Катастрофа на площади! Мы обречены?!

01:45
…юношей и дев по желанию ее…

– …Иисус сказал народу: воскликните, ибо Господь предал вам город! Город будет под заклятием, и все, что в нем – Господу… Голос Владыки Камаила гулко отзывался под высокими сводами. Всюду стылая тьма, лишь вокруг Владыки – круг желтого света. – …Только Раав блудница пусть останется в живых… Далида стояла на коленях. Глаза закрыты, руки скрещены на груди. – И вывели Раав и отца ее, и мать ее, и братьев ее, и всех, которые у нее были, и всех родственников ее вывели, и поставили их вне стана Израильского. А город и все, что в нем, сожгли огнем… Леопард дернул подбородком: – Вы что-то хотели добавить, Пятый из Седьмой Череды? Микки выступил из темноты: – Да, Владыка. Из Книги Судей, повествование о Самсоне, Судье Израильском… Взглянул сверху вниз на ту, что была перед ним. Брезгливо поморщился: – После того полюбил он одну женщину, жившую на долине Сорек; имя ей Далила. К ней пришли владельцы Филистимские и говорят ей: уговори его, и выведай, в чем великая сила его и как нам одолеть его, чтобы связать его и усмирить его; а мы дадим тебе за то каждый тысячу сто сиклей серебра. – Тоже прецедент, – согласился Камаил. – Мне здесь слова нет? – тихо спросила брюнетка. Леопард с неохотой шевельнул губами: – Говори! – Ковчег мы нашли. Я нашла! Сергей не хотел говорить вам… Вы обещали! Обещали!.. – Обещали, – согласился Леопард. – Пятый из Седьмой Череды! Микки склонил голову: – Слушаю и повинуюсь, Владыка! – Отпусти эту женщину в дом ее, и не твори ей зла. И всем, которые у нее есть, и близким ее, и дальним зла не твори. И наполни ее дом богатством, приведи к ней юношей и дев по желанию ее, пришли музыкантов и танцоров. И пусть возрадуется эта женщина в сердце своем, говоря: вот, я жива и весела, другой же, невинный, пострадал ради меня. И пусть счастлива будет! – Исполню, Владыка. Леопард оскалился: – Думаю, пары часов ей хватит для радости. Ладно, мы не жадные! Сутки, от зари до зари. А там – по обычной процедуре. Скажи, кому надо, Микки, чтоб не стеснялись. Пусть сама попросит… Скажем так, о перемене участи. Владыка Камаил Девятый шагнул прочь. И тьма сомкнулась за ним. 03:01
…и достал расческу…

– Слеза, слеза, слезинонька,
Катись, моя слеза.
Тужить ведь не новинонька,
Но это есть душа…

Увидев проблеск света вдали, он встал. Провел пятерней по волосам, подумал и достал расческу. Шевельнул плечами, сбрасывая усталость. Готов! 03:15
… работать будем мы!..

Молчали. Все трое: Владыка, Микки, Сергей. Друг на друга не смотрели, словно не замечая. Наконец Владыка приказал: – Говорите, Пятый из Седьмой Череды! Микки поглядел вверх, в средоточие тьмы. – Мне нечего сказать, шеф. Моя работа – охранять подножие Трона. Иному не обучен. – Мальчишка! – рыкнул Леопард. – Чистоплюй! Если мы не определим этого парня строго в соответствии с Законом, им займутся другие. Надо найти прецедент. Сослать подальше, поглуше… Может, о нем забудут. – Неужто я – такая проблема? – восхитился Сергей. – Для нас – да, – отрезал Владыка. – Проявили излишнюю сообразительность – себе на беду. Своим соплеменникам вы ничего не скажете, верю. Однако вами могут интересоваться не только люди. Губить вас всеконечно не хочу, в этом и проблема. Для меня! Для других же – едва ли… Думайте, Микки, думайте! Вы же отличник!.. Не договорил, осекся. Мир дрогнул, обрушился водопадом ярчайшего, убийственного света. Громовый раскат, дрожь потревоженной тверди.
– СТОЯТЬ! НЕ ДВИГАТЬСЯ! РАБОТАТЬ БУДЕМ МЫ!
Закрыть глаза Сергей все-таки успел. Но беспощадный свет прожигал даже сквозь веки, даже сквозь прижатые к лицу ладони. 03:21
… пуще жизни люблю я Закон…

Керуб ревел. Острый клюв раскрыт, встопорщены крылья. Глаза-бляшки пылают золотым огнем. Мерно и тяжело ступают когтистые лапы, царапая когтями прочный камень. А за керубом уже вырастали две горы – плечистые, многокрылые гиганты. Тела – металл, светящийся серебром. Красные, словно залитые кровью, личины. Узкая прорезь рта изронила пламя: – Работать будем мы! Серафимы, высшие слуги Отца, пламенеющие к Нему любовью, изгоняющие мрак греха. Твой труд завершен, Владыка Камаил, хоть и не закончен. – Закончен, – возразил Леопард. – Источник опасности ликвидирован. Город спасен. – Спасен?! Гигант взмахнул всеми шестью крыльями. Расхохотался, изрыгая языки огня: – Что зовешь ты спасением, Владыка? Преисполнился город сей греха выше меры всякой, велик вопль на жителей его к Господу. Нам доверено испытать его, испытав же, поступить по Закону. Если потребуется, ниспровергнем мы город, и всю окрестность его, и всех жителей его, и все произрастания земли! Владыка Камаил поднял руку: – Одумайтесь! Мы работали скальпелем, вы пришли с секирой. Истреблять должно грех, но не грешников! Пламя вздымалось к потолку. Падало на пол, оставляя кипящие лужи. Даже керуб не выдержал, отошел подальше. …Глаза Сергей сумел-таки открыть. Дышалось, правда, плохо. Не касаясь ступнями камня, гигант приблизился, склонил красную личину: – Кого вижу я? Не святотатца ли, взыскателя запретной тайны? Отчего не поступил ты с ним, Владыка, как Отец наш с безумным Озой, что простер руку свою к Ковчегу? Ответа ждать не стал. Выпрямился, дохнул жаром: – Исправим упущение твое! – Не смей! Сергей беззвучно ахнул: синичка!.. – Я – Посланец Третьей Сферы, хранитель и оберегатель. Сей человек под моей защитой! Девушка в строгом платье, похожая на учительницу со старой фотографии, шагнула сквозь пламя: – Никто не вправе восхитить душу его помимо воли Отца Небесного. Его властью велю тебе – убирайся! Прочь!.. – Не надо! – прошептал Сергей. – Не надо, не поможет… Опомнился, закричал, обжигая горло: – Уходи, пожалуйста! Не надо!.. Поздно! Темная молния ударила из щели-рта. Девушка упала… …Птица упала, в последний раз дрогнула крылом. Затихла. Эх, птичка-синичка!.. – Все ли сказали слово свое? – громыхнуло под сводами. – Или есть тут еще безумец? – Есть, – откликнулся знакомый голос. Микки оправил пиджак. Ударил тросточкой о камень: – Всесильный! Отдай святотатца мне. Ибо пуще жизни люблю я Закон, человека же сего ненавижу в сердце своем. Повели сокрушить кости его, растерзать плоть, прах же развеять без следа. В том вижу я свою награду. – Да будет так! – упало сверху. – Делай свое дело, и покончим на этом. На зеркальном лице – зеркальная улыбка. Трость вновь ударила в твердь. Пятый из Седьмой Череды подошел к человеку, протянул руку: – Я был прав, Сергей. В нашем славном городе произошла очень интересная история. Коснулся пальцами… Тьма. 10:01
…даже праха…

Первой вернулась мелодия. Следом пришли слова – те самые, про слезинку. Еще ничего не понимая, просто радуясь, что слышит, он бездумно повторял их, не вникая в смысл. …покажется… что плачется… и боль в душе уляжется… Его крепко тряхнули за плечо. Придержали. – Не упадите, – сказал памятный голос. – Костюм новый, жаль пачкать. Сергей открыл глаза, скользнул взглядом по миру. Улица, дома. Стертый булыжник. Деревья с пыльными кронами. Неяркий осенний свет. Облака. Микки. Сергей сбросил с плеча чужую руку. Выпрямился: – С костей начнем? Или с мяса? Микки на миг задумался: – С документов. В кармане пиджака у вас паспорт, три справки и диплом. Первым делом ознакомьтесь. А вообще, рискну повториться, я вам не слишком завидую. Война, мобилизация, тиф… – К-какой тиф? Сергей огляделся. Знакомая улица, знакомые дома. Знакомые? Этих фонарей не было. Куда-то пропал асфальт. И вывески… – Тиф? – моргнул Микки. – Да какой угодно. И сыпной, и возвратный. Ладно, мне пора, разбирайтесь дальше сами. Свою задачу я выполнил. В вашем мире, в вашем времени от вас, Сергей, не осталось даже праха. Вскинул ладонь к невидимому козырьку, пристукнул тростью. – Постойте! Сергей протянул руку, сжал в пальцах воздух. Вдохнул, выдохнул… На заборе, покрашенном известкой, желтела подозрительного вида газета. Наклеена косо, уголок оторван. – Там должно быть число, – громко произнес Сергей, подбадривая себя голосом. – Число и год. Подумав, добавил: – Век тоже. Наверное… Оставалось подойти – и взглянуть. *****************************************

