Глава двенадцатая. Пока он не очнулся, я стояла у больничной койки

Пока он не очнулся, я стояла у больничной койки. Весть о событиях минувшей ночи разнеслась мгновенно, и полицейские уже не сомневались: мистер Сэлмон от горя тронулся умом и, одержимый жаждой мести, помчался на кукурузное поле. Все знали, что этому предшествовало: назойливые телефонные звонки, слежка за соседом и визит детектива Фэнермена, в тот самый день известившего моих родителей, что дело, похоже, зависло. Улик нет. Тело не нашли. В процессе операции хирург вынужден был удалить коленную чашечку и заменить ее искусственной, отчего сустав утратил подвижность. Наблюдая за этими действиями, я не могла отделаться от мысли, что они очень похожи на кройку и шитье; оставалось только надеяться, что у доктора руки растут откуда следует — не чета моим. На уроках домоводства у меня все выходило как-то криво. Ни «молнию» вставить, ни швы обметать.

К счастью, хирург проявил завидное мастерство. Пока он намыливал и тер щеткой руки, медсестра посвятила его в подробности случившего. Он вспомнил, что писали обо мне газеты. У него тоже были дети, да еще мой отец оказался его ровесником. Содрогнувшись, он стал натягивать перчатки. Как же этот пациент похож на него. И вместе с тем — как не похож.

В больничной полутьме над кроватью моего отца жужжала флуоресцентная лампа. На рассвете в этот полумрак ворвалась моя сестра.

Мама и брат с сестрой проснулись от воя полицейской сирены. Они спустились из своих комнат в темную кухню.

— Сбегай, разбуди отца, — обратилась мама к Линдси. — Неужели он все проспал?

И моя сестра побежала наверх. Все знали, где его искать. Последние полгода зеленое кресло в кабинете служило ему кроватью.

— Его тут нет! — закричала моя сестра, чувствуя неладное. — Ушел! Мама! Мам! Папы здесь нет! — Линдси вдруг превратилась в испуганного ребенка.

— Черт побери! — вырвалось у мамы. — Мамуля? — забеспокоился Бакли.

Линдси ворвалась в кухню: Моя мама отвернулась к плите и взялась за чайник. Даже со спины было видно: она превратилась в комок нервов.

— Мама, — дергала ее Линдси, — надо что-то делать.

— Неужели непонятно?…— Мама на секунду замерла, не выпуская из рук банку чая «Эрл Грей».

— Что?

Опустив банку, она включила газ и обернулась. И своими глазами увидела, как Бакли, нервно сосущий большой палец, прижался к моей сестре.

— Он погнался за тем соседом; это не к добру.

— Надо спешить, мама, — настаивала Линдси. — Надо бежать на помощь.

— Нет.

Мама, надо его спасать. Бакли, не смей сосать палец! От испуга мой брат разразился горькими слезами, сестра наклонилась, чтобы покрепче прижать его к себе. Потом она подняла глаза:

— Тогда я одна пойду.

— Никуда ты не пойдешь, — отрезала моя мама. — Он сам явится. Это не нашего ума дело.

— Мам, — стояла на своем Линдси, — а вдруг он ранен?

Бакли перестал реветь и только переводил глаза с мамы на сестру. Он понимал, что означает «ранен» и кто подевался неизвестно куда.

Моя мама со значением посмотрела на Линдси:

— Вопрос закрыт. Либо ступай к себе в комнату, либо жди здесь, вместе со мной. Одно из двух. У Линдси отнялся язык. Она не сводила глаз с мамы, а сама хотела одного: бежать, лететь к моему отцу, ко мне, туда, где теперь — она это явственно представляла — билось сердце нашей семьи. Но тепло, исходящее от Бакли, удерживало ее на месте.

— Бакли, — проговорила она, — пошли наверх. Возьму тебя к себе.

До него начала доходить простая истина: если тебе делают поблажки — значит, случилось что-то страшное.

Когда позвонили из полиции, мама подбежала к аппарату в прихожей.

— Его ударили нашей бейсбольной битой! — выпалила она, хватая плащ, ключи и губную помаду.

