то этим плодом было не яблоко, а персик». В издательстве эту фразу но превратно понятым атеистическим соображениям вычеркивают, а он без нее не согласен печатать свой труд. Вот какой человек! Завтра же к нему. Скажите — от меня. Он вам все покажет!

Известный писатель помолчал, подумал и добавил:

— Но писать портреты знаменитостей для начинающего слишком благостное занятие. Что должно быть в статье? Проблема! Конфликт! А в тему о персиках они заложены… — Он чуть помедлил: — Как косточка в персик! — и прищелкнул пальцами. — Вот так и надо написать статью — сочно, вкусно, внутри твердое ядро конфликта, который вы разгрызете своими молодыми, здоровыми зубами. В чем конфликт? Пожалуйста! Как сказал поэт: «Хоть четверть персика! Персика нету!» Сколько лет с тех пор прошло, как он это о здешних местах написал, а персика по-прежнему нету. Кроме как на опытных участках волшебника. Вот это и есть проблема будущей статьи. Она формулируется так: почему на опытных участках научного учреждения произрастают плоды, которые и в раю не снились, а за его оградой— «хоть четверть персика! Персика нету»?

От старшего товарища я не уходил, а, окрыленный, улетал. Он не только назвал мне интересного человека и увлекательную тему, но и подсказал угол зрения, при котором получится не статичный портрет ученого, а проблемная статья. Пожалуй, ее можно будет назвать так: «За оградой райского сада», — фантазировал я на заданную тему. Повторяю: я был начинающим. И еще не понимал, как это вредно, когда журналисту не просто ставят задачу, но, до того как он принялся решать ее, напористо подсказывают ответ.

Волшебник принял меня в дощатом домике лаборатории. На полках были разложены только что снятые с деревьев персики. Волшебник брал персик с полки, глядел на него и, диктуя сам себе, записывал в карточку описание: «Окраска — золотисто-желтая… Акварельной нежности… Бочок в переходах от карминно-красного до ярко-пунцового. Опушенность — нежная». Потом изящным движением он вырезал из персика прозрачный ломтик, бросал его в рот, задумчиво смаковал и продолжал медленно диктовать:

«…Мякоть — упругая… Вкус — гармоничный. Наполненно-сладкий. С богатством оттенков миндальной терпкости и освежающей кислоты…»

Он протягивал мне золотисто-желтый персик, поворачивая его то карминно-красным, то ярко-пунцовым бочком. А я не знал, как держать, как есть, да и можно ли есть такое чудо. Я надкусывал персик, он заливал меня спелым соком, и я чувствовал — не умею распознать всех оттенков его вкуса, но они еще прекраснее, чем в описании.

То, что я узнал в тот день о персиках — об их вкусе и целебных свойствах, об их истории и капризах, о том, какие персики уже существуют, а какие еще только создаются, — походило на сказку. Но было правдой. Однако правдой было и то, что рассказал мне старший собрат по перу. За пределами волшебного сада таких персиков не купить.

Я еще несколько раз приезжал на опытные участки, а потом написал статью. Отдавая в ней дань восхищения таланту, упорству и трудолюбию волшебника, написал: ученый не может ограничиваться выведением новых сортов, его непременно должно заботить, как эти сорта внедряются в производство. Мне казалось: достаточно волшебнику поехать в окружающие колхозы и совхозы, произнести монолог о чудо-персике собравшимся, как все начнут их выращивать. Все дело в том, что ученый и его помощники недостаточно смело пропагандируют свой опыт.

Далее я уверенно давал им рекомендацию, как это сделать: «Использовать для этого страницы областной и районной газет, трибуны колхозных собраний — все существующие возможности».

Никаких остальных «существующих возможностей» (наличие средств, рабочих рук, техники, удобрений, свободной земли, посадочного материала и пр.), кроме возможности печатать статьи и произносить речи, я не называл. И не задумывался над тем, какие для этого в действительности нужны возможности, и безгранично верил в силу слова. Когда я писал о том, чем необходимо помочь ботаническому саду, я главным образом напирал на бумагу, которая требуется, чтобы в печатных трудах пропагандировать новые сорта. Нехватка бумаги была действительно одной из помех в работе этого научного учреждения, но отнюдь не самой главной; просто мне, человеку пишущему, она была всего понятней.

Статью приняли. Но покуда она писалась и готовилась к печати, было сказано, и сказано очень авторитетным голосом, что Н-скую область планируют превратить в цветущий субтропический сад. Негоже выращивать здесь только яблоки, груши, виноград, абрикосы и персики. Они растут тут от века, а надобно еще внедрять лимоны и эвкалипты. Редакция вписала в мой очерк, — а я не стал против этого возражать — фразу, которая требовала от ученых Н-ского сада, чтобы они немедленно включились в эту работу.

Я не понимал тогда, что мимоходом брошенная фраза о «внедрении цитрусовых и эвкалиптов» вносит в мою статью новую проблему, по сути своей принципиально отличную от проблемы «персиковой». Не понимал и того, что прикосновение к этой проблеме требует от меня по крайней мере минимума специальных знаний. Не столько о лимонах и эвкалиптах, сколько об общих принципах решения новой научно-производственной задачи, о методике опыта. Я не представлял, что между задачей внедрения новых сортов персиков и задачей внедрения цитрусовых и эвкалиптов — существеннейшая разница.