10:17
…мы несем весть…

– Куда? Двое шли по ступенькам с размеренностью автоматов. – Куда, говорю?! Двое шли в ногу, как на плацу. Охранники сдвинули плечи, заступая дорогу. Сержант Рябоконь, молодой и тощий, взялся за рукоять дубинки. Он чувствовал себя джедаем. Лейтенант Млын, бывалый дядька с седыми висками, просто ждал. В животе лейтенанта бурчал маленький оркестрик. С утра Млын позавтракал вчерашним кулешом, и его пучило. Рябоконь, гаденыш, потешался насчет «газовой атаки». Млын глотал «Эспумизан» и отгавкивался: «Поживи с мое!» Двое остановились на три ступеньки ниже охраны. Переглянулись; не сговариваясь, почесали кончики носов. Первый ткнул пальцем за спины стражей порядка: туда, мол. В мэрию. Куда ж еще? – Немые? – предположил сержант Рябоконь. Лейтенант Млын пожал плечами. – Нельзя, – отрезал он. – Сессия. Двое молчали. Ждали. – Записывайтесь на прием, – велел Млын. – Вам назначат. Его не поняли. – Вход на запись слева за углом. Млын показал рукой для наглядности. Двое не двинулись с места. Они внимательно смотрели друг на друга. Словно решали, стоит ли разговаривать с умственно неполноценными. – Весть, – наконец сказал первый. – Мы несем весть. Лейтенант вздохнул: – Сектанты. Шли бы вы, граждане, а? Будь его воля, Млын послал бы придурков к известной матери. Еще бы и в зад напинал, для ускорения процесса. Но у него имелись инструкции. – Без толку! Не пустят! Кричали из жиденькой толпы пикетчиков, кучковавшейся у фонарного столба. Над головами борцов за справедливость маячили самодельные плакаты: «Воров на нары!» и «НЕТ – повышению коммунальных тарифов!» Пикет вел себя мирно, и охрана клала на него с прибором. – Весть, – мертвым голосом сказал второй. – Дайте нам пройти. С выдержкой у сержанта Рябоконя было не ахти. Таких, как эти, он на стояке вертел. Еще со школы. Оттого и пошел служить народу. – Ты чучмек? – он взмахнул дубинкой: не всерьез, для острастки. – Чучмек, да? Русского языка не понимаешь?! Сказано: нельзя! А ну, кыш отсюда! Еще один взмах, и сержант заорал: страшно, хрипя глоткой. Рука его, сжимавшая дубинку, почернела и обуглилась. Резина прикипела к ладони. С сухим хрустом кисть отвалилась целиком, вместе с дубинкой. Удар о каменные плиты, и резина откатилась в сторону, а плоть рассыпалась в прах, который унес жаркий порыв ветра. – Вы… вы чего?! Лейтенант Млын шарахнулся назад, судорожно хватаясь за кобуру. Пальцы, сволочи, никак не могли справиться с застежкой. С проворством, рожденным отчаянием, он юркнул в здание; захлопнул за собой дверь. Внутри лязгнуло. – Воров на нары! – закричали пикетчики. Они не слишком поняли, что произошло. Но бегство мента требовало реакции. Искалеченный сержант, громко икнув, мешком осел на ступени. Из обрубка – черного, будто его залили смолой – не вытекло ни капли крови. Двое переступили через здоровую руку Рябоконя, вытянутую в умоляющем жесте, и поднялись выше. Двери перед ними распахнулись: беззвучно, как в немом кино. Обе створки, даже левая, которую открывали только к визиту премьер-министра и Алика Змиевского, больше известного как Алик Бабушка. Все когда-то случается в первый раз. Навстречу гостям ударил выстрел. Тусклая вспышка озарила сумрак холла. Следом полыхнуло так, что пикетчики отшатнулись. Мотальщица Терещенко, надевшая по случаю цветастый сарафан, выронила плакат «НЕТ – повышению коммунальных тарифов!». Всхлипнув: «Ой, мамочки!», она опрометью бросилась прочь. Усач Грицак, учитель физкультуры в младших классах и анархист в душе, щеголявший на митингах в черной «слобожанской» вышиванке, спрятался за столб. Ахнул с восхищением: – Бомба! Из дверей вывалился живой факел. Пламя, объявшее Млына, было ослепительно-белым и словно стерильным – ни дыма, ни копоти. На пикетчиков пахнуло диким жаром. Горящий лейтенант сделал три шага и рухнул на бесчувственного сержанта. Оба быстро превращались в пепел и золу. Двое вошли в мэрию. Пикетчики кинулись наутек. В считанные секунды площадь перед зданием опустела. Вскоре догорел и костер на ступеньках. 10:25
…Бим и Бом…

– …это позволит пополнить городской бюджет… Альберт Дорфман, секретарь горсовета, поперхнулся. Бюджет встал у него комом в горле. В зале началось шевеление. Депутаты, еще минуту назад – снулые воблы, оборачивались. Взглядами они провожали двух гостей, уместных в сессионном зале не более, чем «Хава Нагила» на собрании неонацистов. Кто-то хмыкнул, давя смешок. Ну его к черту, подумал секретарь Дорфман. Гений демагогии, впервые он выдал то, что и хотел сказать: – Что за клоуны?! – Бим и Бом, – заржал депутат Рудин, директор рынка. Бим был в цветастой гавайке с пальмами и летучими рыбами. Дополняли его наряд шорты цвета хаки и сандалии на босу ногу. Бом носил черный костюм, застегнутый на все пуговицы. Воротничок рубашки – первый снег. Темно-синий галстук – лента чернил. Штиблеты – лакированная ночь. Если Бим вернулся с пляжа, то Бом – с похорон. – Мы принесли весть, – сказал Бом. Встав у трибуны, они развернулись к залу. С одеждой клоунам повезло, зато с лицами – не очень. Скучные лица, таким денег никто не даст. Вряд ли их шоу могло похвастаться высоким рейтингом. В зале смеялись. – Благую? – крикнули с места. – Нет, – сказал Бим. – Ибо мы истребим сие место. – Три дня, – сказал Бом. – Считая с нынешним. – На рассвете четвертого, – сказал Бим, – огнь небесный сожжет вас. – И никто, – сказал Бим. – Никто в эти дни. – Не покинет город, – закончил Бом, – и не войдет в него. Они замолчали. Тишину нарушил зловещий шепот мэра: – Кто пустил сюда этих психов?! – Где охрана? – возмутился депутат Курочкин. Двое ждали. – В охране нет нужды, – секретарь взял себя в руки. Вернулась привычная манера изъясняться: вежливость на грани издевки. – Господа вестники изложили нам свою позицию. Теперь они удалятся сами. А мы продолжим сессию. Он дырявил взглядом затылки клоунов. – Не верите, – сказал Бом. – Разучились. Бим одернул гавайку. – Смотрите, – сказал Бом. – Так проще. Он протянул руку к окну. За окном, через улицу, высился пятиэтажный дом начала прошлого века, недавно отреставрированный. Отмытый и выскобленный кирпич. Тщательно выведенная стяжка. Свежая краска оконных переплетов. Пузатые балкончики с ограждениями из кованого чугуна. Беленые барельефы – купидоны с амурами, женские головки. Аккуратные ящички с астрами и гортензиями. Кружевные занавески в окнах. На угловом балконе старушка поливала цветы из антикварной лейки – пожалуй, ровесницы дома. Бом сжал пальцы в кулак, и дом рухнул. Он упал не сразу. Сперва дом содрогнулся от фундамента до крыши, как животное, пробудившееся от спячки. Старушка выронила лейку, отчаянно вцепилась в перила. Стены оплел черный плющ – сетка трещин. Дом застыл в шатком равновесии, а потом из трещин изверглись облака серо-желтой пыли, похожей на дым. С тяжким грохотом, похожим на стон, дом осел внутрь себя, превратившись в груду обломков. Уже там, под обломками, скрывшимися в пыльной буре, что-то вспыхнуло, загорелось. Бурая завеса потемнела, налилась копотью: жирной, мерзкой. – Что вы наделали?!! – МЧС! Звоните в МЧС! – Пожарных! – «Скорую»! – Суки! Убью! Мамой клянусь, убью!.. Депутата Чисоева, в прошлом – чемпиона Европы по вольной борьбе – держали трое. Чисоев хрипел и плевался матом. Всем дипломатическим фиглям-миглям он по сей день предпочитал бросок прогибом. Это был его универсальный способ прогнуться под изменчивый мир. – Зачем? Вопрос секретаря застал двоих на полпути к выходу. – Чтоб уверовали, – ответил Бим. – Вам иначе не дано. – Там были люди. В доме! Живые люди… – Были, – согласился Бом. Дорфмана, знавшего жизнь, пробрало от этого безразличия. – И что теперь? Две руки указали за окно, на руины. – Три дня, – повторил Бом. – Считая с нынешним. – На рассвете четвертого, – напомнил Бим. – У нас есть шанс? – Есть. По залу прошел едва слышный вздох облегчения. Ну конечно! Еще не все потеряно! Шанс есть, а значит… – Праведники, – сказал Бом. – Дюжина. – Нам нужно найти в городе двенадцать праведников? – секретарь Дорфман выбежал в проход. – За три дня? Бим и Бом кивнули. – И что с ними делать? Привести к вам? «Сначала найдите,» – прозвучало в молчании. – Только православных? – заикнулся с места депутат Шунько. Бим посмотрел на спрашивающего. Человек так не смотрит на клопа, как смотрел он. – Евреев можно? – упорствовал депутат. – Мусульман? – Атеистов? – крикнули с места. – Можно, – сухо ответил Бим. – Всех можно. – Но почему мы?! – возопил мэр. – Чем мы хуже других? Чем?!! Бом склонил голову к плечу: – Ничем. Просто вы – первые. – Вторые, – уточнил Бим. – Если считать с Гоморрой, третьи. И они вышли. – Кто вы, блядь, такие?! – орал, брызжа слюной, депутат Чисоев. – Кто?!! – Ангелы, – с ледяным спокойствием, в котором звучало эхо веков, ответил ему в микрофон секретарь Дорфман. – Вы еще не поняли, Шамиль Рустамович? Это были ангелы. Два крыла

