Глава тринадцатая

Осенью семьдесят четвертого Линдси начала новый учебный год не просто как сестра убитой девочки, а еще и как дочка «психа», «придурка», «чокнутого», и это было просто невыносимо, потому что не лезло ни в какие ворота.

Слухи, доносившиеся до ушей Линдси и Сэмюела в первые недели учебного года, забивались в ученические шкафчики и выползали обратно, как назойливые ядовитые змеи. В орбиту сплетен оказались втянутыми Брайан Нельсон и Кларисса, но те, к счастью, уже перешли в старшие классы. А уж там, в «Фэрфаксе», Брайан с Клариссой, не отходившие друг от друга ни на шаг, без зазрения совести мололи языками — чтобы только себя выгородить — о позоре моего отца.

Рэй и Рут шли вдоль застекленной стены, которая выходила на школьный двор. На фальшивых валунах, предназначенных для нарушителей дисциплины, по-хозяйски расположился Брайан. В тот год у него даже изменилась походка: озабоченное пугало прониклось мужским апломбом. Кларисса, нервно хихикая от страха и похоти, все-таки раздвинула ноги и отдалась Брайану. Все, кого я знала, взрослели — каждый по-своему.

А Бакли пошел в детский сад — и в первый же день влюбился в воспитательницу, мисс Коукли. Она с такой нежностью держала его за ручку, когда отводила в туалет или объясняла задание, что он потерял голову. С одной стороны, он не прогадал: она то и дело совала ему добавку печенья или усаживала на самую мягкую подушку, но с другой стороны, это отличало его от других детей, ставило на отдельную ступеньку. Даже среди ровесников, где ему сам бог велел быть таким, как все, он был отмечен печатью моей смерти.

Сэмюел обычно провожал Линдси до дому, а потом выходил на главную дорогу и автостопом добирался до автомастерской Хэла. Расчет был на то, что мимо непременно поедет кто-нибудь из многочисленных дружков брата; Сэмюела подбирали дребезжащие колымаги, а Хэл в благодарность подтягивал гайки или регулировал обороты.

Он давно у нас не бывал. Через порог переступали только свои. К началу октября мой отец мало-помалу стал передвигаться без посторонней помощи. Врачи предупредили, что правая нога не будет сгибаться в колене, но если делать гимнастику и побольше двигаться, неудобства со временем отойдут на второй план. «В бейсбол играть не будете, но все остальное — пожалуйста», — сказал хирург наутро после операции, когда отец, проснувшись, увидел рядом с собой Линдси, а поодаль — мою маму, смотревшую из окна на стоянку.

Бакли, изнеженный заботами мисс Коукли, занял свое место в пустой пещере отцовского сердца. Он сыпал бесконечными вопросами про «новую коленку», и мой папа оттаял.

— Коленка — не простая, а космическая, — объяснял он. — На землю были доставлены кусочки Луны, их распилили на части и стали использовать для таких вот изделий.

— Вот это да! — хохотал Бакли. — А когда можно Нейта позвать, чтобы он посмотрел?

— Скоро, Бак, уже вот-вот, — отвечал мой отец, но его улыбка тускнела.

Когда Бакли пересказывал эти и другие разговоры нашей маме («У папы косточка для ноги сделана из лунного камня» или «Мисс Коукли говорит, у меня цвета просто замечательные»), она только кивала. С некоторых пор она уделяла преувеличенное внимание домашнему хозяйству. Резала морковь и сельдерей для еды тонкими длинными брусочками. Тщательно промывала термосы и коробочки для завтрака; а когда Линдси отказалась таскать с собой коробочку, моя мама тут же выбрала в магазине вощеные пакеты, которые не пропускали ни влаги, ни жира и не оставляли пятен на одежде. Которую мама стирала. И складывала. И, если нужно, гладила. И развешивала в шкафу. А до этого подбирала с пола, или приносила в дом из машины, или извлекала из скомканного мокрого полотенца, брошенного на кровать, которую она по утрам застилала, натягивая уголки простыней и взбивая подушки, а потом рассаживала по местам плюшевых зверей и раздвигала шторы, чтобы впустить дневной свет.