Инжир и персики, виноград и маслины тоже не сами собой появились в этих местах. Покуда каждое из этих растений перестало быть здесь гостем, а превратилось в коренного жителя, прошли века работы садоводов и виноградарей, крестьян и ученых.

Правда, здешний климат и почвы как нельзя лучше подходят именно для этих культур. Благодаря этому и долгим людским усилиям некоторые сорта персиков превзошли своих предков. Лимонам же и апельсинам тепла в течение года требуется больше, чем персикам и другим давно внедренным здесь культурам, а зимние заморозки, пусть непродолжительные, для них губительны. Это не значит, что их нельзя сделать менее требовательными к теплу и более стойкими к холодам, но это всего лишь теоретическое предположение. Как всякое предположение, его важно вначале проверить в небольших, лабораторных, масштабах, в данном случае на опытных участках. При этом научном опыте нужно быть заранее готовым к двум результатам: к желанному — положительному и нежеланному — отрицательному. В широком смысле слова отрицательный результат («невозможно!» или «возможно, но очень дорого») — тоже результат: он показывает, что по этому направлению идти не стоит. Если же результат лабораторных попыток положителен, тогда можно — осторожно и постепенно, чтобы не понести больших потерь, — переходить к внедрению новинки в производство.

Так вот, персики моего волшебника лабораторную стадию давно прошли, доказали: препятствий для выращивания их в этой области нет, а лимонам только еще предстояла — если бы все шло обычным для всякого нового начинания путем — долгая стадия опытов. Их результатов ни специалисты, ни тем более журналист предсказать не могли.

Однако именно об этой принципиальной разнице между внедрением освоенного, известного и неосвоенного и непроверенного я тогда не думал.

Что могло побудить молодого журналиста так решительно мимоходом высказываться по только что возникшей проблеме? Прежде всего книжные представления о жизни. С детства я любил повесть К. Паустовского «Колхида». Центральный мотив — превращение Колхиды в цветущий субтропический сад. Один из героев «Колхиды» говорит: «…Лет через десять пароходы будут входить ночью в наш порт не на огонь маяка, а на запах лимонов». У лимонных деревьев, когда они цветут, действительно сильный и пленительный аромат, — это я знал, а задача осушения Колхиды и выращивания на ее земле субтропических растений оказалась как будто выполнимой. Об этом я слышал и читал. Когда я, спустя лет пятнадцать после появления «Колхиды», писал о Н-ском ботаническом саде, мне казалось, что я в меру своих сил пишу о том же самом деле любимых мной с детства героев любимого писателя.

И вот ведь какая странность! У меня было военное образование, я умел читать карту и заранее размечать на ней все, что может оказаться существенным при решении задачи. Но тут мне и в голову не пришло поглядеть даже на самую грубую карту Причерноморья. А ведь положи я ее перед собой, увидел бы, что Н-ский ботанический сад и область, к которой он относится, на два с лишним градуса севернее, чем место действия «Колхиды». Поэзия поэзией, романтика романтикой, но два с половиной градуса на север плюс многие другие природные различия существенным образом меняют условия задачи, стоящей перед работниками Н-ского сада, в сравнении с той задачей, которую решали герои «Колхиды».

Это сторона субъективная: увлеченный темой действительно поэтической, я не стал думать о ее прозаической — научной и деловой — стороне, спутал желаемое с действительным и возможным.

Но были во всем этом и причины, находившиеся вне меня. Печать не рассматривала тогда «внедрение цитрусовых и эвкалиптов» как задачу, постановка которой подлежит обсуждению, а писала о ней только как о безусловной данности. Я прочитал тогда множество статей на эту тему и не могу вспомнить ни одной, которая призывала бы начать с опытов в ограниченном масштабе, разобраться в экономической стороне дела (для выращивания лимонов нужно было в условиях нехватки рабочих рук рыть глубокие траншеи и перекрывать их на время заморозков специальными матами, а это дело дорогое) и в том, является ли для этой области вскоре после войны, которая прошла и по ее земле, важным именно внедрение цитрусовых, а не восстановление сильно пострадавших садов и виноградников, ее традиционного богатства.

Осторожные голоса сомневающихся, которые представляли себе, сколько труда, денег и времени может пропасть зря, вероятно, звучали в стенах научных учреждений, но в печати не появлялись. В статьях происходила невольная подмена понятий «нужно» и «можно»: сказано, что нужно выращивать лимоны на два с половиной — три градуса севернее, чем они росли до сих пор, — значит, можно. А уж о том, нужно ли это вообще, вопрос не ставился даже в косвенной форме.

Персиковый и цитрусовый эпизоды в моей журналистской работе так бы и остались эпизодами, но однажды в Москве я пересказал знакомому — режиссеру свои южные впечатления, включая и монолог волшебника о персиках. Режиссер слушал меня равнодушно, покуда я не заговорил о разрыве между открытием ученого и его претворением в жизнь.