Есть у ангела два крыла,
Слева – белое, справа – черное,
А кому – вода кипяченая,
А кому – огонь да зола.

11:02
…ничего, наверное…

Скрипка. Одинокая, как Дон Кихот. Джузеппе Тартини, «Дьявольские трели». Ничего дьявольского в музыке не было. Приятное барокко, с легкой хрипотцой. Я бы и не узнал на слух, да внизу экрана бегущей строкой уведомлялось: кто и что. И в скобках: «исп. Эндрю Мэнзи». Минутой раньше на экране ангел крушил дом. До явления ангелов – футбол: «Металлист» – «Карпаты», в записи. Когда футбол сменился мэрией, я с проклятьями защелкал пультом, меняя каналы. Ничего не вышло – ангелы были всюду. И вот – парк осенью под «Дьявольские трели». В телевизоре ветер нес листья от скамейки к скамейке. Облетали каштаны, липы, клены. На парковых аллеях – ни души. Скрипка плелась за осенью, грустя. Я переключил канал. Тот же парк, та же скрипка. Говорят, виртуозу Тартини приснилось, что на его постели сидит дьявол и орудует смычком. Ничего прекраснее Тартини в своей жизни не слышал. Проснувшись, он записал сонату по памяти – жалкое, как позже утверждал виртуоз, подобие ночной импровизации. Ну, не знаю. У Баха есть и получше. Парк. Скрипка, будь она проклята. Еще раз. Еще. С девятой попытки мне явился Благовещенский собор зимой. Шапки снега на ограде, метель сечет купола. Скрипку сменил фагот. «Антонио Вивальди, – гласила бегущая строка. – Концерт RV 495 соль минор, Largo. Исп. Серджо Аццолини.» Ерунда, подумал я. И понял, что уже верю. Взяв телефонную трубку, я на миг замешкался. Кому звонить? Зачем?! Машинально набрал 177, обождал. Казенный голос назвал мне номер моего телефона и сумму долга. Меньше сотни. Теперь можно не платить. Когда я стал набирать Алёну, в трубке заиграл фагот. Концерт соль минор, чтоб он сдох. Я отбросил трубку, словно ядовитую змею. На улице, дыша полной грудью, взвился тенор. В одних трусах я вылетел на балкон. Внизу стоял черный джип. У машины, смущенный, топтался белобрысый парень. Тенор банковал в недрах джипа. Он был неуместен, как Вилли Токарев в театре Ла Скала. Заметив меня, парень развел руками. Вот, дескать. Дожили… Сунувшись в салон, как на амбразуру, он стал яростно воевать с плеером. Тенор держался до последнего. Оставив джип, он вознесся на балкон соседнего дома. Там открылась дверь, выпуская бабу Раю в махровом халате и бигудях. Из-за могучей бабы-раиной кормы выглядывала Нюрка, пацанка лет четырех. – У вас тоже? – заорала мне баба Рая. Я кивнул. – Вот сволочи! Она была глуховата. – Кто? – спросил я. Баба Рая ткнула пальцем в небо. Балконы наполнялись людьми. Мужчины, женщины, дети. За исключением бабы Раи, развивавшей идею сволочей, все молчали. Смотрели на белобрысого парня, пока тот не укатил прочь. В квартирах играла музыка. «Лебединое озеро», «Кармен», виолончель, гобой; кантаты и оратории. Звуки крошились, поливались оркестровым маслом; смешивались в противоестественный винегрет. Похороны вождя, вспомнил я. Так хоронили Генеральных Секретарей ЦК КПСС. По всем каналам – Чайковский. Судя по лицам соседей, кто постарше, похороны вспомнились многим. Молодых классика просто раздражала. Земля вздрогнула. Едва-едва, словно на окраине взорвали бомбу. Над крышами домов, в стороне центра, вознеслось пылевое облако. Я заметил лишь краешек: взмах бурого плаща. – Чтоб вы сдохли! – ну, это баба Рая. Нюрка дернула ее за халат: – Ба, дай коржик. Когда я вернулся в комнату, телевизор показывал мэрию и ангелов. Дом, избранный для устрашения маловерных, рушился по второму разу. Казалось, реально дом упал между прошлой и нынешней трансляцией – когда я увидел пыль. Не в силах усидеть на месте, я натянул шорты с футболкой и выскочил на улицу. Музыка одолевала. Из окон квартир, из машин, проезжающих мимо; из мобильников, имя которым – легион. Все рингтоны подменили: гоц-н-тоц-н – на Рахманинова, «Ласковый май» – на Шнитке. Я проверил свой: Тартини. Дьявольские, мать их, трели. Брюнетка в «чиносах» зажала сотовый между ухом и плечом: – Ну! Прикидываешь? На лице брюнетки читался восторг. Я свернул на Пушкинскую. Не считая музыки, все было как обычно. Жара, суета. Визг шин, клаксоны; дама с кислым лицом предлагает зайти к стоматологу на бесплатное обследование. Паника отпускала, дышать стало легче. Пешком до площади Конституции – минут пятнадцать. Я шел, стараясь не бежать, к мэрии. С какой целью? Спросите что полегче. Пять минут – полет нормальный. Десять минут – удовлетворительно. На тринадцатой минуте толпа перекрыла улицу. Как перед фейерверком, когда не протолкаться. Толпа ворочалась, гудела, всхрапывала. Со стороны Сумской неслись сирены «скорых». Меня зажало на проезжей части: слева – купол синагоги, где при советской власти был спорткомплекс «Спартак», справа – подворотня, в глубине которой расположился магазинчик, торгующий батарейками и аккумуляторами. Работая локтями, топчась по мозолям, я вырвался к подворотне. Судя по сложившейся ситуации, лучше было бы к синагоге. Вряд ли торговец элементами питания даст мне внятную консультацию. Раввин, как ни крути, предпочтительней… Нырнув в подъезд, я кинулся вверх по лестнице. На площадке между четвертым и пятым этажами дежурили. Щуплый дядечка, держась за рамы, высунул голову в открытое окно. Пальцы его побелели от напряжения. – Роман Геннадьевич, – представился он. Я представился в ответ. – Очень приятно. Ничерта не видно отсюда… Верите? – Ага, – кивнул я. – Дом упал? Дядечка вздохнул: – Упал. «Скорых» – уйма. И чрезвычайники. – Оцепление? – Куда ж без него? «Беркут» со щитами. Триста спартанцев. – Жертвы? Он покинул наблюдательный пост. Обернулся ко мне: – Жертвы? Много. И указал вниз, на толпу. – Вы в курсе, что дом упал позже? Я вам точно говорю: позже. Сначала трансляция из мэрии, потом арфы; я выскакиваю, как идиот… Дом упал не сразу. Сперва нам показали, как он валится, а рухнул он уже потом. Какая-то лажа со временем. Верите? – И что теперь? – спросил я. – А хрен его знает, – дядечка пожал плечами. – Ничего, наверное. – Ничего? – Ну да. Ни-че-го. А вы что подумали? Из кармана дядечки запела флейта. – Ненавижу, – сказал Роман Геннадьевич. – Да? – удивился я. – Да. У меня дочь в консерватории.
Дома выяснилось, что я забыл выключить телевизор. Звучали вальсы Штрауса. Показывали лесопосадку вокруг телебашни. Деревья, кусты; щербатый асфальт на въезде. Людей не было. Их не было и раньше – в парке, в саду, по всем каналам. Музыка и городские пейзажи. Без нас. 12:47
…мы едем-едем-едем…

