Глава 2. Тело увезли не сразу. Шеф запросил помощи у коронера и отдела расследования несчастных случаев

Тело увезли не сразу. Шеф запросил помощи у коронера и отдела расследования несчастных случаев. Было уже почти девять утра, когда девочку наконец забрали, но остался призрачный абрис, начерченный мелом. Картинка напоминала скорее погрузившегося в зимнюю спячку зверька, нежели останки ребенка после наезда машины.

Меня отрядили за кофе и пончиками. Я выложил их на стол, вынесенный на улицу. Один из экспертов подошел к столу и взял кофе. Я слышал, как он сказал репортеру:

– Смерть была мгновенной.

Безыскусное утешение.

Эксперт продолжал:

– Кто‑то сейчас спокойно сидит дома и, возможно, даже не подозревает, что убил ребенка.

Он обернулся и увидел, что я слушаю. Репортер тоже меня заметил.

– Это вы ее нашли? – Свой вопрос репортер адресовал мне.

Я кивнул.

Репортер спросил мое имя и что я думаю об этой трагедии. Я не стал ничего говорить, только назвал время, когда нашел девочку.

Эксперт покачал головой. Я был виновен во всем, показывал он своим видом, поскольку не удержал порядок в хаосе минувшей ночи.

– Детям сходит с рук только то, что власти им позволяют, – сказал он.

И репортер записал это.

Эксперт оглядел улицу, и мы проследили его взгляд до черных и желтых мусорных мешков, набитых листьями (некоторые лопнули по всей ширине от ударов машин), и оранжевого месива размозженных тыкв – их либо выбросили из машин, либо поставили, точно отрубленные головы, соблазняя старшеклассников прокатиться по ним. Такого рода празднование вошло в обычай, оно стало тем, что олицетворял Хэллоуин: дома, где водится нечисть, костры, озаряющие округу, разрешенное безумие, чучела наших собственных страхов и суеверий, восходящих к темным временам осенних праздников сбора урожая и ритуальных жертвоприношений.

Но эту смерть, это жертвоприношение украшали полицейская лента, трепещущая под холодным дождем, да шипящие и дымящие вспышки, одевающие все химической белизной, которая режет глаза. Съемочная площадка, вот как это выглядело.

Лойс вызвала меня по рации. В конце улицы остановился школьный автобус. От меня требовалось зайти в каждый дом на улице, забрать детей и проводить их до автобуса. Лойс сказала:

– Мать вне опасности.

– Она знает, что девочка умерла?

Наступило молчание, потом Лойс прошептала:

– Нет.

– Почему люди, которые хотят умереть, не могут этого сделать? – спросил я.

– С тобой все в порядке, Лоренс?

– Нет.

Я снова вылез из машины под холодную изморось и пошел по домам. В некоторых из них на экранах была видна эта самая улица в прямом эфире. Было жутковато переводить взгляд с телевизора на ту же улицу. А в одном доме я увидел на экране самого себя. Тип с камерой наводил ее прямо на меня.

Я велел младшим детям взяться за руки и повел цепь несовершеннолетних каторжан к школьному автобусу. Они были как личинки в своих толстых пальтишках с изображениями любимых телевизионных персонажей – Микки‑Мауса, Чудо‑Женщины, Супермена. В руках у них были коробки с завтраком, на которых красовались яркие Скуби‑Ду и Мой Маленький Пони. Камера следовала за нами.

Молодая репортерша спросила:

– Как себя чувствуете, ребята?

Один мальчик робко ответил:

– Мне нельзя говорить с чужими.

И может быть, в этих словах отразился весь ужас того, во что мы превратились.

Репортерша не унималась:

– Но я ведь не чужая. Это же телевидение!

Другой, бойкий не по летам мальчуган отрезал: «Без комментариев!» – будто какой‑нибудь искушенный политический пройдоха, и репортерша осеклась. Это выглядело так, словно сценарий был известен и мы только ждали нужной реплики.

Желтый автобус стоял в конце улицы. Я знал шофера: чревовещатель‑любитель, он всегда держал на коленях своего болванчика Лорда Шарики. Ручонки Лорда Шарики лежали на рулевом колесе, голова наклонена набок, лицо расплылось в улыбке, как будто снаружи ничего не произошло. Ребятишки забрались в автобус и с места в карьер принялись рассказывать ему, что случилось.