— Это конфликт! — воскликнул он. — А раз есть конфликт, можно писать пьесу.

Не следует теперь представлять себе дело так, что теоретики и практики бесконфликтной драматургии сознательно ставили себе задачу написать пьесу и поставить спектакль без конфликта. Нет, чаще всего дело было в том, что принималось за драматический конфликт.

Слова моего друга-режиссера показались мне заманчивыми. Я стал думать над ними. Снова поехал в ботанический сад, которому был посвящен мой очерк, провел там уже не несколько дней, а несколько недель, стал знакомиться с селекционерами, собирать и читать литературу.

Постепенно у меня вырисовывался замысел пьесы. Сюжет ее был таков.

Где‑то на юге существует некое научное учреждение (я назвал его опытной станцией), занимающееся южными и субтропическими плодовыми культурами. Учреждение отмечает юбилей. У всех праздничное настроение. Особенно у директора станции (его я наделил отчасти чертами волшебника персиков, отчасти традиционными театральными приметами старого ученого). На празднике любимый ученик директора произносит задиристую речь. Он не видит оснований для восторгов, если чудеса, выведенные на опытных участках, не внедрены в производство. Он вспоминает и о том, что, хотя перед областью поставлена задача стать краем лимонов и эвкалиптов, научное учреждение, которое празднует свой юбилей, уклоняется от ее выполнения, тогда как некоторые колхозешки-опытники уже добились того, что и не снилось ученым. У них уже растут лимоны в открытом грунте!

Мне некого упрекнуть в том, что замысел пьесы выглядит в этом пересказе несколько глуповато. Я свою пьесу пересказываю сам.

Когда я писал ее, задача, поставленная перед Н-ской областью — стать краем лимонов и эвкалиптов, представлялась мне несомненно выполнимой, трудной, но поэтически прекрасной. И мне не казалось неестественным мое решение, решение молодого журналиста, впервые берущего в руки перо драматурга, превратить пьесу в иллюстрацию производственно-научной задачи, в сути которой он разобраться не мог. Мне казалось, далее, само собой разумеющимся, что главный герой пьесы, ученый, который не торопится сажать лимоны и сеять эвкалипты в широтах, где они до сих пор никогда не росли, — консерватор или, точнее, большой талант с некоторыми чертами консерватизма. А его ученик, доказывающий, что лимоны будут расти, потому что должны, — не легкомысленный молодой человек, а новатор, который не только вправе, но даже обязан бороться с заблуждениями учителя. К концу пьесы главный герой сам разберется в своем заблуждении и не только примется внедрять выведенные им сорта персиков в производство, но, когда лимоны, высаженные опытником в открытый грунт, начнут погибать от заморозков, кинется спасать и спасет их.

Кроме временно заблуждающегося ученого был в моей пьесе еще один противник выращивания лимонов. Ему я отвел штатную должность заместителя, а сюжетную — злого гения. Он не только не торопился внедрять лимоны, но прямо говорил о неосуществимости этой задачи. Делал он это, однако, не из научных, а из карьеристских соображений.

Здесь я произвел невольную подстановку. Селекционеров знал весьма поверхностно. Гораздо лучше знал я филологов, так как сам принадлежал к их среде. Знал и тех, кто занимался филологией, потому что она была их призванием, их страстью, их жизнью. Знал и тех, для кого филологическая наука стала не дорогой исканий, а путем к карьере, и дискуссии в этой области — не полем отыскания истины, а местом самоутверждения. Хорошо известные мне черты такого же карьериста от филологии я отдал главному отрицательному герою пьесы. Только если в жизни филологического научного учреждения реальный прототип моего отрицательного героя первым подхватывал далекие от науки веяния и не только не спорил против них, но неизменно спешил оказаться «впереди прогресса», то в моей пьесе он противостоял тому, что было чуждо подлинной науке, а мне казалось новаторским.

Был в моей пьесе и журналист. Я изобразил в нем воображаемого опытного газетчика, на какого мне тогда хотелось стать похожим. Он приезжал на опытную станцию к своему старому ДРУГУ, главному герою пьесы, отдохнуть. Старый журналист, увидев конфликт в научном учреждении, не мог удержаться и вмешивался в него. Его статья, появившаяся в центральной печати, и была deus ex machina, что в старину переводили «бог из машины», а во времена моей журналистской юности следовало, очевидно, переводить «бог из печатной машины». Этот «бог из печатной машины» окончательно и бесповоротно утверждал, где истина в том вопросе, вокруг которого скрещивались шпаги в пьесе. И уж если я в отношении самого себя, начинающего журналиста, не сомневался в том, что могу высказать суждение по поводу научной проблемы, о которой узнал всего за год до того, как принялся за пьесу, прочитал несколько книг и брошюр, то у меня и тени сомнения не возникало, что мой воображаемый старший коллега имеет право выносить окончательный приговор проблеме и решать судьбу научного учреждения, ею занимающегося.

Пьеса была написана. Мой друг-режиссер убедил театр, что с нею стоит познакомиться.

Наступил торжественный день, когда меня пригласили пожаловать к директору театра. Директор встал мне навстречу и сказал:

— Так вот вы какой!.. Дайте я взгляну на вас. Дайте я вас обниму… — И прослезился.