Моя сестра вдруг ощутила страшную пустоту и в то же время огромную ответственность. Бакли нельзя было оставить без присмотра, а Линдси не умела водить машину. И потом, все ведь было предельно ясно. Место жены — рядом с мужем, разве не так?

Дозвонившись до матери Нейта, все равно никто в округе уже не спал, — моя сестра четко продумала свои действия. Прежде всего она набрала номер Сэмюела. Не прошло и часа, как мать Нейта уже забрала к себе Бакли, а перед нашим домом затормозил мотоцикл Хэла. От такого у любой девчонки захватит дух: впервые в жизни вскочить на мотоцикл, прижаться к классному парню… но все помыслы Линдси устремились к нашему отцу.

Когда она вбежала в палату, мамы там не было, только мы с отцом. Остановившись у кровати, моя сестра беззвучно заплакала.

— Папа? — звала она. — Папа, ты жив?

Дверь приоткрылась. В палату заглянул Хэл Хеклер — рослый, видный, классный.

— Линдси, — окликнул он, — если что — я в вестибюле.

Она обернулась, не скрывая слез:

— Спасибо, Хэл. Если увидишь маму…

— Скажу, что ты здесь.

Линдси взяла моего отца за руку и стала вглядываться в его лицо, ища хоть малейшие признаки жизни. Она взрослела у меня на глазах. Я прислушалась: она шепотом повторяла песенку, которую пел нам с ней отец, когда Бакли еще не родился:

Камешки-косточки, семечек горсточки, В поле тропинки, стеклышки-льдинки. Папа тоскует, сидит у окошка. Кто же его приголубит немножко? Где его дочери, две баловушки? Прыгают по полю, словно лягушки!

Я мечтала, чтобы папино лицо осветилось улыбкой, но он был где-то далеко, под дурманом наркоза, под пятой ночного ужаса, за гранью бытия. На положенный срок свинцовые кандалы анестезии сковали сознание. Восковые стены сомкнулись в благословенном прошлом, где была жива любимая дочь, где не думалось о коленной чашечке, где не звучали слова детской песенки, которую напевала другая любимая дочь. — Когда мертвые отпустят живых, — говорила мне Фрэнни, — живые смогут жить дальше.

— А мертвые? — спрашивала я. — Нам-то куда деваться?

Ответа не было.

Лен Фэнермен примчался в больницу по телефонному звонку. Диспетчер сообщил, что его вызывает Абигайль Сэлмон.

Мой отец был еще в операционной; мама расхаживала по коридору у поста медсестер. Она приехала в плаще, накинутом прямо на тонкую ночную сорочку. На ногах домашние тапочки, похожие на балетные пуанты. Волосы распущены по плечам — ни в карманах, ни в сумочке, как назло, не завалялось ни одной круглой резинки. Только губы привычно подкрашены ярко-алым.

Заметив, что в конце длинного белого коридора появился Лен, она немного успокоилась.

— Абигайль, — только и произнес он, приблизившись.

— О, Лен, — отозвалась она.

По лицу было видно: больше ей ничего не приходит в голову. У нее было одно желание — выдохнуть его имя. Все остальное не умещалось в слова.

Как только Лен с моей матерью соприкоснулись руками, дежурные сестры как по команде отвернулись. Они были достаточно хорошо вышколены, чтобы не глазеть на посетителей, но тем не менее успели заметить, что этот мужчина небезразличен жене потерпевшего.

— Выйдем в вестибюль, — предложил Лен и повел мою мать по коридору.

Она сразу сказала, что мой отец на операции. А Лен поведал, что произошло на кукурузном поле.

— Видимо, он принял эту девочку за Джорджа Гарви.

— Клариссу? — Моя мать в изумлении остановилась, не дойдя нескольких шагов до вестибюля.

— Там же было темно, Абигайль. Он бросился на свет фонарика — вот и все. Мои слова его не убедили. Ему повсюду мерещится Гарви.

— А Кларисса не пострадала?

— Пара царапин. Промыли и отпустили домой.

Девочка билась в истерике. Крик, слезы. Роковое совпадение — она же была подружкой Сюзи.

Хэл положил ноги на шлем, прихваченный для Линдси, и задремал в темном углу. Услышав голоса, он заворочался.

