Штрихи к портретам

I

В жизни мне везло на учителей. В том числе и в те годы, что я служил в армии. Одним из них, память о ком мне особенно дорога, был генерал-майор, впоследствии генерал-лейтенант, Николай Николаевич Биязи, смуглый, кареглазый, красивый броской красотой южанина, в прошлом наш военный атташе в Италии, специалист по горной войне, доцент, автор словаря, создатель военного факультета в Институте иностранных языков, а затем начальник и душа Военного института иностранных языков. Институт в 1941–1943 годах находился в Ставрополе на Волге (там, где теперь город Тольятти), а позже, с осени 1943 года, был переведен в Москву.

Не скажу, что Биязи дилемму «Быть или казаться?» решал однозначно: важно «быть», а каким «кажешься» — неважно. Был он личностью яркой, но и казаться еще ярче любил безмерно. За что не раз расплачивался.

Впервые я увидел его так: мы, курсанты курсов военных переводчиков, которых отдали в подчинение институту Биязи, совершили пеший переход из Куйбышева в Ставрополь по февральскому гололеду. Намерзшись и наголодавшись, ждали в одной из промерзших ставропольских школ решения своей судьбы и засыпали от усталости. И вдруг во дворе появились сани. В них был впряжен чудо-конь с лебединой шеей и тонкими ногами. Из саней выпрыгнул бравый генерал в бекеше и папахе, с ярким румянцем на щеках и веселыми проницательными глазами. Вошел к нам, выслушал рапорт, осмотрел наш строй, бодро приказал:

— Вымыть! Прожарить! Накормить! Дать отдохнуть! Продолжение знакомства завтра!

И назавтра, пропаренные и прожаренные, насколько можно накормленные, мы сидели в классе, а перед нами упруго расхаживал генерал Н. Н. Биязи — мы уже знали как его зовут — и читал нам пламенную лекцию о роли военных переводчиков в боевых действиях. И получалось так, что от военных переводчиков на фронте часто зависит многое, а иногда все. Это было преувеличением, но каким вдохновляющим!

Да, генерал Биязи любил сходу произвести впечатление, вызвать к себе интерес и симпатию, влюбить в себя. И производил впечатление, и вызывал, и влюблял, и завоевывал симпатию. Сутью его личности и работы было представление, что культура — могучее оружие, армии и в мирное и в военное время нужны люди, блестяще образованные, знающие языки, историю, географию, быт и нравы стран мира, и кроме минимальных знаний, насущно необходимых, чтобы допросить пленного, узнать, как проходит передний край обороны, сколько орудий в его батарее или самолетов на аэродроме, нужен большой запас знаний, который позволит прочитать сложнейший военный текст, разобраться в любом уставе и наставлении, в любой скорописи, в хитрости того, кто отвечает на вопросы. Нужно то, без чего сегодня можно обойтись, но что понадобится непременно завтра, послезавтра, через год, через несколько лет.

Допрашивая в лагере пленного о расположении цехов одного огромного берлинского предприятия, я ошеломил его и сделал разговорчивым, спросив, ходят ли еще часы на здании дирекции. Наш генерал говорил, что переводчику мало знать уставы и наставления противника, он должен знать вид его городов, быт, нравы, обычаи, собирая эти знания отовсюду, в том числе и из художественной литературы. А завод, которому был посвящен допрос, описан в романе одного немецкого писателя. И то, что я знал этот роман, в нацистской Германии запрещенный, говорил с пленным так, будто недавно побывал на этом заводе, решило ход допроса.

Хотя многим это казалось ненужным излишеством и вредным чудачеством, но Биязи упорно собирал знатоков даже таких языков, о которых тогда мало кто слыхивал. Зачем они могут понадобиться? Но Биязи не ошибся: скоро понадобились!