Если Бакли все же удавалось до нее достучаться, она шла на компромисс. Несколько минут выслушивала его болтовню, а потом позволяла себе унестись мыслями далеко от дома, чтобы оказаться рядом с Леном.

К началу ноября мой отец, говоря его же словами, «уверенно ковылял на своих двоих». Когда Бакли его подначивал, он даже мог сделать судорожный скачок: если ребенок заливался радостным смехом, стоило ли беспокоиться, как убого и жалко это выглядело со стороны, в глазах моей мамы. За исключением Бакли, всем была памятна надвигающаяся дата: первая годовщина.

Прохладными осенними вечерами отец выходил на задний двор с Бакли и Холидеем. Он усаживался на старую чугунную скамью и клал вытянутую ногу на бесполезную решетку для чистки подошв, которую выискала бабушка Линн в одном из антикварных салонов Мэриленда.

Бакли подбрасывал писклявую резиновую игрушку, а Холидей кидался ее ловить. Мой папа наслаждался подвижной игрой своего пятилетнего сына и заливистым детским смехом. Холидей то и дело сбивал Бакли с ног и лизал щеки длинным розовым языком. Одна лишь мысль не давала отцу покоя: этого ребенка, этого чудесного мальчугана, тоже могут у него отнять.

В силу целого ряда причин, к которым теперь добавилась травма, он взял длительный отпуск. Его начальника словно подменили, так же как и рядовых сотрудников. Мимо кабинета, в котором работал мой отец, все ходили на цыпочках, избегая приближаться к его столу: можно было подумать, они берегут себя, чтобы не заразиться. Никто не интересовался его состоянием; все бы предпочли, чтобы он сложил свои горести в папку и сдал в архив, с глаз долой. Но он регулярно являлся в офис, и начальник был только рад предоставить ему неделю отдыха, потом еще одну, да хоть целый месяц, если будет такая необходимость. Отец решил, будто это ему награда за то, что он никогда не опаздывал и не отказывался от сверхурочной работы. Так или иначе, он теперь не искал встречи с мистером Гарви и старался выбросить его из головы. Даже фамилию эту не упоминал — разве что в своем блокноте, тщательно спрятанном в мастерской. «Мне нужно сделать передышку, доченька, — писал он. — Нужно обдумать, как его прижать. Пойми меня».

Он задумал выйти на службу второго декабря, после Дня благодарения. В годовщину моей гибели ему хотелось быть на рабочем месте. Заниматься делом, наверстывать упущенное, общаться с людьми, чтобы хоть как-то отвлечься. А если уж совсем честно — чтобы не находиться рядом с моей мамой. Как доплыть до ее острова, как до нее дотянуться… Разрыв только увеличивался: вся ее сущность восставала против домашнего уклада, а его сущность стремилась в дом. Он поставил себе целью набраться сил и возобновить слежку за мистером Гарви. Искать виновного было все же легче, чем суммировать растущие столбцы своих потерь.

На День благодарения ожидался приезд бабушки Линн. Моя сестра истово соблюдала правила ухода за своей внешностью, которые содержались в бабушкиных письмах. Лишь на первых порах она поеживалась, когда закрывала глаза кружками свежего огурца («снимает припухлость век»), делала маску из овсянки («очищает поры, уменьшает жирность кожи») или наносила на волосы яичный желток («придает живой блеск»). На это уходило столько продуктов, что мама даже посмеялась, а потом подумала, не заняться ли ей тем же. Впрочем, идея тут же улетучилась: мамиными мыслями всецело завладел Лен, но не потому, что она его любила, а потому, что не знала других способов забыться.