Разноцветная река текла из города к окружной. С высоты птичьего полета она выглядела нарядно, празднично. Сверху автомобили походили на забавных букашек. Божьи коровки, майские жуки, бронзовки, жужелицы, клопы-солдатики… «Жукобусы» из журнала «Веселые картинки» 60-х годов. Букашки везли муравьишек в новый муравейник. «Мы едем-едем-едем в далекие края…» Вблизи автомобили наливались тяжестью и блеском металла. В уши врывался басовитый рык моторов, шорох шин по асфальту, нетерпеливые взвизги клаксонов. Пыль, гарь, бензиновый чад. По обочине, щурясь от пыли, брели люди. Пешком, с рюкзаками и баулами, чемоданами на колесиках. Многие на ходу прикрывали лица платками. Пеших обгоняли велосипедисты, не рискуя сунуться на трассу, в сплошной поток железа. Перемелют, костей не соберешь. Исход. Вот и окружная. Немудрящая развязка, пустует пост ГАИ. Облупилась голубая краска, наспех брошенная поверх шершавого бетона. В стеклах обзорного «фонаря» отражается небесная синь. Чахлые деревца на обочине – листву густо тронула ржавчина. Кафе для дальнобойщиков. Малиновый тент с надписью «Coca-Cola», белые скелеты из пластика – стулья, столики. В кафе – никого. Словно все уже вымерли. Кроме ангела. Клоун Бом, ангел в черном костюме, стоял у поста ГАИ. Смотрел на приближение железной реки. На жуков и букашек, орду рычащих чудищ из стали, стекла и пластмассы. Детища прогресса обогнали пешеходов, вырвавшись вперед. Вот она, рядом – финишная лента. Ангел стоял и смотрел. Несмотря на жару, удивительную для сентября, и черную «тройку», застегнутую на все пуговицы, на лбу ангела не выступило ни единой капли пота. Точно так же он ждал бы в дубленке и шапке из ондатры, в футболке и джинсах, нагишом. Ему было все равно. За окружной серая лента шоссе уходила вдаль. Желтые прямоугольники полей, зеленая кипень дубрав; шифер, черепица и рубероид поселковых крыш… Свобода. Жизнь. Спасение. И никакой преграды. Ни стальной стены от земли до неба, ни искристого марева силового барьера, ни даже завалящего шлагбаума. Ни-че-го! Победно взревели моторы – даешь финишный спурт! Кто будет первым? Серая «Шкода», опасно вильнув, впритирку обошла черный «Лексус». За ней попыталась втиснуться оливковая «Ауди». Сзади подпирали другие. Но лидер уже определился. Вперед! …у серой «Шкоды» смяло капот. Металл визжал, корчась. Брызнули фары – сверкающие веера стекла. А сзади уже налетали, громоздясь друга на друга, как собаки при случке – джипы, «Ауди», «Порше», «Мерины», «Жигульки», «Волги», «Газели»… Дорога встала дыбом. Те машины, что вырвались вперед, бились о воздух, как о бетон. Отставшие, не совладав с управлением, вписывались в кашу передового отряда. Арьергард тормозил, пытаясь юзом вылететь на обочину и не расшибиться о стволы деревьев. Везунчикам удавалось. Большинству – нет. Автобус «Богдан», битком набитый пассажирами, перевернулся. Его долго тащило на боку, прежде чем «Богдан» свалился в кювет. Окружная превратилась в ад. Крики людей терялись в грохоте. Река автомобилей столкнулась с утесом-невидимкой. Воняя бензином и кровью, пена вздымалась все выше. Муравьи дохли в горящих коробках. Ангел стоял и смотрел. Лиловый «КИА» обнял березу глубоко вмявшимся капотом. Из покореженной решетки радиатора валил пар. Изнутри раздался удар. Один, другой; третий. С душераздирающим скрежетом заклинившая дверца вывалилась целиком, глухо стукнувшись о землю. Игорь Барташов, дизайнер компании «Зебра», вывалился следом. Охнул, встал на четвереньки. – Надо было «Sportage» брать, внедорожник, – пробормотал Барташов, плохо соображая, что говорит. – У него бампер – хер сомнешь… Мазнув ладонью по лицу, он уставился на окровавленные пальцы. – Надя! – очнулся Барташов. – Вовка! Он кинулся в салон, откуда прозвучал стон. – Надя! Живая! Слава богу! Ты как? – Во… Вова… – Я сейчас, сейчас! Вынырнув наружу, Барташов рванул заднюю дверцу. Та не поддалась. Барташов зарычал, отчаянно дергая ручку. Оббежал искалеченную машину с другой стороны. После долгих мучений дверца распахнулась. – Вовка, ты… Он замолчал. – Что с ним? Что?! Не молчи! Барташов не отвечал. – Он живой! Живой! Надо «скорую»! – Звони в «скорую», – глухо сказал Барташов. Медленно, как сомнамбула, он выбрался из машины. Еще медленней, словно пытаясь понять, где они оказались, огляделся по сторонам. Кровь из рассеченного лба заливала глаза. Забыв о платке, Барташов дважды отирал ее тыльной стороной ладони. Воротник и плечи рубашки – модной, с изумрудным отливом – стали бурыми от этой крови. Железный поток встал. Грохот и лязг прекратились. Местами слышались удары – уцелевшие выбирались из смятых консервных банок. Стоны; голоса. Кто-то плакал навзрыд. Кто-то выл на одной ноте, тоскливой и бесконечной. Издали долетел хор сирен. – Едут! – крикнула из машины Надя. – Уже едут! – Едут, – согласился Барташов. Багажник открылся с первой попытки. – Ублюдки, – сказал пожилой сварщик Нестерук, подходя к Барташову. – Душегубы. Барташов кивнул и достал из багажника монтировку. – Хуже фашистов, – сказал сварщик Нестерук. Фашистов он не застал, но знал тех, кто с ними воевал. С завистью Нестерук покосился на монтировку Барташова. У сварщика была сломана правая рука. Он бережно придерживал ее левой. Барташов снова кивнул и пошел к ангелу. Нестерук заспешил следом. – Коля! – позвала жена. – Коля, ты куда?! Барташов не обернулся. Позади заполошно вспыхивали мигалки пожарных, «скорых» и МЧСовцев. Помощь не могла пробиться сквозь гигантский затор, перекрывший дорогу на добрый километр. От «скорых» бежали санитары с носилками, лавируя меж вставших автомобилей. Пожарники спешно разматывали шланги. Те, кто уцелел, вытаскивали пострадавших из опрокинутого автобуса. Рядом, на земле, лежали в ряд семь тел, накрытых чем попало. – Ко мне грузите! – надрываясь, кричал таксист Армен. – Моя на ходу! – Ты ж не выедешь! – Я?! Да я из таких жоп выезжал! Грузи, говорю! – Назад сдай! Еще! – Суки… какие же суки… – А-а-а-а!.. – Мать, ты тово… Ты не реви так, не надо… – Уймите ее кто-нибудь! Сил нет! – Живой? Идти можешь? – Сдавай, сдавай помалу… За Барташовым и Нестеруком увязались братья Савельевы – один с лицом всмятку, другой – без единой царапины; и учительница математики Гальская. Ангел ждал, не двигаясь с места. – Как вам не стыдно?! – первой не выдержала Гальская. Ангел молчал. – Люди вы или нет?! – Не люди они, – хмуро сказал Савельев-старший. Из его левой ноздри выдулся кровавый пузырь; лопнул, забрызгав рубашку багровой росой. Впрочем, рубашке Савельева уже ничто не могло повредить. – Фашисты, – повторил Нестерук. Ангел молчал. Барташов до боли в костяшках пальцев сжал монтировку. Ногти глубоко впились в мякоть ладони. Броситься на ангела с железякой? Барташов видел по телевизору, что случилось с сержантом, взявшимся за дубинку. Будь у него пистолет… Он не знал, что бы сделал в этом случае. Выпустил всю обойму в ангела? Застрелился сам? Какая разница, если пистолета все равно нет? Зачем он только пришел сюда со своей дурацкой монтировкой? – Вы должны были предупредить! – не унималась Гальская. – Расставить знаки! Обозначить границу… – Даже гаишники знаки вешают! – Ремонтники… – Беспредел… – Ироды! Душегубцы! – Вас предупредили, – сказал ангел. Его услышали. Даже врачи, даже пожарные на другом краю затора. – Никто в эти дни не покинет город и не войдет в него. – Убийцы! – Какие они ангелы?! Сволота адова! – Будьте вы прокляты! Из опрокинувшегося вверх колесами, покореженного «Лексуса» раздавались мерные удары. Кто-то был жив и пытался выбраться. «Почему он не разобьет стекло? – подумал Барташов. – Почему не зовет на помощь? Может, у него шок? Или привык рассчитывать только на себя?» Размышляя над этим, он отвернулся от ангела и направился к «Лексусу». Через пару минут дверца сдалась и с жалобным скрежетом распахнулась. Хорошо, что он прихватил монтировку. Без нее бы не справился. Звук

Долго ли, коротко, поздно ли, рано,
Как ни насилуй струну,
Форте всегда переходит в пиано,
Чтобы упасть в тишину.