Это была моя мама с каким-то легавым. Хэл вжался в кресло и потупился, чтобы длинные волосы спрятали физиономию. Надеялся, что его не узнают.

Но мама вспомнила куртку, в которой приходил к нам Сэмюел, и у нее в голове мелькнуло: «Сэмюел тоже здесь», но следующей мыслью было: «Это его брат».

— Присядем. — Лен указал на ряд стульев у противоположной стены.

— Нет, мне легче, когда я хожу, — ответила моя мама. — Врачи говорят, операция займет не меньше часа, а до этого ничего определенного сказать нельзя.

— Куда пойдем?

— Сигареты есть?

— Конечно есть, — виновато улыбнулся Лен. Он никак не мог поймать ее взгляд. Она смотрела в никуда. В глазах была отрешенность, и ему захотелось помахать рукой у нее перед носом, встряхнуть ее на плечи, чтобы вернуть на землю, заставить смотреть Прямо. На него.

— Пошли на воздух.

Рядом с отцовской палатой обнаружился узкий забетонированный балкон. Его использовали для технических целей: там стоял кондиционер, из которого с жужжанием струился горячий воздух, сразу окутавший их плотной пеленой. Они курили и смотрели друг на друга, будто разом, без лишних слов, открыли новую страницу, на которой для памяти записали неотложное дело.

— Как умерла твоя жена? — спросила моя мама.

— Покончила с собой.

Волосы падали ей на лицо, и мне почему-то вспомнилось жеманство Клариссы. Если мы с ней, бродя по торговому центру, встречали мальчишек, она начинала нервно хихикать и стрелять глазами — хотела убедиться, что ее заметили. Но не меньше поразили меня мамины красные губы, которые посасывали сигарету и выпускали тонкие струйки дыма. Такой облик я видела один раз в жизни, на той фотографии. Эта мать так и не родила нас — своих детей.

— Почему она наложила на себя руки?

— Этот вопрос точит меня изо дня в день, стоит только отвлечься от таких дел, как убийство твоей дочери.

Мамины губы скривились в странной усмешке.

— Повтори.

— Что именно? — Лен едва удержался, чтобы не обвести пальцем контуры ее рта.

— «Убийство моей дочери», — выговорила мама.

— В чем дело, Абигайль?

— Никто не произносит этого вслух. Даже соседи. Все говорят: «ужасная трагедия» или как-то так. Я хочу, чтобы вещи назывались своими именами. Чтобы хоть один человек высказался открыто. Раньше я была к этому не готова, а теперь — созрела.

Не загасив окурок, моя мама бросила его на цементный пол и обхватила ладонями лицо Лена:

— Ну, говори.

— Убийство твоей дочери.

— Спасибо тебе.

И тут я увидела, как этот плоский красный рот преодолел незримую границу между моей матерью и остальным миром. Она притянула Лена к себе и неторопливо поцеловала в губы. Сперва он опешил. Все его тело напряглось с немым криком «НЕТ», но это «НЕТ» ослабло и потускнело, кануло в решетку жужжащего кондиционера. Она расстегнула на себе плащ. Он положил руку на полупрозрачную материю тонкой ночной сорочки.

При желании моя мама становилась неотразимой. Еще в детстве я замечала, как она действует на мужчин. Когда мы заходили в магазины, продавцы сами выбирали для нее товары по списку и вызывались отнести покупки в машину. Как и Руана Сингх, в нашем квартале она считалась самой красивой мамочкой; каждый встречный мужчина неизменно расплывался в улыбке. Стоило ей обратиться к нему с пустяковым вопросом, как он начинал таять на глазах.

Но единственным, кто мог ее растормошить, развеселить, да так, что дом звенел от смеха, был мой отец.

Подрабатывая сверхурочно и отказываясь от обеденного перерыва, он умудрялся, пока мы еще были маленькими, по четвергам приезжать домой раньше обычного. Если выходные были «семейными днями», то четверг у них с мамой назывался «родительским днем». Мы с Линдси считали, что в родительские дни полагается хорошо себя вести: не врываться к ним в спальню, не беситься, а играть там, где нас не видно и не слышно, — например, у папы в мастерской, которая в те годы почти не использовалась по назначению.