Как-то раз, за две недели до приезда бабушки Линн, мои папа и брат вышли во двор с собакой. Бакли и Холидей начали беситься среди огромных куч сухих дубовых листьев.

— Полегче, Бак, — предостерег папа. — Он тебя тяпнет за ногу.

Так и вышло.

И тут моему папе захотелось испытать свои силы.

— Поглядим, сможет ли старик-отец покатать тебя на закорках, пока ты еще не вымахал с него ростом.

В желанном уединении нашего дворика, преодолевая неловкость и зная, что, случись ему упасть, свидетелями будут только любящие сын и пес, мой папа напряг все свои силы, чтобы восстановить былую легкость в отношениях с младшим ребенком. Бакли забрался на чугунную скамью, а папа, со словами «ну-ка хватайся за шею и прыгай мне на спину», слегка пригнулся, хотя был далеко не уверен, что может сдвинуться с места, — я у себя на небесах затаила дыхание и сложила пальцы крестиком. Что было на кукурузном поле, то прошло, а теперь отец стал в моих глазах героем: он по крупицам собирал нормальную жизнь, превозмогая недуг, чтобы только вернуть из прошлого такие минуты.

— Голову пригнуть, еще раз голову пригнуть! — командовал он, приближаясь к дверному проему и поднимаясь по ступенькам.

Ему было все труднее удерживать равновесие, каждый шаг отдавался пронзительной болью. Холидей, как очумелый, крутился под ногами, Бакли захлебывался от восторга, и мой отец понимал, что, превозмогая мучения, совершает единственно правильную вещь.

Наверху, в ванной комнате, куда они ввалились в сопровождении пса, их встретил негодующий вопль Линдси:

— Ну, па-а-а-па!

Мой отец выпрямился. Бакли потянулся вверх и достал рукой лампу.

— Чем ты тут занимаешься? — спросил отец.

— Неужели непонятно, чем я тут занимаюсь?

Она сидела на крышке унитаза, закутавшись в большое махровое полотенце (из тех, что моя мама отбеливала, из тех, что развешивала на веревке, потом снимала с веревки, складывала в бельевую корзину, относила в дом, убирала в комод…). Ее левая нога, вся в белой пене, стояла на краю ванны. В руке моя сестра сжимала папину бритву.

— Не сердись, — сказал отец.

— Ну, извини:— Линдси опустила глаза. — Неужели я даже в таком месте не могу побыть одна?

Мой отец поднял Бакли через голову.

— На полочку, сын, на полочку, — сказал он, и Бакли, ошалевший от запретного счастья, опустил ноги на длинную полку, оставляя грязные следы на безупречном кафеле.

— Теперь прыгаем вниз.

Это было проще простого. Холидей уже стоял на подхвате.

— Не рановато ли тебе ноги брить, милая? — заметил мой отец.

— Бабушка Линн с одиннадцати лет это делает.

— Бакли, забери-ка собаку и ступай к себе. Я сейчас приду.

— Давай скорей, папа.

Бакли все еще был малышом, которого папа мог усадить к себе на плечи — пусть не сразу, пусть с некоторыми трудностями, но все же так, как положено отцу. Однако при виде Линдси моего папу пронзила совсем другая боль. Когда-то меня, новорожденную, купали в этой ванне, потом я училась ходить, и меня поднимали, чтобы я могла дотянуться до раковины, но мне не суждено было стать такой, какой сейчас открылась ему моя сестра.

Когда за Бакли закрылась дверь, папа обратился к моей сестре. Он заботился о двух дочерях сразу, уделяя вдвое больше внимания одной.

— Не порезалась?

— Еще не успела. Слушай, папа, ты можешь оставить меня в покое?

— Это то самое лезвие, которое было в станке?

— Допустим.

— Знаешь, от моей щетины оно затупилось. Давай-ка я тебе новое принесу.