У Лорда Шарики было непробиваемо счастливое лицо, но шофер заставил его глаза выразить огорчение, подвигав ими туда‑сюда. Потом закрыл двери, автобус отъехал от обочины и свернул в соседнюю улицу.

В полутемных коридорах мэрии стояла жутковатая тишина. Дело шло к десяти часам. Полицейское управление было как бы довеском к зданию мэрии – трейлер двойной ширины соединялся с основным строением сходнями вроде трапа, который подают к самолету. Трейлер на колесах. Мы называли его мобильным отделом. Средства на постоянную пристройку испрашивались многократно, но в них неизменно отказывали. Силы правопорядка, если их можно назвать силами, сидели на голодном пайке из‑за урезанного бюджета, и нам оставалось только клянчить помощь в управлении шерифа, у которого мы оказались на шее. У нас даже собственной тюрьмы не было.

Шеф встретил меня в дверях своего кабинета. На стене за его письменным столом красовалась огромная щука с разинутой пастью – благодаря этой рыбине шеф когда‑то получил приз. Вероятно, это была самая крупная добыча из тех, что он поймал на рыбалке или исполняя служебный долг. Под щукой на золотой пластинке, вделанной в полированное красное дерево, была выгравирована надпись: «Рыба меня боится».

– Мне крайне неприятно, – сказал шеф, – но не могли бы вы отказаться от отгула? Возможно, вы понадобитесь на денек‑другой. Мы вам все возместим, договорились?

– Конечно.

– Вот что, дайте мне несколько минут, я тут кое‑что закончу. Выпейте кофе. Я приду к вам в комнату отдыха. – И он выпроводил меня из кабинета.

В комнате отдыха сидела Лойс и смотрела телевизор. У ее головы завивалась струйка табачного дыма. Свой завтрак – яичницу с гренками – она отставила в сторону.

Звук был приглушен, но я расслышал визг. Какой‑то тип подпрыгивал и обнимал Берта Рейнольдса,[1]который помог ему выиграть «Пирамиду в двадцать тысяч долларов». Сыпались конфетти, зрители бесновались.

Я сказал:

– Вот если бы я мог так радоваться чужому счастью!

Лойс оглянулась на меня:

– Ну и вид, как будто тебя грузовик переехал. – Она погасила сигарету об алюминиевую пепельницу.

– Такой скверный?

Лойс улыбнулась – вопреки ожиданию.

– Горячий душ и хороший домашний ужин приведут тебя в порядок.

В моей жизни были моменты, когда я пропустил бы такую увертюру мимо ушей, но сейчас я ответил:

– Посмотрим, чем обернется утро. Я жду шефа.

Лойс тут же закурила следующую сигарету, изогнув кисть так, что ее лицо осветилось. Она протянула мне пачку, и я прикурил от ее сигареты. Потом сел напротив. Окон в комнате не было. Кофейный автомат время от времени содрогался. Собственно, мне нечего было сказать. Последние известия по местному каналу подбавляли перцу к рекламным паузам, перемежая их роликами о хэллоуинской трагедии. На заднем плане я увидел, как веду детей к школьному автобусу. Казалось, это шел кто‑то незнакомый.

Когда я взял чашку с кофе, руки у меня дрожали. Лойс взглянула на них и отвела глаза.

Очередные последние известия начались с сюжета, в котором происшедшее подавалось как трагическая цепь событий: дверь, оставленная открытой для ребят, приходящих за выкупом, дала возможность девочке выйти из дома, а в темноте она, вероятно, заблудилась и просто легла на кучу листьев. В таком пересказе это звучало то ли поучением, то ли сказочкой с моралью.

Эксперт, которого я видел на месте происшествия, снимал гипсовые отпечатки со следов, оставленных машиной. Камера задержалась на нем, пока он что‑то обсуждал с другим экспертом. Он покачал головой, будто с чем‑то не соглашался. Едва заметив, что их снимают, он отвернулся.

Я несколько секунд смотрел на Лойс.

– Что‑то там не так?