К людям, по-настоящему образованным, наш начальник был преисполнен великого уважения. Любо-дорого было поглядеть и послушать, как он говорил с знаменитыми лингвистами, со специалистами но педагогике и методике, с представителями прочих гуманитарных профессий. Когда институт вернулся в Москву, он собрал на кафедрах и в Ученом совете цвет гуманитарных наук, лелеял известных ученых, прочно сдружив наш институт с МГУ и ЛГУ, с Академией наук. Председателем экзаменационной комиссии по языковым дисциплинам бывал у нас академик В. В. Струве, кафедру литературы некоторое время возглавлял профессор Н. Я. Берковский. Напечататься в Трудах и Ученых записках института было лестно любому ученому. Генерал не старался казаться поклонником науки, он им был. Полный уважения к ее маститым мужам, он любил научную молодежь и доверял нам, молодым преподавателям, самостоятельные курсы. В двадцать лет с небольшим с его благословения мы читали старшекурсникам самостоятельные курсы, читали на немецком языке — тоже требование нашего генерала. Однажды он представлял нас, своих питомцев, уже упомянутому академику В. В. Струве. И академик приветливо, в лучших университетских традициях сказал:

— Рад познакомиться с вами, коллеги.

Мы были польщены, по больше нас просиял наш Николай Николаевич.

Генерал Биязи научил нас многому. Среди прочего — безукоризненным военным манерам. Они в его представлении прежде всего включали точность. Он никогда не действовал по пословице «Начальство не опаздывает, оно задерживается», не задерживался и не опаздывал ни на минуту. Но и подчиненным опозданий не спускал. В особый гнев его приводило опоздание минутное.! «От опоздавшего на десять минут требую объяснения — у него должна быть причина. Наказать накажу, но объяснения должен выслушать. Опоздавшего на минуту наказываю сразу — это распущенность», — говорил он.

Хорошие военные манеры в представлениях генерала Биязи включали в себя вежливость по отношению к мужчинам и галантность по отношению к женщинам. Если к нему в кабинет входила женщина, он неизменно вставал. В ту пору в армии, а особенно у нас в институте, служило много женщин, и генерал, разговаривая, например, с начальником кафедры, женщиной в звании майора, говорил с ней, как полагается говорить генералу с офицером, начальнику с подчиненным, но никогда не забывал, что перед ним женщина.

Был он вспыльчив. Но в гневе не кричал, и уж тем более, не бранился. Биязи в гневе понижал голос и начинал говорить холодно-язвительно. Это действовало сильнее крика. Однажды он столкнулся на плацу с группой молодых военных преподавателей. Мы были возбуждены каким‑то происшествием, обсуждали его громко, употребляя отнюдь не литературные выражения. Мы еще не успели заметить начальника института и отдать ему полагавшегося приветствия, как он заметил и услышал нас и произнес всего три слова:

— Офицеры! Интеллигенты! Филологи! — Мы были готовы провалиться сквозь твердь плаца.

Когда в августе 1945 года я доложил генералу о возвращении из Берлина к постоянному месту службы и на его вопрос «Что было особенно любопытно?» рассказал, как допрашивал пленных из Западного батальона переводчиков вермахта и об особенностях применявшейся у них методики обучения, он не имитировал интереса. Ему было действительно интересно. Генерал тут же вызвал тех, кого это касалось по должности, и приказал мне — Повторите еще раз! А потом:

— Готовьте подробное сообщение!

Не знаю откуда, но наш генерал узнавал о наших личных тревогах и заботах. Мне нужно было привезти домой жену из больницы. Она была очень слаба. Такси тогда в Москве еще не ходили, «левак» был нам не по средствам. Меня неожиданно вызвал адъютант генерала и сказал, что начальник института на следующий день дает мне свою машину. Такое не забывается!

Впрочем, иной раз об этом у нас шли споры — что стоит за таким поведением генерала: искреннее движение души или любовь к популярности. А это ипостась все той же проблемы — быть или казаться?

Однажды наш генерал проводил с нами беседу о военной психологии. Он привел такой пример.

После тяжелого сражения и перед сражением еще более тяжелым Наполеон обходил походный лагерь. Он увидел, что один из его гренадеров, стоя на часах, уснул и у него из рук выпало ружье. Тягчайшее воинское преступление! Надо вызывать караульного начальника, снимать часового с поста, отдавать под суд. Кара за сон на посту — вплоть до смертной казни. Однако Наполеон поднял выпавшее ружье и сам стал на пост вместо спящего гренадера. Когда разводящий привел смену, Наполеон сказал ошеломленному капралу: «Я приказал часовому отдохнуть!» Император был единственным, кто, кроме караульного начальника, имел право сменить часового на посту. На утро об этом узнал весь лагерь, к началу сражения — вся армия. Генерал рассказал нам эту историю с истинным восхищением.

— Каково! — воскликнул он. Однако его восторг разделили не все. Завязался спор. Генерал дал высказаться всем нам, начиная, по старинному воинскому обычаю, с младших по званию.