14:06
…живут же люди…

– Это не ангелы! – А кто? Очкарик взял паузу. Он держал ее, эту паузу, синюю птицу счастья, крепко и бережно. Сегодня был звездный час очкарика. Тощий, как жердь, ботан, мишень для насмешек одноклассников, вытянул козырную карту и не спешил зайти с нее. Пусть помучаются. – Конь в пальто, – хмыкнул конопатый верзила Синицын. На дурака зашикали. – Дед Пихто, – упорствовал Синицын. Дураку пригрозили воздействием. Дурак принял стойку каратиста и взмахнул кулаками. Кулаки были что надо; стойка – так себе. – Уймись, – велела первая красавица Макуха. Синицын унялся. Перечить Макухе он не рисковал. Первая красавица могла растрезвонить всем желающим, что Синицын не умеет целоваться. Тут каратэ не обойдешься. – Кто, Боря? – спросила Макуха. – Ну говори же, кто? – Инопланетяне, – выдохнул очкарик Боря. – Фу, – надула губки красавица. – Глупо… – Точно, инопланетяне, – заторопился очкарик. Звездный час превращался в минуту, если не в секунду, и Боря готов был растянуть время любой ценой. – Я в книжке читал. У Кинга, и этого, Маккаммона… – Макхренона, – сострил Синицын. Никто не засмеялся. Пожалуй, никто и не услышал. – У Кинга город накрыли куполом, – Боря развел руками, изображая купол. – И у Маккаммона в «Кусаке». Ни въехать, ни выехать, как у нас. С той стороны и армия, и полиция, и журналисты – никак. Хоть на танке ломись. – На вертолете? – спросил Николай Акимович, полковник в отставке. Николай Акимович выгуливал правнука. Правнук, бутуз двух лет от роду, жался к ноге полковника. Глаза мальчишки блестели, как две маслины. Они были похожи, старик и ребенок: плотные, краснощекие, серьезные. – И на вертолете, – кивнул Боря. – Я на «крокодиле» летал, – сказал Николай Акимович. – На двадцать четверке. Нас из Ашхабада перебросили, в июне 80-го. Мы Гору Воров брали, под Файзабадом… – Гора Воров? – не понял Боря. – Это как в фэнтези? – Ага. Сперва «Град», а мы – по ночам. Чистая фэнтези… – На «вертушке», – поправил верзила Синицын. – Что? – Надо говорить: летал на «вертушке». – Почему? – Так правильно. Я в интернете видел. Николай Акимович не ответил. Сигналя, на улицу въехала цистерна с питьевой водой. Шофер долго разворачивался, втискиваясь между синей «девяткой» и «Audi Sportback». Наконец ему удалось встать так, чтобы осталось место для разливочного столика. К цистерне потянулся народ, держа в руках пластиковые бутыли. Все молчали. Казалось, заговорить – означает пропасть. Одно лишнее слово, и небо упадет на землю. – Ну вот, – Боря привстал, желая вернуть себе внимание публики. – Кусака под землей спрятался, а город накрыл куполом. Он ловил звездную революционерку, а она в нашей девчонке пряталась. В штатовской, то есть. Кусака людей хватал, собак. Он из них монстров делал. – Тут станешь монстрой, – вздохнула бухгалтер Фрайман. – Тут крокодилой станешь. И без твоего Кусаки. Ой, мама моя, мама, что из нас жизнь делает… Она раскрыла складной стульчик и села поближе к Боре. Клубок, спицы – недовязанный носок двинулся к своему завершению. У бухгалтера Фрайман было много родственников, нуждающихся в теплых носках. – Человеком надо быть, – возразил Николай Акимович. – Вот и будь, – отмахнулась Фрайман. – Давай, Боренька, дальше… Красавица Макуха наклонилась к очкарику: – А зачем Кусаке монстры? – Революционерку искать, – воспрял Боря. – Кусака под землей прятался, а монстры по городу лазили. Переговоры вели, все такое… Народ мочили, не без того. Угрожали, что всех замочат. Если не отдадут, значит. – Хорошо хоть, у нас не лазят, – вздохнула бухгалтер. – Монстры твои. – Хорошо, – согласился Николай Акимович. – Ласё, – кивнул правнук. Подошли сестры Чиковы. На поводках они держали двух английских бульдогов. Один из бульдогов хрюкнул и лег. Второй тоже хрюкнул и сел. Поводки провисли. Сестры Чиковы набросили петли себе на запястья и с хрустом размяли пальцы. Обе преподавали в музыкальной школе: старшая – виолончель, младшая – фортепиано. – А в городе банда была, – сказал Боря сестрам. – Молодежная. Даже две банды. Их вожаки сперва дрались, а потом задружились. Против Кусаки. А чего? Надо ж как-то из-под купола выбираться? – Банда, – с завистью протянул Синицын. – Живут же люди… Синицын хотел в банду. – Ты короче, – велел Николай Акимович. – Чем дело кончилось? – Чем-чем, – вздохнула бухгалтер. – Ой, мама моя, мама… – Выбрались? – настаивал полковник. «Дура ты, – читалось в его взгляде, обращенном к Фрайман. – Носочница…» – Ага, – кивнул Боря. – У них Техас. Ружья, револьверы. Динамит еще был. Они под землю спустились, к Кусаке. Революционерка, шериф, пацан-вожак с папой… Грохнули гада и выбрались. Не все, конечно… – Не все, – вздохнула бухгалтер. – Выбрались, – строго поправил Николай Акимович. И вздохнул в свою очередь, чем сильно удивил Фрайман: – Ружья, динамит. Живут же люди… В листве каштана пробивалась ржавчина. Дремали бульдоги. Черная кошка, с опаской косясь на собак, подкрадывалась к голубям. Очередь возле цистерны иссякла. Продавщица сморкалась в платок. Ветер гнал по асфальту обрывок рекламки. – На ангела с динамитом, – сказала старшая сестра Чикова. – Нонсенс, – поддержала младшая. – Что вы городите, Николай Акимович? Полковник взял правнука на руки: – Да хоть на архангела! Была бы польза. 14:35
…дай, говорит, помереть спокойно…