— Давай, — согласилась моя сестра, превращаясь в его крошку-дочурку, которую можно носить на плечах.

Он спустился вниз и прошел через весь дом в общую ванную, которой по-прежнему пользовался на пару с Абигайль, хотя они давно уже спали в разных комнатах. Достав из шкафчика упаковку бритвенных лезвий, он почувствовал, как по щеке ползет предательская слеза. И только где-то в глубинах сознания мелькнула мысль: «Этим должна заниматься Абигайль».

Вернувшись к моей сестре, он показал ей, как менять лезвие, и дал пару советов.

— Осторожнее у коленок и на щиколотках, — сказал он. — Мама их называет опасными зонами.

— Ладно уж, оставайся, если хочешь, — смягчилась Линдси. — Только вдруг я порежусь и тебя кровью перепачкаю? — Тут ее как ударило. — Ой, пап, ты садись.

Она встала и пересела на край ванны, а папа опустился на крышку унитаза.

— Все нормально, родная моя, — сказал он. — Давно мы с тобой не беседовали о твоей сестре.

— А зачем? — спросила Линдси. — Она и так рядом, повсюду.

— Похоже, твой братишка вполне оправился.

— От тебя не отлипает.

— Верно, — кивнул мой отец и поймал себя на том, что ему это приятно.

— Ой! — вскрикнула Линдси, заметив, как сквозь белую пену просачивается красная капля. — Как назло!

— Прижми порез большим пальцем. Это остановит кровь. Выше колена не заходи, — посоветовал он. — Мама всегда этим ограничивается, если, конечно, не ехать на пляж.

Линдси выпрямилась:

— Не помню, чтобы вы ездили на пляж.

— Раньше ездили.

Мои родители познакомились в магазине «Уонамейкерс», где оба подрабатывали во время студенческих каникул. Он посетовал, что комната отдыха для персонала насквозь провоняла никотином, а ода с улыбочкой вытащила свою неизменную пачку «Пелл Мелл». «Не в бровь, а в глаз», — сказал он и просидел рядом с ней весь перерыв, давясь от табачного дыма.

— Не пойму, на кого я больше похожа, — сказала Линдси, — на бабушку Линн или на маму?

— Я всегда считал, что вы с сестрой похожи на мою мать, — ответил он.

— Пап?

— Да?

— Ты все-таки считаешь, что мистер Гарви замешан в этом деле?

Два электрода наконец-то сблизились и заискрили.

— Ничуть не сомневаюсь, родная моя. Ничуть.

— Почему же Лен его не арестовал?

Линдси закончила терзать левую ногу и в ожидании ответа неловко подняла вверх бритвенный станок с клочьями пены.

— Даже не знаю, как объяснить, — начал мой отец, с трудом выдавливая слова: он никогда и ни с кем не делился такими подробностями. — Помнишь, я был у него во дворе и помогал сооружать этот шатер — он еще говорил, что, дескать, возводит его в память о жене, и я твердо помню, он называл ее Софи, а у Лена почему-то записано «Лия»; так вот, его повадки не оставили у меня ни малейших сомнений.

— Все говорят, он с прибабахами.

— Это понятно, — сказал отец. — Но с другой стороны, с ним никто напрямую не общается. Соседи не могут знать природу его странностей.

— Какую еще природу?

— Насколько он безобиден.

— Холидей его на дух не переносит, — сказала Линдси.

— Вот именно. Чтобы наш пес так захлебывался лаем… В тот раз у него даже шерсть на загривке поднялась дыбом.

— Копы считают, ты на этом зациклился.

— Копы заладили: «Улик нет». А без улик и — ты уж прости, родная моя, — без трупа у них нет ни зацепок, ни оснований для ареста.

— Какие нужны основания?

— Наверно, любые предметы, которые подтвердят его причастность к исчезновению Сюзи. Или показания людей, которые видели, как он слоняется в поле или хотя бы отирается возле школы. Что-то в этом роде.