— По-моему, это актерство! — сказал один из нас.

— Ради поднятия боевого духа можно и по-актерствовать, — сказал генерал. — Будто бы Суворов не актерствовал! В масштабах предстоящего сражения один уснувший гренадер сам по себе вряд ли встревожил бы Наполеона, но ради укрепления дисциплины он мог сыграть ярость. А он сыграл чуткость и не просто не наказал солдата, а стал на его пост часовым. Подчеркнул: «Я тоже солдат». Если для пользы дела полезнее выглядеть снисходительным, добрым, зачем показывать себя злым, грозным, мстительным?

Мне часто вспоминался этот пример и его анализ, и я подумал, что диалектика «быть или казаться?» сложнее, чем мне представлялось когда‑то.

Последний раз я увидел нашего генерала в трудных для него обстоятельствах. Его новое назначение в одну из военных академий было весьма скромным.

Нам, большой группе его бывших подчиненных, было приказано принимать в академии экзамены по иностранным языкам. Мне думалось, что генерал предпочтет избежать встречи с нами. Зачем ему представать перед нами в новом качестве?

Плохо же я знал нашего генерала! Он встретил нас сам, встретил с необычайным радушием. Оказалось, помнит каждого. Всех расспросил, всем пожелал успехов, а потом пригласил отобедать с ним в столовой академии, проявив за столом хлебосольство, радушие, искреннюю приязнь к своим питомцам.

Да будет земля ему пухом!

II

Долго работал я под руководством талантливого журналиста и писателя, который был в ту пору редактором большой газеты. Он смело выдвигал молодых журналистов. Доверял нам и строго с нас спрашивал.

Тем, кто работал в газетах, известно: у отделов в запасе обычно достаточно второстепенных статей, которые могут идти, а могут и не идти, хуже со статьями важными. Хорошие замыслы не всегда реализуются в редакциях. Однажды мы подготовили по решению редколлегии страницу «Письма читателей о литературе». Она имела успех. Было решено давать такую полосу раз в месяц. Дня за четыре до конца месячного срока меня — я заведовал отделом критики — вызвал главный. «Как полоса писем?» (Газетчики называют страницу — полосой.)

— Числу к двадцатому подготовим! — сказал я спокойно.

— Было решено — раз в месяц. А не через месяц плюс три-четыре дня! — жестко сказал шеф.

Признаться, я удивился. Какое значение имеет, появятся письма немного раньше пли немного позже?

— Принесите все, что у вас есть для полосы, и со всем отделом ко мне, — еще более жестко сказал шеф.

Он не отпускал нас из своего кабинета до тех пор, пока полоса не была готова. Работал вместе с нами до позднего вечера, давая предметный урок оперативности.

И не только оперативности.

Шеф внимательно прочитал письмо военного летчика, которого авария обрекла на неподвижность. Письмо называлось «Книги, которые помогают мне жить». Оно почти без правки было извлечено из нескольких школьных тетрадок, исписанных им на эту тему в госпитале. Рукопись была мужественная, скромная, естественная и искренняя. Главному она понравилась. Кроме одного абзаца. Автор сравнивал свою судьбу с судьбой героя романа Киплинга «Свет погас» — художника, потерявшего зрение и ринувшегося навстречу смерти в бою.

Шеф приподнял над этими строками остро отточенный карандаш, внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Этого ваш летчик не писал. Это вы ему вписали. Он до разговора с вами про Дика Хельдера и не слышал. Угадал?

Я покраснел: конечно, угадал. Я был тогда начинающим редактором, и мне казалось, что редактор вправе улучшать материал непрофессионала, и не задумался о том, насколько такое улучшение отвечает манере, характеру, знаниям автора.

Абзац, который мне самому очень нравился, был вычеркнут.

— В следующий раз я вашу работу делать не буду! — сказал главный.

Этот урок, как и многие другие уроки моего тогдашнего шефа, я запомнил. Сам так никогда больше никого не правил, но и себя подобным образом «улучшать» никому не давал.

Страница «Письма читателей о литературе» вышла день в день через месяц после первой.

Наш главный был незаурядным организатором и мог бы стать не только известным писателем и журналистом, но и руководителем любого большого дела. Умел вовлекать в напряженнейшую работу коллектив, требовать работы и заставлять работать, но и сам работал неутомимо. Не щадя сил и не считаясь со временем. Все это отвечало его внутренней сущности: человека твердого, честолюбивого, энергичного, многому научившегося на войне у больших военачальников — постоянных героев его произведений.

