Глава девятнадцатая. Придя утром на винодельню «крузо», моя мама нашла адресованную ей полуграмотную записку, нацарапанную рукой уборщика

Придя утром на винодельню «Крузо», моя мама нашла адресованную ей полуграмотную записку, нацарапанную рукой уборщика. Ей в глаза бросилось слово «срочно», и она даже нарушила ежедневный ритуал. Вместо того чтобы выпить чашку кофе за созерцанием бесконечных виноградных лоз, она сразу отперла зал для публичных дегустаций, в потемках нащупала за деревянной стойкой бара телефон и стала звонить в Пенсильванию. Номер не отвечал.

Тогда она через городское справочное бюро узнала номер доктора Ахила Сингха.

— Да-да, — подтвердила Руана, — часа два назад мы с Рэем видели «скорую». Полагаю, они все поехали в больницу.

— А кого увезли на «скорой»?

— Может быть, вашу маму?

Но из содержания записки следовало, что ее мать как раз и продиктовала это сообщение. В больницу попал либо кто-то из детей, либо Джек. Она поблагодарила Руану и повесила трубку. Потом схватила тяжелый красный телефон, чтобы поставить его на стойку. От неосторожного движения к ее ногам полетела цветная россыпь дегустационных листков, которые были придавлены телефонным аппаратом: «Лимонно-желтый = молодое Chardonney, нежно-желтый = Sauvignon blanc…» Получив здесь работу, она сразу взяла за правило приходить пораньше и теперь благодарила за это судьбу. В голову лезли только названия городских больниц, куда она давным-давно отвозила детей в случае травмы или внезапного подъема температуры. Набирая номера один за другим, мама дошла до той клиники, в которую я когда-то спешным порядком доставила Бакли, и там наконец услышала: «Джек Сэлмон — да, есть такой пациент. Доставлен в тяжелом состоянии».

— Что с ним?

— Кем вы приходитесь мистеру Сэлмону?

Она выдавила фразу, которую не произносила уже несколько лет:

— Я его жена.

— У него инфаркт.

Опустившись на пробково-каучуковый коврик, лежащий на полу за стойкой, она сидела без движения, пока не пришел дежурный распорядитель. Тогда у нее опять вырвались чужие слова: «муж», «инфаркт».

Мама очнулась в фургоне уборщика — этот тихий человечек, почти никогда не выходивший за ворота, мчал ее в международный аэропорт Сан-Франциско.

Она купила билет на ближайший рейс; лететь предстояло с пересадкой в Чикаго. Когда самолет, набрав высоту, нырнул в облака, она стала прислушиваться к перезвону музыкальных сигналов, которые подсказывали экипажу, что делать дальше и к чему готовиться. По салону, дребезжа, проехала тележка с напитками. У мамы перед глазами были не кресла самолета, а холодная каменная арка винного заводика, за которой хранились пустые бочки, только вместо посетителей, которые часто спасались в этой прохладе от палящего солнца, там сидел мой отец, протягивая ей разбитую чашку веджвудского фарфора. В аэропорту Чикаго, за два часа ожидания, она кое-как взяла себя в руки, купила зубную щетку и пачку сигарет, а потом опять позвонила в приемный покой и попросила, чтобы к телефону позвали бабушку Линн.

— Мама, я уже в Чикаго, — сообщила она. — Скоро буду.

— Абигайль, слава богу! — воскликнула бабушка. — Я еще раз звонила тебе на работу, мне сказали, ты уехала.

— Как он там?

— Зовет тебя.

— Дети с тобой?

— Со мной. Сэмюел тоже здесь. Я как раз собиралась тебя порадовать: Сэмюел сделал Линдси предложение.

— Чудесно, — сказала мама.

— Абигайль…

— Да? — Моей маме нечасто доводилось слышать робкие нотки в материнском голосе.

— Джек все время зовет Сюзи.

За порогом аэровокзала «О'Хэйр» моя мама закурила и остановилась, пропуская стайку школьников с рюкзаками и музыкальными инструментами. На каждом футляре желтела именная бирка с иллинойской надпечаткой: «Край патриотов».

Сырой, промозглый воздух Чикаго смешивался с выхлопными газами припаркованных в два ряда такси; у стоянки было нечем дышать.

Мама в рекордное время докурила сигарету и тут же зажгла следующую. После каждой затяжки она попеременно грела руки на груди. У нее даже не было возможности переодеться: она прилетела в линялых, но чистых джинсах и бледно-оранжевой футболке с вышитым на кармашке названием: «Винный завод Крузо». Ее кожу покрывал легкий загар, отчего голубые глаза стали еще ярче. Стянутые резинкой волосы струились по спине. Мне была видна легкая проседь у нее на висках и за ушами.

Она держалась за две колбы песочных часов и сама не понимала, как такое может быть. Время, прожитое в одиночестве, истекало; за счет силы тяготения его вытеснял тот час, когда старые узы влекут в обратную сторону. И они натянулись с удвоенной мощью. Брак. Недуг.