— А вдруг у него осталось что-то из ее вещей?

Они оба разгорячились, и правая нога Линдси, уже намыленная, так и осталась небритой, потому что икры взаимопонимания полыхнули внезапным озарением: может статься, я нахожусь в том доме. Мое тело — либо в подвале, либо на первом этаже, на втором, на чердаке. Чтобы не высказывать вслух эту жуткую мысль (ах, будь это правдой — очевидной, определяющей, окончательной, — других улик никто бы не требовал), они стали перечислять, как я была одета в последний день, что у меня было при себе: любимая «стерка» с физиономией Фрито Бандито[10], значок с Дэвидом Кэссиди[11], пришпиленный к сумке изнутри, еще один значок, с Дэвидом Боуи, пришпиленный снаружи. Они называли всякую дребедень, которая сопровождала самую главную, неопровержимую и страшную из всех возможных улик — мой расчлененный труп с бессмысленными, гниющими глазами.

Глаза: косметика, наложенная рукой бабушки Линн, лишь отчасти избавила Линдси от повального наваждения, когда в ее глазах всем чудились мои. Если Линдси видела свои глаза со стороны — в зеркальце одноклассницы, в витрине магазина, — она спешила отвернуться. Но больше всех страдал мой отец. Во время их разговора Линдси осознала: пока обсуждается эта тема — мистер Гарви, моя одежда, сумка с учебниками, тело, мой характер, — отец сосредоточен исключительно на мне и не рассматривает ее как трагическое воплощение обеих своих дочерей.

— То есть ты хочешь проникнуть к нему в дом? — уточнила Линдси.

Они в упор смотрели друг на друга, боясь признаться в опасных замыслах. После некоторого колебания отец промямлил: мол, такие действия противозаконны, нет, он еще об этом не думал, но Линдси уже поняла, что это неправда. Поняла она и другое: ему нужен сообщник.

— Не буду тебе мешать, дочка, — сказал он.

Линдси согласно кивнула и отвернулась, по-своему истолковав последнюю фразу.

Бабушка Линн приехала в понедельник, накануне Дня благодарения. Ее взгляд, который лучом лазера выхватывал малейшие прыщики на лице внучки, теперь обнаружил что-то неладное за улыбкой дочери, за умиротворенностью плавных движений, за оживлением, которое наступало с приходом полицейских, в особенности Лена Фэнермена.

А когда моя мама отказалась от помощи отца, предложившего вместе убрать со стола после обеда, взгляд-лазер был отключен за ненадобностью. Непререкаемым тоном, к изумлению всех сидящих за столом и к облегчению моей сестры, бабушка Линн сделала заявление:

— Абигайль, помогать буду я. Управимся вдвоем, на то мы и мать с дочкой.

— Зачем?

Моя мама успела прикинуть, как отпустит Линдси, а сама проведет вечер у раковины, неторопливо перемывая тарелки и глядя в окно, пока темнота не выведет ее отражение на оконном стекле. А там, глядишь, и телевизор умолкнет, и можно будет снова остаться наедине с собой.

— Не хочу маникюр портить, — сказала бабушка Линн, подвязывая фартук поверх расклешенного книзу бежевого платья. — Ты будешь мыть, а я — вытирать.

— Мама, честное слово, это никому не нужно.

— Нет, нужно, уж ты поверь, милочка, — сказала бабушка Линн.

Что-то назидательное и ядовитое сквозило в этом слове: «милочка».

Бакли взял моего отца за руку и повел в соседнюю комнату смотреть телевизор. Они заняли свои любимые места, а Линдси, получив амнистию, побежала наверх звонить Сэмюелу.

Странно было это видеть. Непривычно. Бабушка в кухонном фартуке, с полотенцем в руках, как матадор с красной тряпкой, нацеливается на вымытые тарелки.