– А я так… – А мы так… – А я так… – А мы твою шашечку скушаем… – Кушай-кушай. Не подавись… – А если подавлюсь? Все равно сдохнем… – Сдавайся и дохни на здоровье… Чирикали воробьи. Журчал фонтан. Взвизгивали ролики на крутых поворотах. Иван Кузьмич, заслуженный механизатор сельского хозяйства, сдаваться не хотел. Уход на пенсию не сломил его упрямства. Закусив губу, он изучал ситуацию на доске. – Очки надень, – издевался Пинчук, в прошлом врач-окулист. Иван Кузьмич надел. – Теперь сними, – Пинчук хохотнул. – Однохренственно, брат… Зрители, стоящие за спинкой скамейки, вздыхали с сочувствием и надеждой. Игра шла на вылет, многим не терпелось занять место Ивана Кузьмича. – Я-то ладно, – невпопад сказал заслуженный механизатор. – И ты ладно. – И я ладно! – хлопнул его по плечу скрипач Рубинчик, первый в очереди. Седые волосы Рубинчика падали на плечи, черный хлопок футболки был засыпан слоем перхоти. – Вставай, Ваня, не тяни кота за яйца… – И ты, – согласился Иван Кузьмич. – Мы пожили. А им за что? Он указал на девчонок, обсевших край фонтана. – При СССР такого не было, – вздохнул Пинчук. – Никаких ангелов. – Не было, – согласился Иван Кузьмич. – А знаешь, почему? – Сталин? – предположил Рубинчик. – И Сталин тоже. А главное, мой батя жив был. И твой, Абраша. Рубинчик нахмурился: – Ты, Ваня, моего папеле не трожь. Мой папеле, земля ему пухом, Будапешт освобождал. Ногу там оставил. Заикнешься про Ташкент, дам в морду. – Вот! – Иван Кузьмич воздел палец к небу. – Вот, Абраша! – Что вот, погромщик? – Будапешт! А мой батя до Берлина дошел… – Мой Днепр форсировал, – Пинчук забросил в рот таблетку нитроглицерина. – В составе медбригады. Хирург от бога, руки золотые. До конца оперировал, всю жизнь. Примет стакан и режет. В больнице на него молились… Девчонки на фонтане оживились, стреляя глазками. Мимо на досках, пугая голубей, промчалась орда башибузуков. Они прыгали через бордюры и разворачивались на ходу. От башибузуков за километр несло здоровым юношеским потом. – Ждали, – сказал Иван Кузьмич. – Ждали ангелы-то… – Чего ждали? – Пока наши бати уйдут. Те, кто воевал. – Гонишь, Ваня… – Некому теперь к ним идти. Нету праведников. Мы, что ли, выйдем? Я за свою жизнь задниц перелизал… А ты, Абраша? – А что я? – вскинулся Рубинчик. – И я тоже… – Я не пойду, – кивнул Пинчук. – Нет, я не пойду. Говно я, говном помру. Иван Кузьмич нахмурился: – Ты не бреши, Петрович. Какое ты говно? Пацаны мы, мелочь. Сидим, шашечки гоняем, отцами хвалимся. Мой – Будапешт, мой до Берлина… Чистая пацанва. Ну, еще власти ругать – это на раз, если сидя. А бати наши взяли бы да пошли. На протезах, с орденами-медалями. Сгребли бы ангелов, итить их в бога-душу-мать, за белые крылья, смазали бы по лику херувимскому… «Вставай, страна огромная!» Некому вставать, мужики. Вымерли все, одни мы остались. А мы не пойдем, нет! Вот ангелы и ждали, пока бойцы вымрут. Хитрые, падлы… – Ничего, – Пинчук оскалился со злобой. – Ничего, есть еще бойцы. Не все вымерли. Выйдут на окружную, может, и попустит… – Ветераны? – спросил Рубинчик. – Ага. Сами не дойдут, мы довезем. На руках донесем! Рубинчик пошевелил пальцами: до-ми-соль диез. – Ветераны – это да, – согласился он. – Не нам чета. Только, Петрович… Они ж убивали, понимаешь? На фронте. Людей убивали. Бойцы – это верно, а насчет праведности я не знаю… – Фашистов убивали! – рявкнул Иван Кузьмич. – Фашистов! – Допустим, – пальцы Рубинчика сыграли длинный пассаж. – А все равно людей. Думаешь, ангелы зачтут фашизм? Засчитают? Ой, не знаю… – Жидовская ты морда, – Иван Кузьмич взялся за сердце. – Вечно все пересрешь… Вам, жидам, только дай волю! Рубинчик засмеялся: – А ты дай! Дай, Ваня! У нас большой опыт по части ангелов… – В-воевали, – встрял доцент Комаровский, молчун и заика. – Берлин, д-да. А п-потом? П-после в-войны?! Разгорячившись, он перестал заикаться: – После, спрашиваю? И помалкивали, и отворачивались, и грешили! Нечего на отцов кивать! Хочешь идти, Кузьмич, так иди, а батю из могилы не выкапывай. Он за свое отмучился… – Я мамеле просил, – неожиданно сказал Рубинчик. – Говорю: сходи, Роза Исааковна. Хуже не будет. Ты лагерница, трех сыновей подняла. Твою жизнь в музей надо, под стекло. Сходи, вдруг повезет… Она ни в какую. Находилась, мол. Напросилась. Дай, говорит, помереть спокойно… И подвел итог: – Сдавайся, Ваня. Моя очередь. 15:18
…по руинам с автоматом…

– Брехня! Вопль-одиночка взлетел птицей из хлама – пластик тентов, ржавчина крыш-жестянок, грязный полиэтилен. И канул в небытие, не найдя отклика. Книжный рынок обезлюдел. Гомон голосов, шарканье подошв по асфальту, призывы тетки с тележкой: «Чай-кофе-капучино!» – все смолкло. Казалось, выключили круглосуточно работавшее радио, к которому все давно привыкли и перестали обращать внимание. Шаги редких покупателей – или, верней сказать, посетителей? – гулко отдавались меж тихими рядами. Продавцы переговаривались шепотом. – Брехня! Никто даже не обернулся. Половина торговых мест была наглухо закрыта щитами из фанеры и ДВП. У некоторых хозяев щитов не нашлось – или поленились ставить. В таких закутках к стенам сиротливо жались металлические ребра каркасов с облупленной краской. Напротив них, сюрреалистическим контрастом, блистали глянцем россыпи обложек. Ветер, слишком жаркий для сентября, гонял по асфальтовым проходам конфетные фантики, пыль и мелкий мусор. Закручиваясь в смерчики, мусор бессильно опадал наземь. Громко хлопал над головами рваный полог. Обвисал в изнеможении – и, спохватившись, вновь рвался ввысь: прочь, прочь отсюда! – Брехня! Гадом буду, брехня… Раз от раза крик становился громче. Справочники, словари и энциклопедии выстроились на лотке по ранжиру. Отдельно – ледерин и бумвинил с золотым тиснением; отдельно – издания попроще, в картоне; отдельно – мягкие обложки. С краю – дешевые брошюры с нормативными актами. Продавец Крючков, бородач в широченных «бермудах», майке-«сеточке» и снежно-белой бейсболке, курил, сидя на складном стуле. Выглядывая из-за бруствера, он провожал каждого, идущего мимо, цепким прищуром снайпера. – Брехня! Орали где-то рядом. Наискосок от снайпера – пурпур и карамель, мачо с мечами, маги с посохами, дивы в бронелифчиках – скучала Анжелика Витальевна, интеллигентного вида дама. Едва кто-то возникал у прилавка, она вздрагивала, просыпаясь, и хлопала ресницами: «Может, хоть вы мне скажете, что я здесь делаю?» – Брехня! Всё брехня! Всё… На соседнем лотке правил бал хаос. Дымящиеся руины, мрачные подземелья, раскуроченные рельсы, расколотые небеса и выжженная земля. По руинам и подземельям брели люди в ОЗК, камуфляже и драных джинсах. Из имущества люди предпочитали подсумки с патронами и отечественные «Калаши». Варяги «М-16» и «Steyr AUG» патриотами не поощрялись. Некоторое разнообразие в арсенал вносили помповики и обрезы охотничьих двустволок. На заднем плане маячило пушечное мясо: мутанты, монстры, зомби. Его величество Постапокалипсис: ядерный, экологический, астероидный – на любой вкус. Сбоку примостилась одинокая брошюра: «Как пережить конец света». – Брехня! Продавец Аркаша – щуплый, с залысинами – хватал книги одну за другой. Листал с остервенением, замирал на пару секунд, уставясь мутным взглядом в строчки, расплывающиеся перед глазами. И с яростью отшвыривал книгу прочь. Шелестя страницами, книга – птица-подранок – ударялась о стену бокса и шлепалась на пол. Лицо Аркаши налилось дурной кровью. На виске набухла, пульсируя, синяя жилка. В рядах «пост-апа» уже зияли изрядные прорехи. – Брехуны! Безумный взгляд уперся в брошюру по выживанию. Судорожно дернулся острый кадык – чудилось, что Аркаша с невероятным усилием проглотил ком, застрявший в глотке. Подавшись вперед, он схватил брошюру обеими руками, распахнул посередине – и с треском разорвал надвое. На лице дебошира отразилось мрачное удовлетворение. – Никого не останется! Никого! Он принялся рвать брошюру в клочья. Крючков, бог словарей, покосился на коллегу и быстро отвел взгляд. Анжелика Витальевна окаменела. Она даже не вздрагивала от воплей соседа. – В бункере отсидеться?! В метро?! А вот хрен вам! Ухватив за спинку складной стул, Аркаша с размаху обрушил его на свой лоток. Что-то хрустнуло: стул или прилавок. Остатки книг посыпались на асфальт. – По руинам?! С автоматом? Хрен вам! Хрен! Он бил и бил, пока ветхая ДВП не треснула, расколовшись на две неравные части. От последнего удара пришел конец и стулу. Отшвырнув обломки, Аркаша принялся яростно топтать книги, разбросанные под ногами. – Вот вам! Всем вам! Руины? Хрен вам, а не руины! Аркаша упал на колени. – Все останется! Дома, магазины… Это нас не станет! Всхлип: – Некому будет – по руинам… Упав на бок, он подтянул колени к подбородку. – Брехня… – колыхнулся еле слышный шепот. Словно отзвучал патефон на последнем издыхании. Никто не двинулся с места. Во злобе

Отбери у нищего копейку,
Он не обеднеет, ты поверь мне,
Если уж снимать со скверны пенки,
Так вовсю, чтоб тошно стало скверне.
Впереди – распахнутые двери,
Позади – две липы в старом сквере.