Около двух часов дня мама начинала приготовления.

— Бегом купаться, — нараспев говорила она, будто отпускала нас поиграть. На первых порах это и было игрой. Мы втроем разбегались по комнатам, чтобы переодеться в махровые халаты. Потом собирались внизу и, взявшись за руки, шествовали в розовую ванную.

В ту пору мама любила рассказывать нам мифологические сюжеты, которые изучала в колледже; особенно нравилась ей история про Персефону и Зевса. Еще она купила иллюстрированную книгу по скандинавской мифологии, хотя от этих грозных богов мы плакали по ночам. Мама получила магистерскую степень по английскому языку и литературе, но прежде выдержала нешуточную битву с бабушкой Линн, которая считала, что для девушки это блажь. Когда мы с Линдси немного подросли, она стала отрабатывать на нас полузабытые педагогические приемы.

Сейчас эти сценки трудноразличимы, да и боги с богинями видятся на одно лицо, но я не могу забыть, как маму на моих глазах что-то сотрясало: будущее, к которому она стремилась и которого не обрела, накатывало на нее беспощадными волнами. Мне казалось, что именно я, первый ребенок, отняла у нее мечту.

Сначала мама вынимала из ванны и растирала полотенцем мою сестру, слушая ее болтовню. Затем наступал мой черед. Как я ни старалась помалкивать, теплая вода пьянила нас обеих, и мы выкладывали маме самое важное. Как мальчишки дразнятся, какой у соседей щенок, почему у нас такого нет. А она внимательно слушала, как будто заносила все мысли в тетрадочку памяти, чтобы потом к ним вернуться.

— Так, давайте по порядку, — подытоживала она. — Пункт первый: всем надо хорошенько выспаться!

Я помогала ей укладывать Линдси. Ревниво следила, как она целует мою сестру в лобик и убирает с ее лица пряди волос. С этого момента для меня начиналось соперничество с сестрой. Кого мама ласковее поцелует, с кем дольше побудет после ванны.

К счастью, победа всегда оставалась за мной. Оглядываясь назад, я вижу, что моей маме было одиноко. Это чувство охватило ее почти сразу после переезда в здешние края. И меня, как старшую, она приблизила к себе.

В ту пору я мало что смыслила, но обожала засыпать под тихую колыбельную ее рассказов. У меня на небесах одна из самых больших радостей — возвращаться к этим мгновениям, переживать их заново и быть рядом с мамой, ближе, чем это возможно в детстве. Тянусь через Межграничье и беру за руку мою молодую, сокрушенную одиночеством мать.

Вот что она говорила мне, четырехлетней крохе, про Елену Троянскую: «Стервозная особа, всем карты спутала». Про Маргарет Сэнгер[8]: «Она оказалась заложницей своей внешности, Сюзи. У нее была внешность серой мышки, поэтому молва решила, что ее век будет недолог». Про Глорию Стайнем[9]: «Даже неловко упоминать об этом вслух, но ей давно пора привести в порядок ногти». Про наших соседок: «дурища в обтягивающих штанах», «под каблуком у лицемера-мужа», «типичная мещанка и сплетница».

— А знаешь ли ты, кто такая Персефона? — рассеянно спросила она меня как-то в четверг.

Я не ответила. К тому времени я научилась держать язык за зубами, когда оставалась с ней наедине. В ванной, пока нас с Линдси купали и вытирали, можно было щебетать, сколько душе угодно. Но за дверью моей комнаты наступал мамин час. Расправив полотенце, она вешала его на медную шишку в изголовье кровати.

— Вообрази, что наша соседка, миссис Таркинг, — это Персефона.

Выдвинув ящик комода, мама доставала пару трусиков. Все предметы одежды она вручала мне поочередно, чтобы не создавать стресса. Мама давно подметила одну мою черту: если передо мной заранее поставить ботинки на шнурках, то никакая сила не заставит меня попасть ногами в гольфы.