За мытьем посуды они не разговаривали, и эта тишина, нарушаемая только плеском горячей воды, скрипом чистой посуды и звяканьем столового серебра, постепенно заполнялась невыносимым напряжением. Из-за стенки доносились вопли футбольного комментатора, и это было не менее странно. Папа никогда не смотрел футбол, он интересовался только баскетболом. А бабушка Линн никогда не снисходила до мытья посуды: она из принципа покупала готовые «заморозки» или заказывала еду в ресторане с доставкой на дом.

— Все, баста, — не выдержала она. — Держи, — и сунула моей маме очередную чистую тарелку. — У меня к тебе серьезный разговор — боюсь, я все переколочу. Пойдем-ка прогуляемся.

— Нет, мама, сначала надо…

— Сначала надо прогуляться.

— Когда разделаюсь с посудой.

— Послушай, — сказала бабушка, — я не обманываюсь: я — это я, а ты — это ты, и мы с тобой разные, что ничуть тебя не огорчает. Но меня не проведешь. Я чую: здесь пахнет жареным. Понятно?

По маминому лицу пробежала тень, мягкая и неуловимая, как ее собственное отражение в мыльной воде.

— О чем ты?

— Есть кое-какие соображения, но я не собираюсь делиться ими здесь.

Так держать, бабушка Линн, подумала я. Мне еще не доводилось видеть ее такой взвинченной.

Трудностей с уходом из дому не предвиделось. Мой папа, с его-то больным коленом, ни за что не вызвался бы их сопровождать, тем более что Бакли непременно увязался бы следом.

Моя мать замолчала. Ей некуда было деваться. Они спустились в гараж, бросили фартуки на крышу «мустанга», а потом мама наклонилась и подняла дверь.

Время было еще не позднее, их прогулка начиналась при дневном свете.

— Можно собаку взять, — предложила моя мама.

— Нет уж, пойдешь вдвоем с матерью, — отрезала бабушка Линн. — Сладкая парочка.

Они никогда не были близки. И обе это понимали, но не любили признавать. Изредка друг дружку подкалывали, как две девчонки, которые не очень-то ладят, но во всей округе не могут найти других сверстниц. Зато теперь бабушка, которая раньше только смотрела, как ее дочь несется по воле волн, уверенно шла на сближение, хотя раньше к этому не стремилась.

Они миновали дом О'Дуайеров и приближались к изгороди Таркингов; только тут моя бабушка заговорила о главном.

— Мой характер похоронил под собой одну историю, против которой я оказалась бессильна, — сказала она. — У твоего отца в Нью-Гемпшире был многолетний роман. Его пассию звали как-то на букву «Ф», но я так и не узнала ни имени, ни фамилии. Хотя за минувшие годы перебрала тысячу возможных вариантов.

— Мама, что я слышу?

Моя бабушка шагала вперед, не поворачивая головы. Легкие наполнились прохладным осенним воздухом; тяжесть отступала.

— Ты не догадывалась?

— Ни сном, ни духом.

— Понимаю, Я вроде бы не посвящала тебя в эти дела. Тогда казалось, тебе ни к чему это знать. А теперь, думаю, не повредит. Ты согласна?

— Не понимаю, зачем ворошить прошлое.

Они дошли до поворота, откуда можно было отправиться назад. А если пойти прямо, то дорога вела к дому мистера Гарви. Мама похолодела.

— Бедная моя, голубушка моя, — сказала бабушка. — Дай-ка руку.

Обеим было не по себе. В детстве моя мама могла пересчитать по пальцам, сколько раз ее отец наклонялся с высоты своего роста, чтобы поцеловать ее, маленькую девчушку. Колючая щетина источала запах одеколона, который за все эти годы так и не удалось распознать. Моя бабушка взяла свою дочь за руку и повела в прошлое.