Но прежде чем она успела ответить, камера переместилась, отыскала кучу листьев, затем отодвинулась, показав маленький меловой абрис детского тельца на фоне улицы, окаймленной сходящимися над ней голыми деревьями, большими ухоженными газонами, уже очищенными от опавшей листвы, тыквенными головами да дьявольскими хэллоуинскими масками, которые при дневном свете казались не такими страшными.

Голос за кадром риторически вопрошал, кто из нас не хранит в памяти, как наши отцы в холодный ясный день сгребали листья на газонах, кто из нас не слышал треска горящих листьев, кто из нас не падал на постель из палых листьев, ощущая, до чего это приятно?

Камера вернулась в студию. Заключительная часть репортажа сфокусировалась на состоянии матери, имени которой не назвали, однако было отмечено, что она не состоит в браке и родом не из нашего штата. Репортерша в прямом эфире из клиники начала собственный, заранее записанный обзор событий этой ночи, придерживаясь версии, о которой мне сказала Лойс. Мать почти лыка не вязала, когда позвонила в полицию незадолго до одиннадцати. Уровень алкоголя в крови был очень высок.

Вновь прямой эфир, и репортерша как раз кивнула оператору, подтверждая, что поняла его сигнал. Она прижимала к уху наушник, в другой руке у нее был блокнот со свежими новостями. Репортаж завершился сенсацией: в настоящее время мать находится под постоянным наблюдением, дабы предотвратить возможное самоубийство.

Последовала реклама мебели и бытовых приборов в рассрочку.

Едва заговорив о том, что́ мне пришлось увидеть, я ощутил комок в горле.

– Она ничего не почувствовала, – сказал я. – Надо быть благодарным хотя бы за это. – Я замолчал и сделал глубокую затяжку. – Ты когда‑нибудь спрашивала себя, почему такое случается?

Лойс взяла сигарету.

– Я уже давно оставила попытки понять этот мир.

Я сказал негромко:

– Хорошо, что подождала меня. – И положил ладонь на ее руку. Рука была теплой.

Мы разделяли этот уровень близости, поскольку оба были в разводе. Впрочем, это не совсем точно: муж Лойс покончил с собой. Наши отношения строились на немногочисленных вечерах с выпивкой и домашним жарким, ну, и на том, чему лучше остаться между нами. Сам себе я признавался, что она необходима мне как опора, когда я в этом нуждаюсь. Мы начали встречаться, когда я еще разводился. Ее муж к тому времени уже умер. Лойс одолжила мне один из его костюмов, чтобы мне было в чем пойти в суд. У меня оказался тот же размер. Он был коммивояжером и одевался с иголочки, когда был жив. Он и повесился в мотеле в другом конце штата на своем наимоднейшем галстуке.

Кто‑то прошел мимо двери, я услышал голоса. Появился служащий мэрии, взял банку «колы», пирожное и вышел.

Лойс прикусила губу изнутри. Она выдернула руку из‑под моей ладони и посмотрела мне в лицо.

– Что такое?

Она провела ладонью по волосам, снова глубоко затянулась, закрыла глаза и медленно выдохнула дым.

– Так что?

Она открыла глаза.

– Сосед… – Она прокашлялась. – Кто‑то видел грузовик неподалеку от того места, где девочка погибла. Он записал номер.

– И?

– Я проверила. Он зарегистрирован на Кайла Джонсона.

Кайл Джонсон играл защитником в нашей школьной команде. Он стал первым в нашем городке, кого за долгие годы можно было, пусть с небольшой натяжкой, назвать знаменитостью. Он обеспечил нам за сезон девять побед при двух поражениях, причем к началу сентября у команды было семь побед подряд. Занесенный в список самых многообещающих защитников страны, он впервые за тридцать шесть лет вывел нас в финал первенства штата.

У меня перехватило дыхание.

– Этот сосед, он видел, как машина переехала девочку?

– Он не видел ничего, кроме номера.

– Поэтому шеф и вызвал меня? Мы по этому поводу собрались?

Лойс раздавила сигарету.

– Я не знаю.

И тут она поцеловала меня в щеку, чего прежде никогда не делала на людях. По‑моему, сделала она это, чтобы не заплакать.

Date: 2015-09-03; view: 284; Нарушение авторских прав