Другие черты, например, заботу о подчиненных, стремление помочь им в трудных обстоятельствах, доброту и отзывчивость, он в себе, на мой взгляд, сознательно культивировал. Прежде всего для пользы дела. Добивался своего не только приказанием, по и обаянием. А обаяние у него и от природы было большим.

Мы, молодые журналисты, которым он поручал большую работу, с которых жестко требовал, но которых и поощрял, — прежде всего самостоятельностью, новыми интересными заданиями — относились к нему, как наполеоновские маршалы к Наполеону, были готовы для него сделать все. Нужно было несколько разочарований, чтобы хоть частично освободиться от гипноза его обаяния, увидеть не только его сильные стороны, но и слабости.

Обстоятельства времени, действительно трудные, заставляли его иногда быть несправедливым. Так, он однажды уволил без всякой вины одну сотрудницу редакции, принося ее в жертву конъюнктуре, противостоять которой не мог. Она была скромным винтиком в редакции и большого ущерба делу ее увольнение не принесло, но одним лыком, которое ему ставили в строку недруги, стало меньше. Однако этим «лыком» был живой человек, ни в чем не провинившийся. В тогдашних обстоятельствах увольнение для этой сотрудницы означало катастрофу. Главный понимал это и при первой возможности, не отменяя решения, смягчил его: женщину, о которой идет речь, не совсем уволил из редакции, а перевел из литературных сотрудников в корректоры: перемена специальности, понижение в должности, уменьшение оклада. Но все‑таки лучше увольнения. Многие говорили ей: скажи спасибо! Но она спасибо говорить не хотела и упорно добивалась отмены несправедливого решения.

Спустя несколько месяцев обстоятельства переменились к лучшему. Мы были уверены: главный вернет ее на прежнюю должность. Она снова обратилась к нему с такой просьбой и получила решительный отказ. Восстановить ее в прежней должности означало признать, что несколько месяцев назад он поступил с ней неверно. Исправить теперь свой вынужденный шаг он оказался не в силах. Не позволило самолюбие. Быть всегда верным принципам труднее, чем казаться. Нелегко признаваться в слабостях, особенно тому, кто прославляет мужество.

Однако сильный, незаурядный, неоднозначный характер этого по-настоящему крупного человека менялся. Особенно изменился тогда, когда все успехи, им достигнутые, все посты, им занимаемые, его слава и популярность, известность и авторитет могли бы внушить ему, что меняться незачем, воспитывать себя нет нужды. Но большая и разносторонняя работа — творческая, организаторская, общественная, которую он неутомимо выполнял всю жизнь, сопровождалась неизменной внутренней работой самовоспитания. Свидетельством было его выступление на собственном юбилее. Ему исполнилось тогда пятьдесят лет.

В ответном слове юбиляра, неподдельно волнуясь, он прямо сказал, что ему случалось в жизни и ошибаться, и проявлять слабость, и поступаться тем, чем поступаться не следовало, ему есть о чем сожалеть и чего стыдиться. И закончил речь обещанием, что больше никогда не сделает ничего, что противоречило бы совести, сколько бы ему ни осталось жить.

Он прожил потом еще почти пятнадцать лет. Обещание выполнил. Все, кто встречался с ним последние полтора десятилетия его жизни, запомнили, что он стал еще отзывчивее, чем был прежде. Отзывчивость эта была действенной. Он помогал людям и в беде и в трудностях, хлопотал об издании книг недооцененных писателей. Принимал деятельное участие в организации выставок художников, которые были несправедливо забыты. Но больше всего делал он, чтобы воскресить словом и кинокамерой память о солдатах Великой Отечественной войны. Тратил на все это силы, время, нервы, энергию, здоровье, которого осталось немного. Использовал весь свой с годами возросший авторитет во благо людям, искусству, литературе. Десятки, да что десятки, сотни, может быть, тысячи людей могут рассказать об этом. Продолжал неутомимо трудиться, делая главное дело своей жизни, — создавая книги. Сохранил в себе качества, которыми отличался смолоду, — невероятное трудолюбие, энергию, деловитость, точность, организованность. И бесконечно усилил другие качества, которые с годами становились все более заметными в его характере, — деятельное стремление делать добро.