Перед ними раскинулись новостройки. С годами район становился все более населенным. Якорное строительство — так назвала моя мама эти дома, потому что они выстроились вдоль улицы, соединяющей новый квартал с основным жилищным массивом: город словно бросил якорь у старой дороги, проложенной задолго до того, как здесь возник населенный пункт. Дорога вела в сторону Вэлли-Фордж, Джордж Вашингтон и Революшн.

— Смерть Сюзи вернула мне твоего отца, — выговорила бабушка Линн. — Я ведь так и не позволила себе по-настоящему с ним проститься.

— Знаю.

— Осуждаешь?

Моя мама помолчала.

— Осуждаю.

Бабушка Линн погладила ее руку свободной ладонью.

— Вот и хорошо. Понимаешь, это дорогого стоит.

— Что именно?

— Да то, что сейчас выплывает на свет. Между тобой и мной. Драгоценный росток правды.

Они шли мимо одинаковых участков по четыре сотки, где только в последние двадцать лет появились деревья. Не то чтобы они вытянулись до небес, но, во всяком случае, вдвое переросли отцов семейств, которые по выходным сажали на ровном месте прутики, утаптывая землю грубыми рабочими ботинками.

— А знаешь, как мне было одиноко все эти годы? — спросила моя мама у своей.

— Мы же не зря пошли пройтись, Абигайль, — ответила бабушка Линн.

Моя мама смотрела прямо перед собой, но ощущала только их сцепленные руки — свою и бабушкину. Ее полоснула мысль о неразделенном детстве. Перед глазами возникли две ее дочери, которые связывали веревочкой пару бумажных стаканов и расходились по разным комнатам, чтобы нашептать свои секреты. Что они при этом чувствовали, ей было неведомо. А в родительском доме жили только отец с матерью да она сама. Потом и отца не стало.

Она подняла глаза к верхушкам деревьев, которые, на многие мили вокруг, были самыми высокими точками здешних мест. Мама с бабушкой не заметили, как оказались на вершине холма, обойденного новой застройкой; здесь обитали только редкие старики-фермеры.

— Не могу рассказать, что со мной творится, — сказала она. — Ни одной живой душе.

Солнце катилось по склону, маня их за собой. Они не оглядывались по сторонам. У мамы на глазах последнее мерцание света кануло в придорожную лужу.

— Не знаю, как быть, — вздохнула она. — Теперь все кончено.

Бабушка могла только гадать, что значит «все», но не стала допытываться.

— Может, пора вернуться? — осторожно предложила она.

— Куда? — спросила моя мама.

— Домой, Абигайль. Пора двигаться к дому.

Они развернулись и пошли в обратном направлении. Постройки, следовавшие одна за другой, были одинаковыми, словно близнецы. Только «аксессуары», как выражалась моя бабушка, служили знаками отличия. Она, хоть убей, не понимала, что хорошего в таком захолустье, где по доброй воле поселилась ее родная дочь.

— У развилки сделаем небольшой крюк, — сказала моя мама. — Пройдем мимо.

— Мимо его дома?

— Да.

Я видела, как бабушка Линн послушно следует за моей мамой.

— Обещай больше не встречаться с этим типом, — потребовала бабушка.

— С каким?

— С которым ты связалась. Вижу, до тебя не дошло, к чему я вела речь.

— Ни с кем я не связалась. — Мамины мысли, как птицы, порхали с одной крыши на другую. — Послушай, мама. — Она словно что-то вспомнила.

— Да, Абигайль?

— Если мне понадобится ненадолго уехать, можно будет пожить в папином домике?

— Ты все пропустила мимо ушей?

В воздухе поплыл какой-то запах, и мамины растревоженные мысли снова разлетелись по сторонам.

— Кто-то курит.

Бабушка Линн вытаращила глаза. От прагматичной, чопорной матери семейства, какой она привыкла видеть свою дочь, не осталось и следа. Перед ней стояла легкомысленная, рассеянная вертихвостка. На такую не было смысла тратить слова.