Я встретился с директором театра впервые. И всерьез поверил, что написал талантливую пьесу.

Был назначен день читки пьесы труппе. Меня посадили за ярко освещенный столик в репетиционном зале. Вечерний полумрак скрывал от меня лица слушателей. Я столько раз читал пьесу друзьям и родным, что знал ее наизусть. И решил не просто прочитать то, что написал, а обозначить голосом и жестом характеры действующих лиц. Читая роль журналиста, для положительности образа окал, основного отрицательного персонажа заставлял чуть шепелявить, сцену решительного столкновения между двумя противниками сыграл в лицах, пересаживаясь со стула на стул, а в одном месте без слуха и без голоса спел. Актеры слушали меня в полном молчании. Если б был опытнее, я бы понял, что ото совсем не чуткая тишина внимательно слушающего зала. Другая тишина. Будто читаю пьесу не в зал, а в вату.

Когда читка закончилась, актеры, не говоря ни слова, встали и ушли курить.

«Кажется, провалился», — подумал я.

Как провалился, выяснилось, только когда началось обсуждение. Один из участников сказал, что действие в пьесе идет так, как будто бы… И он сделал такой жест, словно гладит рукой по спине большую кошку. «А хотелось бы, чтобы действие шло в пьесе так, так, так…»— и он сделал такой жест, будто гладит трехгорбого верблюда. Другой заметил, что действие в пьесе начинается в восьмой картине, все остальное — экспозиция. А всех картин было восемь!

Раздавленный, я уехал домой. Мой друг-режиссер остался в театре спасать то, что еще можно было спасти.

Домашние спросили меня:

— Ну, как?

— Не спрашивайте! Провалился!

Я лег на диван, отвернулся к стенке и стал переживать свой позор.

Через час приехал мой друг-режиссер. Он вошел в комнату и, потирая руки, обратился ко мне голосом, каким на сцене говорят доктора:

— Ну, как мы себя чувствуем?

— Сам виноват. Переиграл. Актеры этого не любят. Надо было просто прочитать текст, а я стал им навязывать свои решения…

— Переиграл? — закричал мой друг-режиссер и повалился рядом со мной на диван в корчах хохота. Когда отсмеялся, сказал: — Сейчас я тебе расскажу, как это было. Ты сел за столик, нацепил очки, смертельно побледнел, и сказал: «„Наследники“. Пьеса в четырех действиях, восьми картинах. Действие первое. Картина первая». И стал читать. Ни разу за три часа ты не оторвал глаз от бумаги. Ни разу не переменил позу. Ни разу не изменил интонации. Реплики и ремарки сливались в одно. Хоть бы улыбнулся раз, хоть бы голос повысил, хоть бы крикнул. Нет! Три с половиной часа все только и слышали: бу-бу-бу, бу-бу-бу… Никто ничего не понял!

До сих пор не знаю, почему так резко разошлось то, что ощущал я, темпераментно играя свою пьесу перед актерами, и то, что ощущали они, глядя на меня и видя смертельно испуганного человека, который однотонно три с половиной часа подряд бубнит про что‑то цитрусовое.

Меня занимает другое: как могло случиться, что режиссер и актеры уже не этого, а другого театра спустя некоторое время смогли вместе со мной увлечься тем, что казалось мне и с моих слов показалось им жизненным материалом и драматическим конфликтом? А я? Я гордился тогда похвалой, которую услышал от одного из самых крупных мастеров нашей сцены, ныне уже покойного, что он смолоду всегда радуется, когда в театр приходит журналист, который приносит актерам и режиссеру знание жизни с ее переднего края. Никакого знания жизни я театру не принес, а принес схему и наложил ее на встретившиеся мне человеческие характеры и судьбы.

Другой молодой режиссер — уже не тот, который устраивал читку, а ученик поддержавшего меня мастера — не только увлекся пьесой и решил ее поставить, но довел решение до конца. Он вложил в нашу общую работу бездну энергии и трудолюбия. Мы с ним прочитали горы литературы о селекции вообще и о селекции цитрусовых в частности. Мы могли бы выступать с докладами о превращении Н-ской области в субтропический сад и сказали бы все, что говорилось об этом в тогдашних брошюрах и даже некоторых научных руководствах. Мы поехали с ним туда, где у меня возникла идея написать пьесу. Смотрели, как заставляют расти лимоны в траншеях и в открытом грунте, как неохотно они там растут, и еще больше укрепились в том, что лимоны обязаны это делать. А если есть наука, которая утверждает, что сие невозможно, тем хуже для такой науки!

Мы привозили селекционеров к актерам и возили актеров к селекционерам. Много раз консультировали мы пьесу у разных специалистов. Сам тогдашний заместитель министра сельского хозяйства прочитал один из ее вариантов и нашел в пьесе два недостатка. Ему показалось, что в пьесе маловато юмора (в этом он был прав!) и что кульминационная картина не вполне отвечает реальности. В ней опытные посадки того новатора, коему удалось то, что не удавалось целому научному учреждению, чуть не гибли от засухи.