23:00
…боксом занимался…

– Дайте счет, – попросил я. Официант кивнул. – Костюм купила, – сказала Алёна. – Легкий, в полоску. Тут так, а тут в складочку. Думала, пока жара – отношу, а потом спрячу. На будущее лето. Я сделал глоток пива. – Надела бы. Я бы полюбовался. – Не смогла. Хотела и не смогла. Будущее, значит. Лето… – Мы же договаривались, – упрекнул я. Алёна пожала плечами: – Иди ты к черту, умник. Ну, договаривались. – И что? – Ну, не получилось. «Диканька» пустовала. Кроме нас, занявших столик у окна, за декоративным плетнем в одиночестве напивался бык. Натуральный бык, с бронебойным затылком, с шейной цепью в палец толщиной. Я и забыл, какие они бывают. Перед быком на сковороде шипел уже пятый шашлык по-крымски: с помидорами, луком и сыром. Он больше ничего не заказывал – шашлык и водка, водка и шашлык. Без хлеба. Время от времени у быка звонил телефон, разражаясь оперными ариями. Бык включал связь и молчал. На той стороне тоже молчали. Я знал, что молчат, потому что бык клал включенный мобильник перед собой, на стол. Если бы там что-то говорили, я бы услышал. – Завтра увидимся? – Нет, – Алёна мотнула головой. – Не надо. Еще у входа в «Диканьку» мы условились: о происходящем – ни слова. Сидим так, словно ничего не произошло. Пиво, двухсоточка облепиховой настойки. Миска жареной рыбы: мойва, караси. Грузди в сметане. Все. Рыбу едим руками, по-зверски. Ангелы ждут за дверями. Они и ждали, сволочи. Маячили за каждым словом, выглядывали из пивной кружки. – Не получилось, – повторил я. – Что ж, давай про них? – Не получится, – через силу улыбнулась Алёна. – Почему? – Умник, а дурак. Ты уже счет попросил. – Плевать. Второй выпишут. – Нет. Если счет, значит, все. В колонках пел баритон. Про маму, которая вышила ему сорочку. Черными и красными стежками, со смыслом. Красные – любовь, черные – тоска. Баритон, судя по песне, хорошо погулял на своем веку. Сейчас он возвращался домой нищим, в одной маминой сорочке. Вся жизнь его была на этом застиранном полотне. Блудный сын надеялся, что к его возвращению заколют жирного тельца. И вышьют новую сорочку, запасную. После классики, оккупировавшей город, это было как глоток свежего воздуха. Или в горних высях мамину сорочку тоже полагают классикой? Алёна наклонилась ко мне: – Проводишь до метро? Сегодня она была без макияжа. Впервые за весь вечер я заметил это. Раньше, даже оставшись у меня на ночь, она поутру не позволяла раздергивать шторы. Старалась проснуться раньше меня, выскальзывала из постели, спешила в ванную. Подолгу мылась, наводила марафет. И ругалась, если я заглядывал к ней раньше положенного. Сволочь ты, упрекнул я себя. Сволочь безглазая, бесчувственная. Мог бы и раньше засечь. Это ведь как потеря невинности… – Домой провожу. – Нет. До метро, и все. Скажи: «Я что-нибудь придумаю»… – Не скажу. – Ты всегда говорил так. Когда назревала проблема, ты говорил: «Я что-нибудь придумаю.» И никогда ничего не придумывал. Ждал, пока взорвется или рассосется. Ты и сейчас ждешь. – А ты? – А я жду, когда же ты что-нибудь придумаешь. Ну хоть разик… – Вот, – подошел официант. – Ваш счет. Я взял плетеный лапоть, в котором лежал рулончик распечатки. Развернул счет, вгляделся. Там был перечислен наш заказ, и ниже стояли нули. Одни нули, словно мы ели воздух и пили воздух. Я ковырнул бумагу ногтем. Нули никуда не делись. – Это ошибка, – сказал я. – Сколько мы должны? – Повар сказал: ничего. – А вы? – А я, как повар. – А хозяин? – Звонили. Хозяин вне зоны доступа. Наверное, отключился. Или аккумулятор сдох. Повар сказал: пусть едят. Все равно пропадет… – Что пропадет? Продукты? – Ага. А может, хозяин. Алёна вытерла пальцы салфеткой. – Или мы, – бросила она. – Или мы, – согласился официант. – Я не очень-то понял… Совсем мальчишка, увидел я. До тридцатничка. Пшеничный чуб, рябые щеки. Рот, пожалуй, узковат. Зато глаза добрые, телячьи. С поволокой. – Садись, – предложил я. Официант сел, не чинясь. – Выпьешь? – Минералки. Жарко… – Как вас зовут? – вмешалась Алёна. – Вадик… Вадим Петрович. – Знаете, Вадим Петрович… Вот мы с моим кавалером условились говорить о пустяках. И не говорить о том, кто и когда пропадет. Как вы думаете, что у нас вышло? – Я с вами не уславливался, – встревожился официант. На носу у него выступили капельки пота. – Если я что-то не так сказал… Я извиняюсь. – Нет-нет, – успокоила его Алёна. – Все в порядке. Я о другом. Как вы полагаете, Вадим Петрович, почему у нас ничего не получилось? Официант задумался. – Не знаю, – наконец сказал он. – Вы фамилию Хичкок слышали? – Футболист? – Кинорежиссер. Снимал всякие ужасы. Птицы людей жрут, психопат в отеле банкует… Короче, знал толк. Так вот, он предлагал вообразить, как террорист кладет под кровать бомбу с часовым механизмом. А потом на этой кровати молодожены любят друг друга. Понимаете, бомба не видна. Они про бомбу ничего не знают. Любовь, нежность, красота. А мы трясемся от ужаса: взорвется? когда?! Бомбы нет, но она есть. Она есть в каждом поцелуе, в каждом признании. Поди избавься от нее. Теперь вы поняли, почему наш уговор провалился? – Не понял, – сказал честный официант. – При чем тут бомба? Я указал на барную стойку: – Возьми себе пива. Мы угощаем. И подумал, как глупо это звучит. – Минералки, – повторил официант, наливая себе «Боржоми». – Я пива не пью. Я вообще не пью. – Здоровье? Принципы? С виду он был вполне здоров. – Режим. Раньше… Привык, теперь вот держусь. – Жене на радость, – сморозил я. – Радуется, – кивнул официант. – Вот скажите мне, пожалуйста… Учился я в школе. Потом в техникуме. Ремонты делал. Гипсокартон, штукатурка… Женился. Я рано женился, в двадцать один. Дочка родилась, Ксюшка. С ремонтами не очень, так Артём меня сюда устроил. Вы его не знаете, Артёма. Нет, я не жалуюсь… Он залпом выпил полстакана воды. – И что? Теперь – что? – В смысле? – спросил я. – Учился, работал, женился… И что теперь? – Гаденыш! – рявкнул бык. Я и не заметил, что бык выбрался из-за своего плетня. Красный, потный, он рыл пол копытом. На официанта бык глядел, как на заклятого врага. – Учился он! Женился он! Ремонты, зар-раза… Из выпученных бычьих глаз потекли слезы. Дыша луком и перегаром, бык ринулся к нашему столику. Кулак-кувалда ударил официанта в голову. Нет, не ударил. В последний момент, спружинив на полусогнутых, Вадим Петрович нырнул под кулак. Стул, на котором сидел официант, упал. Промахнувшись, бык утратил равновесие. Его повело, он ухватился за стену, срывая этническую керамику. Брызнули осколки, бык всем телом развернулся к официанту, желая продолжить разговор. Тут выяснилось, что у Вадима Петровича чудесный хук с левой. Бык лег, как на бойне. – …боксом занимался, – скучно сказал официант. – И что теперь? 23:42
…давай-давай-давай…