Не отходя от аэровокзала, она вытащила из заднего кармана джинсов мужской бумажник, который купила в первые дни работы на винодельне, чтобы не оставлять без присмотра сумочку. Щелчком бросила окурок в сторону такси и отделилась от стены, чтобы присесть на бетонный парапет, охранявший плашку жухлой травы с унылым деревцем посредине.

В бумажнике хранились фотографии, которые она разглядывала каждый день. Один снимок лежал особняком, в кожаном отделении для кредиток, оборотной стороной кверху. То самое изображение, что хранилось в полиции, приобщенное к делу; то самое, что Рэй заложил в сборник индийских стихов, принадлежавший его матери. Это была моя школьная фотография, которая попала на газетные полосы и листовки с объявлениями о розыске, а с ними в каждый почтовый ящик.

По прошествии восьми лет этот снимок даже для моей мамы примелькался, как рекламный щит. Стал чуть ли не надгробным памятником. Вечный румянец, вечно голубые глаза.

Достав эту фотографию, она повернула ее лицом к себе и слегка согнула в ладони. Маму огорчало, что на снимке не видны мои зубы — ее всегда умиляли их округлые, чуть зазубренные краешки. В тот год я пообещала, что сделаю рот до ушей; когда буду сниматься для школьного ежегодника, но перед объективом задергалась и еле растянула сжатые губы в подобии улыбки. По трансляции объявили ее рейс. Она поднялась с парапета, обернулась и поглядела на тоненькое; из последних сил бьющееся за жизнь деревце. Моя школьная фотография опустилась нижним краем на землю, а верхним прислонилась к стволу-прутику. Через автоматически открывающиеся двери мама прошла на посадку.

Во время рейса на Филадельфию она сидела в одиночестве, на среднем месте в ряду из трех кресел. Ей невольно думалось, что на соседних местах с ней, как с матерью, могли бы лететь дети. С одного боку — Линдси. С другого — Бакли. По определению, она, естественно, оставалась матерью, но в какой-то момент перестала ею быть. Отгородившись от их жизни чуть ли не на десять лет, она больше не могла претендовать на право и гордость материнства. Ей давно стало ясно, что быть матерью — это призвание, мечта многих юных девушек. Но мою маму такая мечта обошла стороной, и судьба послала ей самое страшное, — самое жестокое наказание за то, что я не была для нее желанной.

На протяжении всего полета я смотрела во все глаза и сквозь облака загадывала для нее освобождение. Когда она представляла, что ждет впереди, ее душил ужас, но в этой тяжести зрело целительное снадобье. Стюардесса принесла подушечку в синем чехле, и мама ненадолго забылась сном.

Пока самолет, гася скорость, бежал по взлетно-посадочной полосе, мама силилась вспомнить, как ее занесло в Филадельфию и какой сейчас год. Она торопливо перебирала в памяти готовые фразы — для детей, для матери, для Джека. Но с наступлением тишины и неподвижности все мысли сосредоточились на одном: как спуститься на землю.

Она с трудом узнала родную дочь, ожидавшую у подножья нескончаемого пандуса. За прошедшие годы Линдси стала угловатой и худой, ни грамма лишнего веса. Рядом стоял юноша — ее точный мужской портрет: брат-близнец, да и только. Чуть выше ростом, чуть шире в плечах. Сэмюел. Моя мама так пристально всматривалась в этих двоих, так храбрилась под их жесткими взглядами, что вначале не Заметила щекастого мальчугана, который примостился в сторонке, на подлокотнике кресла.

Его она увидела позже — когда ступила на пандус, когда прошло первое оцепенение, когда их всех отпустила вязкая желатиновая топь.

Мама шла по ковровой дорожке среди рокота объявлений и мелькания радостных лиц. Но при виде сына ее внезапно засосала воронка времени. Год тысяча девятьсот сорок четвертый. Лагерь «Уиннекукка». Девчонка двенадцати лет: пухлые щеки, толстые ляжки. Все то, что, по счастью, не унаследовали ее дочери, досталось сыну. Как долго ее не было рядом. Сколь многое безвозвратно упущено.

Надумай она посчитать (я сделала это за нее), ей бы пришло в голову, что за семьдесят три шага она совершила больше того, о чем мечтала почти семь лет.

Первой окликнула ее моя сестра:

— Мам!

От этого мама стремительно перенеслась на тридцать восемь лет вперед, оставив позади одинокую девочку из лагеря «Уиннекукка».

— Линдси, — выдохнула мама.

Линдси молча смотрела ей в глаза. Бакли опустил ноги на пол, долго изучал свои ботинки, затем покосился через плечо и уставился в окно, на самолет, который выплевывал пассажиров в складчатую кишку трапа.

— Как отец? — спросила мама.

У моей сестры будто отнялся язык от единственного слова — «мам». Во рту остался неприятный мыльный привкус.

— К сожалению, не в лучшей форме, — пришел на помощь Сэмюел.

Это была самая длинная фраза, сказанная при встрече, и мама преисполнилась чрезмерной благодарности.

— Бакли? — неуверенно позвала мама, не подготовив выражение лица. Она была собой — уж какая есть.