Я по-разному относился к этому человеку в разные годы: безоговорочное и лишенное критики восхищение в молодости сменилось более трезвым, а потом даже критическим отношением к нему в зрелые годы. И в итоге пришел к чувству глубокого, куда более осознанного, чем в молодости, уважения к нему и к пути, который он прошел.

На внутренних душевных весах часто колеблются: «быть» и «казаться». На весах этого человека они тоже колебались. Размахи были большими. Но перевесило: «быть»!

III

Одному моему коллеге-журналисту случилось как‑то познакомиться с блестящим медиком, доктором наук, и в обстановке необычайной: медик рассказывал о своей профессии молодым актерам. Всех покорил простотой и естественностью манер, а главное, значительностью того, о чем говорил.

Мой коллега захотел написать о нем и не без некоторой робости сказал профессору о своем желании. Тот охотно согласился и пригласил журналиста в свою клинику. На операции, на «пятиминутку», на обход, на лекцию, на общебольничное собрание. Возвращался журналист с этих встреч восхищенным. Он рассказывал мне, какие сложнейшие операции проводит профессор, как четко и спокойно дает указания помощникам, как доходчиво объясняет ученикам суть своих действий. Он уже знал о сложных операциях, которые впервые освоил его знакомый, какие труды тот опубликовал, а какие готовит к публикации. Однажды мой коллега вернулся из клиники подавленным. Едва началась операция, стало ясно: спасти пациента нельзя. Профессору пришлось все объяснить самому близкому для больного человеку. О словах, которые профессор нашел, о тоне, которым он их произнес, мой коллега говорил как о высоком проявлении мудрости, такта, милосердия…

Шло время, а мой коллега все еще не написал очерка об этом враче. (Назовем его Н. Н.)

— Разочаровались? — однажды спросил я.

— В главном нет. Но не могу понять, зачем он, талантливый, признанный, так старается понравиться всем. То говорит таким сладким голосом, ну, просто «Сахар Медович», то вдруг предстает этаким грубияном, сорванцом.

— То есть как?

— А так! Пришел к нам в гости. Вошел в кабинет и сел на пол. Зачем? Оригинальность? А моей жене, они едва знакомы, — брякнул: — Это разве чай! Кто так заваривает?

Все время играет! Идем по улице, ведем важный разговор. Вдруг он кидается наперерез такси, свистит в два пальца, садится в машину, кричит: «Пока! Я на консультацию!» Однако название важного учреждения, куда едет консультировать, проскандировал полностью. Чтобы я проникся!

Входим с ним в клинику. Навстречу помощники, ученики, врачи, сестры. А он по лестнице через три ступеньки скачет и всем небрежно бросает: «Привет! Привет! Привет!»

— Прекрасно! Сердце значит здоровое!

— А мне показалось, ему одинаково не хотелось ни козлом по лестнице скакать, ни свистеть на улице в два пальца. А смысл его выходок прост: — вот он я — каков! Молодой, непосредственный! Профессор, а маститости ни следа. Обаятельный антиштамп.

— Вот так и напишите! Портрет обретет светотень, герой станет живым… Отделите в этом характере зерно от плевел.

— Не могу, по этическим соображениям не могу. Он ведь мне столько времени отдает не ради светотени. Он ждет своего портрета. Парадного. Во весь рост. Точнее парадно-интимного. — Он вздохнул:

— Не люблю я, когда персонаж сам себя так старательно подает под соусом собственного изготовления.

Я удивился:

— Почему так резко? Уж не кошка ли между вами пробежала?

— Не кошка, а выборы в высокое научное учреждение. Его выдвинули кандидатом. Как он обрадовался! Звонил мне, советовался: то ли форсировать появление статей о себе, — кое‑кто написать вызывается, — то ли повременить? Ведь, с одной‑то стороны, статьи привлекут внимание, а с другой, чего боже избавь, вызовут ревность коллег. Ну, что тут посоветуешь? Оставаться самим собой! Так ему того мало, что он уже есть. Ему еще хочется казаться. Ну и пустился во все тяжкие и засуетился неприлично. Интервью дает по всем вопросам. Очерки о нем замелькали. Не очерки — жития!

— Ревнуете?