— Сигареты не здешние, — определила моя мама. — Давай-ка проследим, откуда ветер дует!

На глазах у изумленной бабушки моя мама пошла на запах,

— Ты как хочешь, а я — домой, — отрезала бабушка Линн.

Но маму было уже не остановить.

Вскоре она обнаружила источник ароматного дымка. Оказалось, это Руана Сингх, стоявшая у себя за домом под прикрытием раскидистой ели.

— Добрый вечер, — окликнула моя мама.

Вопреки моим ожиданиям, Руана не вздрогнула. Она давно воспитала в себе полную невозмутимость. В самых разных ситуациях — будь то приход полицейских с подозрениями в адрес ее сына или званый ужин, на котором ее муж выступал, как на ученом совете, — она и бровью не вела. В тот день она сказала Рэю, чтобы тот шел к себе, а сама незаметно выскользнула через черный ход.

— Миссис Сэлмон, — признала ее Руана и выдохнула густой сигаретный дым; увлекаемая теплом ее голоса и этим запахом, моя мама пожала протянутую руку. — Рада вас видеть.

— У вас гости? — спросила мама.

— У мужа гости. А я так, по хозяйству.

Моя мама улыбнулась.

— Не лучшее место для жизни, — сказала Руана.

Их глаза встретились. Мама кивнула. Где-то позади плелась по дороге ее собственная мать, но сейчас они с Руаной оказались на тихом островке, вдали от континента.

— У вас не найдется закурить?

Конечно, конечно, миссис Сэлмон. — Пошарив в кармане длинного черного жакета, Руана выудила пачку сигарет и зажигалку. — «Данхилл». Годится?

Закурив сигарету, мама вернула Руане синюю пачку с золотой фольгой.

— Меня зовут Абигайль, — сказала она, затягиваясь. — Называйте меня, пожалуйста, Абигайль.

Рэй сидел без света у себя в комнате и вдыхал запах материнских сигарет, которые изредка поворовывал. Мать делала вид, будто не замечает, а он делал вид, будто не догадывается, что она курит. Снизу доносились голоса: отец и его коллеги громко спорили на шести языках, иронизируя над предстоящим праздником — типично американской выдумкой. Рэй не догадывался, что наши матери стоят рядом у них на лужайке, а я вижу его сквозь оконное стекло и вдыхаю тот же табачный дымок. Вскоре, отвернувшись от окна, он зажег прикроватную лампочку и взялся за книгу. Миссис Макбрайд задала им подобрать сонет, по которому надо будет написать сочинение; пробегая глазами строчки антологии, он то и дело возвращался мыслями к минувшим событиям, которые хотел повернуть вспять. Если бы он просто взял да и поцеловал меня над сценой актового зала, все могло бы обернуться по-другому.

Бабушка Линн двигалась курсом, указанным моей мамой, и вскоре увидела тот самый дом — дом, который они пытались забыть, живя в двух шагах. «А ведь Джек был прав», — подумала она. Даже в темноте от стен дома исходило какое-то зло. Бабушка поежилась. В траве стрекотали кузнечики, над клумбой роились светлячки. Тут ее как ударило: дочку можно только пожалеть. Она живет в вакууме — иносказания об интрижках покойного отца тут не помогут. Утром надо будет ей сказать, что отцовский домик всегда в ее распоряжении.

Ночью маме приснился, как она для себя решила, сказочный сон. Она перенеслась в Индию, где никогда не бывала. На дорогах стояли оранжевые разделительные конусы, а в воздухе парили бирюзовые стрекозы с золотыми рожицами. По улицам вели юную девушку. У погребального костра ее завернули в белое покрывало и подняли на помост. Яркое пламя, охватившее хрупкую фигурку, утопило мою маму в легкой, неземной эйфории. Девушку сжигали заживо, но зато у нее было тело, чистое и целое.

Date: 2015-09-03; view: 235; Нарушение авторских прав