Мой брат повернул голову, словно прицеливаясь.

— Бак, — поправил он.

— Бак, — тихо повторила Мама и принялась разглядывать свои руки.

«Где твои кольца?» — вертелось на языке у Линдси.

— Пойдемте? — предложил Сэмюел.

Вчетвером они направились к выходу из терминала по длинному, устланному ковровой дорожкой тоннелю. Проходя мимо выдачи багажа, мама сказала:

— Я налегке.

Они неловко переминались с ноги на ногу, пока Сэмюел разглядывал указатели, ища путь на стоянку.

— Мам, — сделала вторую попытку моя сестра.

— Я тебе солгала, — сказала мама, не дав Линдси раскрыть рот.

Их глаза встретились, полыхнула огненная проволока, и я увидела, клянусь, как на ровном месте выпирает какой-то бугор, словно проглоченная крыса из сытого брюха змеи. Тайна о них с Леном Фэнерменом.

— По эскалатору наверх, — сказал Сэмюел. — К пешеходному мостику.

Он позвал Бакли, которого заворожил вид кадровых офицеров службы безопасности. Форма всегда притягивала его, как магнитом.

Когда автомобиль вырулил на шоссе, Линдси снова заговорила:

— Бакли из-за возраста не пропускают к папе.

Мама обернулась назад.

— Это я устрою. — Взглянув на Бакли, она впервые попыталась улыбнуться.

— Пошла ты в жопу, — прошипел мой брат, глядя в пол.

Она похолодела. В машине вдруг стало тесно. Воздух густо налился кровью, раскалываясь под лавиной ярости.

— Бак, — она вовремя вспомнила его нынешнее имя, — погляди-ка на меня.

Подняв голову, он пробуравил ее ненавидящим взглядом.

В следующий миг она уже смотрела вперед сквозь ветровое стекло, а до Линдси с Сэмюелом и моего брата доносились с трудом сдерживаемые всхлипы и сдавленные рыдания. Не никакие слезы не могли смягчить Бакли. Его ненависть исподволь копилась годами, неделю за неделей, изо дня в день. Внутри него сидел четырехлетний мальчонка с обнаженным сердцем. Сердце — камень, сердце — камень.

— Сейчас навестим мистера Сэлмона, и всем станет легче, — проговорил Сэмюел, но так тихо, что даже сам не расслышал, и тут же включил радио.

Это была та самая больница, куда она приезжала среди ночи восемь лет назад. Другой этаж, другая краска, но, переступив порог, она сразу похолодела от воспоминаний о том посещении. Лен толчками вбивал ее в шершавую стену. А ей хотелось бежать — лететь в Калифорнию, к своему размеренному бытию, к работе среди незнакомцев. Чтобы затаиться меж кряжистых древесных стволов и тропических лепестков, раствориться в чуждой зелени, в чуждой толпе.

Вид материнских лодыжек и туфелек на шпильках вернул ее к действительности. Уехав куда глаза глядят, она успела забыть многое, в том числе и ноги своей матери, далекие от совершенства форм. Сейчас это были отечные семидесятилетние ноги в неудобных до смешного туфлях.

Но когда она вошла в палату, все прочее — сын, дочь, мать — отодвинулось на задний план. Тяжелые папины веки дрогнули от звука ее шагов. От его плеча и запястья тянулись провода и трубочки. Голова беззащитно покоилась на плоской квадратной подушке.

Взяв его за руку, она тихо заплакала, не сдерживая слезы.

— Глаза-Океаны, — выговорил он.

Она только кивнула. Разбитый, сломленный человек. Ее муж.

— Девочка моя, — вырвался у него тяжелый выдох.

— Джек.

— Видишь, чего мне стоило вернуть тебя домой.

— Не перестарался? — спросила она со слабой улыбкой.

— Посмотрим.

Так сбылась моя несбыточная надежда: увидеть их вместе.

Мой отец ловил взглядом отсветы, цветные искорки в маминых глазах, и держался за них, чтобы остаться на плаву. Они были для него обломками мачты и палубы давно исчезнувшей шхуны, которая столкнулась с чем-то огромным и пошла ко дну. А на его долю остались только щепки да миражи. Ослабевшая рука попыталась дотянуться до маминой щеки. Маме пришлось наклониться, чтобы коснуться щекой его ладони. Бабушка Линн на удивление бесшумно двигалась на шпильках. Привстав на цыпочки, она вышла из палаты, а потом прошествовала по коридору своей обычной походкой. Навстречу ей попалась медсестра, которая несла записку для Джека Сэлмона, палата 582. Недолго думая, бабушка перехватила листок. Она никогда в жизни не видела того, кто продиктовал это сообщение, но имя было ей знакомо. «К вам собирается приехать Лен Фэнермен. Желает скорейшего выздоровления». Бабушка аккуратно сложила листок пополам. Завидев Линдси и Бакли, которые присоединились к Сэмюелу, ожидавшему в холле, она щелкнула металлическим замком сумочки и спрятала записку между пудреницей и щеткой для волос.

Date: 2015-09-03; view: 261; Нарушение авторских прав