— Ну, — сказал заместитель министра, — засуха не так страшна лимонам, как заморозки.

Пришлось переписать засуху на заморозки. Я переписал. Неутомимый режиссер получил новое заключение высокой инстанции. В нем говорилось: «Переработанный текст пьесы значительно лучше первого варианта. Конфликт пьесы (некоторая замкнутость станции, первые успехи возделывания траншейной культуры цитрусовых, успехи колхозника-опытника) в основном правильно изображает практику продвижения цитрусовых в новые, более северные районы их возделывания. В пьесе совершенно правильно подчеркивается необходимость более широкой связи науки с практикой… С точки зрения науки и агротехнического изложения пьеса возражений не вызывает».

Получив заключение, что пьеса не содержит агротехнических погрешностей, мы обрадовались. Других препятствий на ее пути не возникало. Пьеса была поставлена и сыграна. Она не принесла мне ни славы, ни позора. И если я возвращаюсь к ней снова, то не для того, чтобы бить себя кулаком в грудь и говорить о том, каким я был увлекающимся и наивным тридцать с лишним лет назад. Горше всего мне сознавать, что, познакомившись с интереснейшими людьми и написав о них статью, в которой было кое‑что дельное, я, взявшись за пьесу, втиснул их в предвзятую схему и прошел мимо настоящего конфликта. А он имеет значение не только для области, в которой я с ним столкнулся, если понимать под словом «область» не столько географию, сколько проблематику. Я прошел мимо того конфликта, что, в отличие от моей пьесы, не устарел до сих пор и, вероятно, не устареет спустя многие и многие годы. Эту важную и истинно человеческую тему несли рассуждения моего собеседника, прототипа моего главного героя. Я ввел эту тему, точнее, ее слабый отзвук в один из монологов пьесы. А на самом‑то деле подлинный драматизм судьбы и характера моего героя был именно в том, что казалось мне тогда второстепенным. Шивой прототип главного героя объяснял мне: селекционер, имеющий дело с многолетними растениями, живет под вечным опасением, что не успеет довести дело до конца и увидеть результаты начатых опытов. Годам к тридцати у него появляются знания, необходимые для того, чтобы поставить свои опыты. Годам к сорока он может считать их заложенными. Но деревья растут медленно! А результаты, полученные в первом поколении, еще не результаты, и полученные во втором — тоже еще не результаты. А дождется ли он последующих — неизвестно.

Масштаб и глубина его мышления — все шире, накопленных знаний у него — все больше, его замыслы — все интереснее, а времени, чтобы успеть осуществить их, а главное, проверить — все меньше. Особый драматизм этот конфликт приобретает тогда, когда ученого поучают не слишком компетентные люди, как поучал его я в своей статье, и как — еще более напористо и самоуверенно — поучали главного героя пьесы его любимый ученик и его старый друг — заезжий журналист.

Разве замыслы, которые все сложнее, опыт, который все богаче, и жизнь, которая все короче, — не драматическая тема? И разве эта драматическая тема имеет отношение только к селекции?

Да, было в моих блокнотных записях зернышко настоящей человеческой темы. А я бросил его в свою пьесу небрежно, мимоходом. Я отмахнулся от того, что могло бы из этого зернышка произрасти. И пьеса прожила на сцене один сезон, а подлинный человеческий конфликт, заложенный в судьбе и характере ее главного героя, пропал в проходном эпизоде!

Я был молодым журналистом, когда совсем старый, как мне казалось, человек, — а на самом деле он был тогда таких лет, как я сейчас, — рассказал мне о своем постоянном чувстве тревоги: не успею, не успею, не успею! Я записал его слова в блокнот, запомнил, перенес их на сцену. Но не понял глубины, горечи и значительности его признания. Как я понимаю его теперь! И именно потому, что я его теперь понимаю, я считаю, что обязан рассказать о том, как я потратил все свои усилия на то, чтобы изобразить выдуманный, мнимый конфликт, который забыли, как только забыли кампанию по превращению Н-ской области в субтропический сад, и не увидел подлинного, кровоточащего человеческого конфликта, который раскрывался передо мной в словах моего собеседника.

Прошло много лет.

Я снова оказался в тех местах, где собирал материал для очерка и для пьесы. Никто здесь уже и не помнил о том, сколько было пролито чернил, чтобы доказать, что в Н-ской области должны, а раз должны, значит, могут расти эвкалипты и лимоны. Да что чернил! Сколько было пролито пота! Обвалились и заросли траншеи, которые копали по всей области для того, чтобы выращивать в них лимоны. Давно подсчитано, что лимоны и апельсины гораздо дешевле ввозить оттуда, где они растут без таких усилий. Так же, впрочем, как и картошку, которую в те же годы пытались заставить расти в этом солнечном краю. Выяснилось, что в Н-ской области не нужно заставлять расти ни лимоны, ни картошку, а нужно выращивать, как выращивали исстари табак, виноград, яблоки, груши и персики. Да, да, и персики!