— На ней длинная туника, ниспадающая с плеч, как белоснежная простыня, только из нежной блестящей материи, скажем, из шелка. На ногах золотые сандалии. Вокруг горят факелы, озаряя все ярким пламенем…

Вытащив из комода сорочку, она рассеянно натягивала ее на меня через голову, хотя мне уже полагалось одеваться самостоятельно. Когда мама начинала рассказ, я боялась пошевелиться, не то что запротестовать: мол, я уже большая, мне четыре года. Я вся обращалась в слух, внимая моей матери, хранительнице таинств.

А она откидывала покрывало, и я колбаской откатывалась к стене. Каждый раз мама смотрела на часы и говорила: «Буквально на минутку», сбрасывала тапочки и ныряла ко мне под одеяло.

Мы обе хотели раствориться в фантазиях. Мама погружалась в собственный рассказ. Я погружалась в мелодию ее голоса.

Из этих рассказов я узнала про богиню Деметру, мать Персефоны, а также про Амура и Психею: под эти истории я отходила ко сну. Иногда меня будили доносившиеся из соседней спальни звуки смеха или неурочных супружеских ласк. В полудреме я навостряла уши, а сама представляла, что наша семья очутилась в теплом трюме парусного корабля, о котором читал нам отец, и теперь мы все плывем по океанским волнам. Вскоре, убаюканная тихим смехом и приглушенными стонами, я опять засыпала.

Но позднее, когда мне исполнилось десять лет, а Линдси — девять, мамины погружения в сказочный мир, отчасти подменявший реальность, будто отрезало. У нее случилась задержка месячных, и обращение к доктору не оставило никаких иллюзий. Когда она взахлеб рассказывала нам с сестрой о грядущем прибавлении в семействе, за ее улыбкой скрывался какой-то душевный надлом. По причине юного возраста я не брала это в голову. Перехватив мамину улыбку, как вымпел, я ринулась в страну чудес, где меня ждал только один вопрос: кому же я стану сестрой — мальчику или девочке?

Будь у меня побольше мозгов, я бы сразу заметила перемены. Но мне только теперь открылись эти знаки. Раньше на прикроватном столике в родительской спальне громоздились каталоги местных колледжей и университетов, мифологические словари, романы Генри Джеймса, Элиот и Диккенса. В какой-то момент их вытеснили труды доктора Спока. К ним, в свою очередь, добавились книжки по садоводству и кулинарии. Вплоть до маминого дня рождения, который мы отмечали за два месяца до моей смерти, я привычно считала, что лучшим подарком ей будут журналы «Дом и сад» и «Радушная хозяйка». Осознав, что беременна третьим ребенком, она перекрыла все подходы к себе прежней — хранительнице таинств. Замуровала, но не смогла задушить свои чаяния. Наоборот, они выросли и окрепли, а после встречи с Леном проломили, разрушили, снесли глухую стену. Им проторил дорогу беспощадный плотский зов, и мама пошла вперед, ступая по обломкам.

Мне тяжело было это видеть. Их первые объятия получились торопливыми, неловкими, жадными.

— Абигайль, — Лен сжимал под плащом ее талию, не замечая эфемерной батистовой преграды, — подумай, что ты делаешь.

— Мне осточертело думать. — Ее волосы развевались ореолом в потоке горячего воздуха. Лен сощурился. Великолепная, опасная, неукротимая.

— Твой муж…— выговорил он.

— Поцелуй меня, — сказала она. — Пожалуйста.

Я уловила в ее голосе заискивающие нотки. Она буквально летела сквозь время, чтобы только скрыться от моего взгляда. И мне было ее не удержать.

Лен крепко поцеловал ее в лоб и закрыл глаза. Она сама положила его ладонь себе на грудь. Что-то зашептала ему на ухо. Я знала, какие силы подталкивают ее к нему. Неистовство, скорбь, безысходность. На этом тесном балконе вся ее жизнь вспыхнула обжигающей электрической дугой. Лен понадобился ей для того, чтобы отгородиться от погибшей дочери.

Он целовал ее, прижимая спиной к шершавой стене, и моя мама хваталась за него, как за спасательный круг, уносящий в какую-то новую жизнь.