— Нет! Я житий не пишу. А интервью? Добро бы по специальности давал. Тут ему есть что сказать. Так нет: о кино, о театре, о литературе. Учит всех — и писателей, и режиссеров, и актеров. Не понимает, что кабы не его звания, степени, должность, слава, такие ответы печатать бы не стали. Дилетантство! Но редакции страсть как любят, чтобы знаменитые физики о балете высказывались, а химики — об оперетте! Это модно.

— Почему так зло?

— Разве? Это не злость, а досада. Когда знаменитый хирург С. С. Юдин писал о литературе, о живописи, вообще о культуре, — все, что он об этом говорил, было существенно, органично, глубоко. Имело право на существование, независимо от его титулов и славы. Когда физик-теоретик Е. Л. Фейнберг пишет о сложнейших проблемах искусства и высказывает мысли, оригинальные и неожиданные, это интересно и важно само по себе, независимо от того, будет или не будет стоять над статьей: член-корреспондент Академии наук. Каждое слово С. С. Юдина и Е. Л. Фейнберга обеспечено золотым запасом ума, души, знаний, упорных размышлений о проблемах культуры. То, что о гуманитарии говорит хирург знаменитый или физик знаменитый, придает высказываниям дополнительный интерес, но не служит пропуском в печать. Моего же потенциального героя занимают не столько проблемы искусства, сколько демонстрация того, что его интересуют проблемы искусства.

Однажды Н. Н. снова пожелал со мной встретиться. Написал он книгу. Дал ее мне прочитать в рукописи, чтобы услышать мое мнение. Все, что о профессии, о пациентах, об их близких, — важно, дельно, умно, широко, интересно. Об общечеловеческих проблемах бледнее. О литературе совсем слабо. Да, бог с ними, с его суждениями о литературе. Об этом и без него есть кому сказать. Книга мне в целом понравилась. Я высказал частные замечания. Он принял их с благодарностью. Странным показалось мне предисловие. Написал его некто, занимающий в медицинской иерархии высокое положение. В предисловии в самых превосходных степенях говорилось о заслугах Н. Н. По сути, справедливо, но стиль был преждевременного некролога.

Говорю:

— Поскольку с тем, кто писал предисловие, я не знаком, и он моего мнения не спрашивал, от суждения о предисловии воздержусь.

— То есть как незнакомы? — весело рассмеялся Н. Н. — Предисловие писал я. Коллега его только любезно подписал.

— Мне стало противно, — продолжал журналист. — Я своего возмущения не показал — он был гостем в моем доме, но подумал: все! Больше я с ним не знаюсь: что ему дает право настолько не уважать меня, так бесстыдно передо мной заголяться?

Н. Н. почувствовал, что дал маху, и сказал умиротворяюще:

— Так принято!

А я, слушая рассказ своего друга журналиста, подумал: в начале века немецкий историк культуры и нравов Макс Кеммерих издал замечательную книгу «Вещи, о которых не говорят вслух». Он писал в ней о кумовстве и беспринципности, о кастовой нетерпимости в науке и о многом другом, что существовало, но в чем вслух не признавались. Оказывается, теперь не только в превосходных выражениях пишут о собственных заслугах и талантах, но и не стыдясь говорят об этом вслух! Вот куда заводит человека талантливого, но слабого, желание не только быть, но и казаться.

Мой друг продолжал: — Вы знаете, что такое «имэдж»?

— Английское слово. Образ, изображение, отражение в зеркале. Насколько помню, еще «икона».

— А в наше время у слова «имэдж» появилось еще одно значение. Это уже не просто образ, и уж вовсе не честное отражение в зеркале. «Имэдж» — это образ, какой человеку, занимающему определенное положение, следует иметь, дабы производить благоприятное впечатление на окружающих. «Имэдж» обеспечивает престиж и успех. Понятие это возникло на Западе, вместе со специалистами по «имэджу», чье дело создать представителям «истеблишмента» красочную биографию, легенду об их характере, подсказать манеру речи, прическу, костюм, милые чудачества, хобби, ответы интервьюерам и т. д. Мой знакомый сам старательно создает свой «имэдж». Он помнит об «имэдже», когда читает лекции, пишет статьи по общим вопросам, дает интервью.

Вот почему мой друг-журналист не написал портрета Н. Н.

Тот пишет свой портрет сам. Горько, что в этом портрете все сильнее проступают суетность и тщеславие. Желание казаться — отрава. Поддаваясь ему, человек утрачивает то, чем он был. И чем мог бы еще стать.

Date: 2015-08-24; view: 362; Нарушение авторских прав