Кстати, о персиках… Оказалось, что и мой старший коллега, который когда‑то подсказал мне тему для статьи, и я сам, когда по его совету писал статью, были не так уж неправы. Еще волшебнее стал волшебный сад персиков, созданный кудесником, посвятившим персикам жизнь. В газетных статьях, посвященных его юбилею, я прочитал, что его прекрасные сорта выращиваются теперь па больших площадях, далеко за пределами его сада. Но в магазинах Н-ской области, хотя я был там в самое персиковое время, я не видел его сортов с их гармоничным, наполненно-сладким вкусом, с богатством оттенков миндальной терпкости и освежающей кислоты. А те, что появлялись на прилавках, были либо импортными, либо выглядели так, что таким персикам впору не искушать Адама и Еву, а навсегда искоренить в них желание вкусить от этого плода. Персики, подобные тем, которые есть в волшебном саду, можно купить только на рынке. У садоводов-частников. По цене, заставляющей думать, что они сродни золотым яблокам Гесперид.

Значит, тема все‑таки была. И писать о ней стоило. Не пьесу, конечно. Статью. Но не такую, какую я написал когда‑то. Потому что, сколько бы журналист ни призывал ученого рассказывать о значении выведенных им сортов председателям колхозов и колхозникам и сколько бы журналист ни призывал председателей колхозов и колхозников внять этому рассказу, волшебные персики не выйдут от этих заклинаний за ограду волшебного сада. Не выйдут. Почему?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо быть журналистом, глубоко знающим историю области, традиции ее хозяйства, ее экономику, — словом, журналистом, который постарается докопаться до сути. И не станет спешить.

Я уже говорил, что пьеса не принесла мне ни славы, ни бесчестья.

Недавно я перечитал ее. И понял, что должен написать то, что вы прочитали. Историю того, как молодой журналист принял видимость за сущность, мнимый конфликт — за подлинный, а истинного конфликта не сумел увидеть.

Еще один экзамен (испытание надолго)

Любая профессия ставит перед нами проблему: быть хорошим работником или казаться им.

Долгая командировка закончена. Я возвращался в Москву. Соседи мои в купе — приятная молодая пара. Мы разговорились. Оказалось, они медики, только что окончившие институт. Детские врачи, оба. Работать им предстоит в северном городке, никогда прежде они там не бывали. Естественно, они полны планов, тревог, надежд.

Когда мы прощались, я пообещал:

— Смотрите, приеду как‑нибудь, погляжу, что из всего этого вышло.

— Конечно, приезжайте, — весело засмеялись они, и мы заторопились к выходу.

Года через полтора, когда я задумал очерк о молодых специалистах, о тол, как начинают они свою трудовую жизнь, я вспомнил своих веселых спутников.

Энск, где они должны были работать, город не маленький. Но, конечно, я разыщу в нем врачей-педиатров, мужа и жену, окончивших институт в Ленинграде и приехавших в Энск летом прошлого года. Если только они не сбежали оттуда, но это мне почему‑то казалось невероятным.

…И вот Энск. Детская поликлиника помещается в двухэтажном деревянном доме. Дом изрядно обветшавший. Строился как временное сооружение. Но известно, нет ничего более вечного, чем временные сооружения.

Рассказываю в поликлинике, зачем приехал, кого разыскиваю. И тотчас же слышу в ответ:

— Так это же Юрий Сергеевич и Нина Михайловна, он рыженький такой, а она совсем худышка.

— Они! — уверенно говорю я. Она и впрямь называла мужа Юрой.

— Он на три месяца командирован в поселок лесорубов. А Нина Михайловна работает в детской больнице. Вот их адрес.

Вечером отправляюсь по этому адресу.

По дороге от вокзала до гостиницы казалось, что весь Энск деревянный и двухэтажный. А здесь — большие дома, ярко освещенные магазины. Новая площадь. На ней огромное недостроенное здание. Дворец культуры. Нахожу дом, который мне нужен. Квартира № 24. Стучу.

Дверь открывает худенькая девочка в домашнем халатике.

— Вы к кому?

Всматриваюсь.

— По-моему, к вам. Вы ведь Нина Михайловна? Доктор?

— Да. Только я сама больна. Грипп.

— Вот я и пришел вас навестить. Не узнаете? Мы с вами вместе ехали в Москву, в одном купе. Я еще грозился к вам приехать.

Нина Михайловна ахнула.

— Господи, а мы‑то думали, вы шутите.

В поезде она больше молчала, говорил муж. Теперь рассказывает она.

— Как мы живем? Хорошо. Как только выстроили дом, так сразу нам дали эту комнату. Правда, хорошая? С балконом. Сначала очень холодно было. Теперь тепло. Очень хорошая комната. И вся квартира хорошая. Здесь еще четыре комнаты. И во всех — молодые медики. Их еще дома нет. Я вас со всеми познакомлю. Живем почти коммуной. Мы с Юрой, правда, еще не обставились. (В комнате раскладушка, два ящика, превращенные в полки для книг, два стула, стенной шкаф. Все.) Да мы особенно‑то обставляться не собираемся. Не в этом главное. Встретили нас тут хорошо. В городе сильный коллектив детских врачей. Есть с кем посоветоваться.