По дороге из школы я частенько останавливалась у нашего забора и следила, как мама разъезжает на газонокосилке, петляя среди сосен. В такие минуты мне вспоминалось, как она раньше насвистывала какой-то мотив, когда заваривала утренний чай, и как отец, примчавшись домой в «родительский день», дарил ей букетик ноготков, а она при этом вспыхивала радостным солнечным румянцем. Их чувство было глубоким, полным, всеохватным. Она могла бы и дальше купаться в этой любви, но с рождением детей стала уплывать все дальше по течению. С годами мой отец прикипал к нам сильнее и сильнее, а мама только отдалялась.

Линдси задремала у больничной койки, но не выпускала папину руку. Моя мама, в совершенно непотребном виде, прошмыгнула мимо Хэла Хеклера; немного погодя тем же путем заспешил и Лен. Хэл моментально просек тему. Подхватив шлем, он двинулся за ними по коридору.

Мама, выйдя из женского туалета, направилась к отцовской палате; здесь-то ее и перехватил Хэл:

— Там дочка ваша.

Она обернулась.

— Хэл Хеклер, — напомнил он. — Брат Сэмюела. Я на панихиду приходил.

— Ах да, простите, не узнала.

— Вы и не обязаны всех узнавать, — сказал Хэл.

В воздухе повисло тягостное молчание.

— Короче, Линдси позвонила, я ее подбросил, уже час как.

— Ага.

— Бакли у соседей, — добавил он.

— Ага. — Она смотрела на него в упор и медленно плыла обратно, к действительности, держа курс на его лицо.

— Вам нехорошо?

— Да, я немного не в себе, но это можно понять, верно?

— Чего уж тут не понять, — с расстановкой проговорил он. — Короче, дочка ваша здесь, сидит с вашим мужем. Если что понадобится — я в вестибюле.

— Благодарю вас, — сказала она.

Ее глаза смотрели ему вслед, а слух ловил шаги стоптанных мотоциклетных ботинок.

Через несколько мгновений она опомнилась и взяла себя в руки, но до нее так и не дошло, что именно этого добивался Хэл.

В палате было совсем темно. Флуоресцентное мерцание выхватывало из мрака только крупные очертания. Моя сестра поставила у кровати кресло и прикорнула, положив голову на подлокотник, но не выпуская папину руку. Отец, в глубоком забытьи, лежал на спине. Моей маме было невдомек, что я не покидала их ни на минуту; теперь мы собрались вчетвером, но уже совсем не такие, как прежде, когда она укладывала нас с Линдси спать, а сама бежала заниматься любовью с мужем — нашим отцом. Теперь перед ней предстали только разрозненные фрагменты былого. Но увидела она и то, что мои сестра с папой составляют единое целое. Ее это порадовало.

Я росла, играя в прятки с материнской любовью: старалась выманить ее из укрытия и заслужить похвалу. С папой такие ухищрения не требовались.

Теперь мне не нужно было играть в эти игры. Мама замерла в темной палате, глядя на мою сестру с отцом, а я отметила про себя одну из возможностей, которые дает небо. У меня появилось право выбора, и я предпочла сохранить в сердце нашу семью целиком.

По ночам в воздухе больниц и домов престарелых иногда становится тесно: там плывут души. Когда нам с Холли не спалось, мы смотрели, как это происходит. Вскоре нам стало ясно, что их движения направляются откуда-то издалека. Причем не из нашей небесной сферы. И тогда мы заподозрили, что есть место еще более всеобъемлющее, чем наше. Поначалу к нам присоединялась Фрэнни.

— Это — одна из моих тайных радостей, — призналась она. — Прошло уже столько лет, а мне до сих пор интересно наблюдать, как души во множестве парят в воздухе, кружатся, поднимают галдеж.

— Мне ничего не видно, — пожаловалась я в самый первый раз.

— А ты смотри внимательно, — сказала она. — И не шуми.

Но все равно я сперва научилась их чувствовать, а потом уже видеть: кожу рук покалывали крошечные теплые искорки. Через какое-то время они превратились в светлячков, которые взмывали вверх, росли, стонали, кружились, покидая человеческую плоть.

— Как снежинки, — говорила Фрэнни. — Двух одинаковых не бывает, а отсюда кажется: что одна — что другая.