Трудные случаи у меня? Один был. Непонятный. Я в тот день первый раз дежурила. Днем привезли очень тяжелого ребенка. Безнадежного! Все, что нужно, ему сразу назначил опытный врач. Больше ничего для него сделать никто не мог. Всю ночь я от него не отходила — то животик поглажу, то на руки возьму. Ношу его по комнате, а мама его за мной ходит и умоляет: «Доктор, сделайте что‑нибудь…» А я не могу, все, что можно, уже сделано. Выжил он! Представляете! Никакой надежды не было. И я тоже ведь не надеялась. А он, умница моя, взял да выжил.

Страшная это беда, что детей: часто слишком поздно привозят. Боятся отдавать в больницу, тянут. Надо мамам все время об этом говорить. А меня не всегда слушают… Молода слишком…

Я медленно иду в гостиницу и думаю о том, о чем мне давно хочется написать.

Наверное, любой человек на всю жизнь запоминает день, когда он впервые был полностью ответственным за свое дело. Такой день — шаг вперед, новая ступень, первое самостоятельное преодоление важного рубежа. Опыт, уверенность, спокойствие придут потом. Но как важно, приобретая их, не утратить свежесть и остроту восприятия своей ответственности, которая сопутствует нашим самостоятельным шагам, чтобы спокойствие не превращалось в успокоенность, а уверенность в самоуверенность.

Днем, когда с одним из старожилов мы прошли чуть ли не весь Энск, случайное событие изменило все мои планы и надолго затянуло мое пребывание в этом городе.

Мы проходили мимо приземистого барака. Двери настежь. Окна без стекол. Барак пуст. Он предназначен на слом.

— Здесь недавно помещалась санитарно-эпидемиологическая станция города, — сказал мой провожатый. — Сейчас покажу вам, какой дом для них отгрохали.

И вправду, дом — загляденье! А что, если зайти внутрь? Ведь тут молодые врачи работают. Наверное, хорошо работать в таком новом, светлом доме!

Я вхожу в здание санитарно-эпидемиологической станции, СЭС, представляюсь главному врачу, рассказываю, что меня интересует…

— Есть у нас молодые врачи, — говорит Любовь Ивановна.

— А как они работают, ваши молодые коллеги?

— Они врачи знающие, теоретически подкованы хорошо, только…

Долгая пауза.

— В чем же это «только»…

Снова пауза.

— Характер у них невозможный. Я уже сказала: не перемените характера, придется уйти. Сосновской сказала.

И вдруг тревожно:

— Вы по их письму приехали? Которое они на меня написали?

— Нет. Не по письму. Да какое письмо? О чем?

Я — журналист, и по законам своей профессии не могу не заинтересоваться сутью неожиданного разговора.

Отвечает она не очень охотно:

— В министерство… Нехорошее письмо… Лично против меня. Все они против меня…

— А какие же претензии к вам были в письме?

— Я письма не читала. Только знаю, нехорошее оно.

— Послали они нехорошее письмо, а дальше что?

Еще более неохотно:

— Обследователь приезжал из министерства.

— Приезжал обследователь и не познакомил вас с письмом, которое приехал проверить?

Снова пауза. Очень неловкая.

— По правде говоря, я письмо читала. Но там одни личные счеты.

— Скажите, пожалуйста, а нельзя ли мне поговорить с кем‑нибудь из молодых врачей? Ну, например, с той, у которой самый плохой характер. Сосновская, кажется? Разумеется, при вас.

Врач Сосновская, действительно, очень молода. Лицо замкнутое, угрюмое.

— Как работается молодым врачам на станции?

Сосновская долго молчит. Я‑то, журналист, уеду, а ей оставаться. Потом вскидывает голову и говорит о том, почему она и ее товарищи разочаровались в своей работе, как они себе эту работу представляли и какой она оказалась на деле, почему они написали письмо в министерство и что в письме написано.

— Вопросы в письме вы ставите правильно, — говорит Любовь Ивановна. — Но почему все против меня?

Разговор идет в двух плоскостях. Руководитель говорит о недостатках своих молодых подчиненных — грубость, упрямство; молодой врач — о недостатках в санитарно-эпидемиологической службе города. Первые — причиняют огорчения лично Любови Ивановне, вторые — отражаются на здоровье населения.

Вот так в мои планы ворвалась новая тема. Но, случайно наткнувшись на острый конфликт, журналист не имеет права отмахнуться от него.

А пока мне нужно повидаться с главным врачом детской поликлиники. Как обстоят дела здесь? Уж не слишком ли оптимистична Нина Михайловна?

— Они мне нравятся, наши молодые врачи, — говорит главный врач детской поликлиники. — И трудолюбивы, и теоретически хорошо подготовлены. Их не только учить надо, но к ним стоит и прислушаться. Молодежь приносит с собой новое, свежее, то, что им дали учителя. Практически они еще многого не умеют. Работы у нас для них хватает. Город молодой, детей рождается много, а педиатров мало. Так что за практическими навыками дело не станет. Жизнь заставит. Мы поможем.

Главный врач детской больницы добавляет:

— Добросовестные, скромные, всем интересуются, охотно советуются со старшими…

Итак, в детских лечебных учреждениях Энска не возникло болезненных трений между опытными врачами — руководителями и молодыми — подчиненными.

Спрашиваю моих собеседниц, слышали ли они о том, как складывается работа молодых врачей на санитарно-эпидемиологической станции города.

— Слышали. Ничего странного. Хладнокровным и спокойным людям всегда легче жить. Ведь трудности, с которыми сталкивается СЭС, неизбежно означают конфликты. Главный врач СЭС предпочитает обойти трудности. Равнодушие. Леность мысли. Консерватизм. Молодые врачи не могли этого не заметить. Они отстаивают главные принципы своей трудной работы. Иначе и быть не должно.

Вечером снова прихожу в дом молодых специалистов.

Нина Михайловна говорит:

— Сейчас Тамара придет. У них все плохо. Совсем плохо.

— Это кто же Тамара? Она работает на санитарно-эпидемиологической станции?

Действительно, появляется Тамара Сосновская. Сумрачная, нахмуренная. Еле отвечает на мои вопросы. Едва я от них ушел, объяснение с начальством стало проходить на самых высоких нотах.

— Здание у станции новое, а традиции старые. Главный врач работает так, как привыкла работать, когда город был маленьким и среди ее подчиненных не было врачей. И портить отношения ни с кем в городе не хочет. Разве нас этому в институте учили?

В институте им приводили слова знаменитого русского медика Захарьина: «Чем зрелее практический врач, тем более он понимает могущество гигиены и относительную слабость терапии…»

Им говорили: мечта выдающихся медиков прошлого стала основой советской медицины. Профилактику полагает она главным направлением своей работы. Им разъясняли: авторитет санитарного врача в нашей стране высок; его деятельность — одна из основных государственных функций здравоохранения. Они обещали принести в город, где будут работать, не только знания, но и высокое представление о государственном долге санитарного врача.

А первое, с чем они столкнулись, было неуважение. Сами они дать поводов для неуважения не успели и отнесли его за счет своей профессии. Здесь не уважают их профессию. Их дело окружающие не принимают всерьез.

Молодой врач СЭС — Ольга Доронина впервые в жизни докладывала на заседании горисполкома. О нарушении правил торговли продуктами. Вчерашняя студентка волновалась. Говорила с излишней горячностью.

Возможно, следовало объяснить и оратору и присутствующим, что практическое разрешение вопросов, поставленных в докладе, не такое уж простое дело. Но необходимое. За предостережениями врача стояли данные науки. И уж чего ни в коем случае делать не следовало — обрывать новичка, высмеивать его доводы и выдвигать доморощенную теорию: «Фрукты — продукт чистый. Их освещает солнце и омывает дождь».

Молодой врач Ольга Доронина получила несколько таких «уроков» и работает теперь в лаборатории.

Спрашиваю, почему так случилось, и серьезные люди серьезно говорят: «Плохой характер».

Пренебрежение к санитарным врачам и их науке в Энске чаще всего проявляется очень просто: им не возражают, их просто не слушают.

Главный врач призывала молодых не портить отношений, а «строптивые» новички то и дело говорили вслух о том, что их тревожит в работе на станции.

Машин не хватает, а те, что есть, используются плохо. Инфекционные больные добираются до больницы, кто как может. Хорошо еще, если пешком, а то и в городском автобусе, распространяя инфекцию. Очаги инфекции обрабатываются по старинке. Станция отстала и от требований науки, и от темпов роста города. Надо многое менять.

Руководители горздрава и города урезонивали молодых: «Гордиться должны, что работаете в таком городе, а вы все недовольны. Может, уйти хотите?»

Нет, они не хотели уйти! Они хотели гордиться и своим городом, и своей работой. Только гордость свою полагали в том, чтобы быть истинными врачами санитарной службы, а не казаться ими.

«Строптивцы» написали письмо в облздравотдел и Министерство здравоохранения. «Мы знали, что нам придется портить отношения с людьми, которые нарушают эпидемиологический режим… А нас учат не выносить сор из избы».

История эта поучительна.

От результатов первой встречи молодого специалиста с практикой зависит многое во всей его дальнейшей жизни и работе.

Приобщение к практике, сближение представлений, почерпнутых из учебников, с жизненной действительностью выглядит по-разному. Оно зависит от того, кто и как направляет этот процесс.

Одно дело научить молодого специалиста, как претворять в повседневную жизнь высокие принципы его специальности, другое — под флагом обучения жизни заставить его поступиться этими принципами. Подобное обкрадывание молодой души сопровождается обычно сентенциями вроде молодо-зелено, стерпится-слюбится, благо мещанская мудрость заготовила их с запасом на долгие годы.

В те дни, когда на молодых нажимали, когда им «дружески» советовали «переменить характер», «не выносить сор из избы», они сдавали экзамен. Экзамен на гражданскую принципиальность. И они его выдержали, оставшись при убеждении, что сор из избы надо выносить. Что их человеческий, профессиональный и гражданский долг совпадают. Чем принципиальнее будут молодые специалисты в любой области работы выполнять свой долг, тем больше пользы принесут тому городу, где работают, тем лучшими его патриотами станут.

Date: 2015-08-24; view: 346; Нарушение авторских прав