– Давай! – А не заметут? – Да кому оно на хрен надо? Теперь-то?! Кирпич ударил в центр витрины. С оглушительным звоном и грохотом стекло разлетелось вдребезги. Осколки – искры гаснущего фейерверка – сверкнули в свете фонаря и канули в ночь. Витрина осыпалась вся, без остатка. На месте бликующей поверхности возник глухой провал. Черный квадрат Малевича. – Круто! – оценил белобрысый дылда. Застиранный «Адидас» пузырями вздувался на его коленях. – Давай-давай-давай! Шебуршим! Подавая пример, чернявый живчик со спортивной сумкой первым сунулся внутрь. Приятели рванули следом, не желая отставать. Свет фонаря мазнул по их спинам. Картина темперой: контуры рамы, темная грунтовка. Сюрреалистические, выписанные сепией фигуры исчезли во мраке. Три богатыря, вид сзади. В магазине раздался приглушенный звон. – Б-блин! Темно, как у негра в жопе… – Витюль, у тебя зажигалка есть? Вспыхнул огонек. Его заслонила чья-то спина. – Давай-давай-давай! – Даю… – Набирай, не тормози! Вскоре богатыри выбрались на улицу. Раздувшись, как сытый удав, сумка оттягивала плечо Алеши Поповича. У дылды-Муромца из карманов, грозя вывалиться, торчали бутылки грузинского коньяка. Еще три он нес в руках: пару «Гринвичей» в шуйце, импортный пузырь в деснице. Добрыня тащил пакет, из которого выглядывали пивные горлышки. Под мышкой запасливый Добрыня зажал кирпич. «Пригодится!» – читалось на его лице. – Шо тут у нас? Муромец воздвигся под фонарем. Развернул пузырь этикеткой к себе: – Стра… Страшила! Точно, «Страшила»! – Шо за «Страшила»? – Попович сгорал от любопытства. – Вискарь, вроде… – Давай-давай-давай! – Не гони. Уроню, побью добро… Пузырь откочевал к Поповичу. В отличие от Муромца, руки у него были свободны. Чпокнув, пробка отправилась в ночь. Чернявый жадно припал к «Страшиле». – Ыгль! – булькнул он спустя минуту. – Самогон! – Много ты понима… Не договорив, Муромец присосался к пузырю. – Круто! Я, блин, Уокер. – Кто? – Уокер. Техасский рейнджер… – Кокер ты, – буркнул Добрыня. – Спаниель. – Зацени! Добрыня аккуратно поставил под фонарь пакет с добычей. Рядом, с другой стороны столба, он положил кирпич. – Вы чего творите?! Чего творите, уроды?! На углу, под тополями, замершими в оцепенении, объявилось привидение. Горестно всплеснув руками, оно мотыльком потянулось на свет – и обрело материальность. Глеб Яковлевич Бледных, член Союза театральных деятелей, в парусиновых брюках и льняной рубашке; картина «Три богатыря и театральный деятель в белом». Белила, тушь, виски; битое стекло. – Все зашибись! – осклабился Попович. – Глотни, брат… – Не наглотались еще? Не наглотались?! – Хлебай, говорю. Поправь нервы… – Из-за вас! Из-за таких, как вы! – Не понял… – Уроды! Из-за вас!.. С неожиданной резвостью Глеб Яковлевич подскочил к Поповичу и заехал тому кулаком в ухо. Попович взмахнул руками, оступился, зацепившись за бордюр. С размаху чернявый сел на землю. В сумке жалобно задребезжало; кажется, даже разбилось. – Ни хрена себе! – Ну, козёл! Ответный удар Муромца расквасил Глебу Яковлевичу нос. Брызнула кровь, пятная лицо и рубашку. Глеб Яковлевич отступил, зажав нос ладонью. Темные капли набухали меж пальцев, срывались вниз. – Уроды! – хлюпнул он. – Козёл! Вали отсюда! Попович, сидя на земле, отчаянно тряс головой. Он словно пытался вытрясти из уха поселившийся там звон. Добрыня глянул на агрессора, на бутылку, которую успел взять у Муромца. Пристроив пузырь рядом с кирпичом, он шагнул к Глебу Яковлевичу, ухватил того поперек туловища и подмышку – и, молодецки крякнув, швырнул через бедро. Глеб Яковлевич грохнулся со всего маху. Спиной, так что дух вышибло. Он засипел, пытаясь глотнуть воздуха, и получил ногой по ребрам от Поповича. – Урою! Урою, козлина! Очухавшийся Попович петухом наскакивал на врага, скорчившегося на земле. Пинал его раз, другой, и вновь отпрыгивал. – Урою! – Да ладно, хорош… – Хорош, – согласился Попович. Он отошел, ковыряя пальцем в ухе. Зубами сорвал пробку с пива: – Вот! Совсем другое дело! Эй, козел, пивка хошь? Глеб Яковлевич, хрипя, полз прочь. – Все путем, брат, – Попович догнал его, помог сесть, придержал под локоть. – Ну, помахались. Ты мне, мы тебе… Проехали. Давай-давай-давай! Словно под гипнозом, Глеб Яковлевич взял пиво. Отхлебнул, закашлялся. Пена текла ему на грудь. Попович заменил пиво на вскрытую Муромцем бутылку «Гринвича». Глеб Яковлевич отхлебнул веселее. – Вот это по-нашему! Дай я… Отобрав коньяк, Попович сделал изрядный глоток. Сел рядом, приобняв за плечи недавнего врага. Белая одежда Глеба Яковлевича была грязно-серой от пыли. По рубашке расплылись бурые пятна. Он запрокинул голову, пытаясь унять идущую носом кровь. Извлек из кармана мятый платок, морщась, приложил к ноздрям. Подошел Муромец, сел с другой стороны: – А не хрен было на нас гнать. Чего это сразу: из-за нас? – Ы-ы, – простонал Глеб Яковлевич. – Нашел крайних! Мы что, хуже всех? Вот и не хрен было… – Из-за пидоров, – хмуро заявил Добрыня. – Из-за них все. Он вернулся за «Страшилой» и подытожил, как гвоздь забил: – А мы – не пидоры. И уселся напротив. – Вздрогнули? – Прямо тут? – А шо? Нормально! – А не заметут? – Давай-давай-давай! – Ну, чтоб нашли! – внезапно провозгласил Глеб Яковлевич. Подавая пример, он запрокинул «Гринвич» к небесам. Богатыри не заставили себя ждать. Четыре блестящих донышка уставились в небо линзами телескопов. Словно искали, высматривали там кого-то, в черной бездне с редкими искорками звезд. – Слышь, брат… – с опозданием поинтересовался Попович. – Кого нашли-то? – Да уж не вас, – буркнул Глеб Яковлевич. – Вас уже нашли. – Кто?! Ответом на вопрос скрипнули тормоза. Милицейский «бобик» подкатил тише мыши. Ни мигалок, ни сирен, лишь деловитое урчание и шелест шин. Ослепительно вспыхнули фары. Все ладони невольно метнулись к глазам: прикрыть. Муромец выронил бутылку. Плеща содержимым и воняя клопами, та покатилась под колеса. – В жопу себе посвети, мусор! – Валите на хрен! – Мен-ты каз-лы! Мен-ты каз-лы! Громко хлопнула дверца. Тень, плохо различимая в сиянии фар, с удовлетворением объявила: – Насчет козлов. Сейчас кое-кто получит по рогам. – Однозначно! Добрыня потянулся за кирпичом. Увы, богатырю не дали даже подняться на ноги. Три угольные фигуры – силуэты, вырезанные из черной бумаги – возникли в лучах света. Электричество, тушь; кадр из комикса. Резиновые дубинки вознеслись и упали.
– Бабы, – убежденно сказал сержант Нечипорук. – От них все зло. И занюхал рукавом. – Точно, – поддержал сержант Бессмертный. – Как Пиночета его мымра достанет, так хоть из отдела беги. Он ей слово поперек сказать боится. На нас отрывается… – Еще скажите, от Евы все пошло, – хихикнул Глеб Яковлевич. Его развезло, он кренился набок, желая лечь. Рубашку он выпростал из штанов, время от времени вытирая лицо подолом. – Или от Лилит. – Лилит? – заинтересовался стажер Гусь. – Кто такая? Форма висела на стажере мешком. По бокам фуражки, сползавшей на лоб, торчали оттопыренные уши. В руках Гусь вертел вещественное доказательство, и никак не решался отхлебнуть. Надеясь на подсказку, он ловил взгляд сержанта Нечипорука. Сержант глядел мимо, поощряя самостоятельность. – Не берите в голову, молодой человек. – Нет, ну кто такая? – Неудачный эксперимент… – А, – просиял стажер Гусь. – Монстр Франкенштейна! – Скорее, Всевышнего. – Все мы эксперимент, – буркнул сержант Бессмертный. – Неудачный. – А чего сразу все? Чего – все?! – вскинулся Муромец. Дылда охнул и умолк, держась за ребра. Ему сунули «болеутолитель», и Муромец благодарно забулькал. – А я говорю, это из-за пидоров… Добрыня потрогал фингал под глазом и зашипел. – Дурдом, – вздохнул сержант Нечипорук. – Бутылочки? – спросили от угла. – Бутылочки забрать можно? – Шо тебе? – рявкнул Попович. Горбатая тень приблизилась. – Бутылочки? – спросила старуха. – Пустые? Симфония

В симфонии лета есть тема древесной смолы,
Органными трубами взвихрились сосен стволы,
Легчайшим пунктиром над томно вздыхающим миром
Она еле слышно всплывает из дремлющей мглы.

День второй

07:26
…сделай что-нибудь…

– Ты знаешь, что ты тряпка? – сказала бывшая. – Чай? Кофе? – спросил я. – Кофе, – сказала бывшая. – Нет, ты все-таки тряпка… В одних трусах, я потащился на кухню. Бывшая шла следом. Двенадцать лет мы были в разводе. Дарью она забрала себе. Родила Пашку и Сашку – своему новому. Новый был из бизнесюков. Ничего парень, вменяемый. Дарью любил, как родную. Мне сочувствовал; иногда завидовал. Новый завидовал всем, чей рабочий день был меньше двадцати четырех часов. – Я сама, – сказала бывшая. – Отвали. Пока она возилась с кофеваркой, я сбегал в ванную. Плеснул водой в лицо, наскоро почистил зубы. Одеваться не стал. Видела она меня и в трусах, и без. Все эти двенадцать лет бывшая посещала меня три-четыре раза в год. И с порога: «Знаешь, что ты тряпка?» Я привык к ее монологам; скучал, если визит задерживался. Иногда мы оказывались в постели. Сеанс воспоминаний, грезы былого, и – едва отдышимся – опять про тряпку. Если в мире существовало постоянство, так вот оно. Бывшую я нашел на балконе. Облокотившись о перила, она пила кофе. Мне, разумеется, не сделала. При полном параде, оценил я. Хоть на подиум. А глаза красные. – Как Дашка? – спросил я. – Херово, – сказала бывшая. – А ты чего ждал? Раньше она не позволяла себе мата. – Ты в курсе, что межгород не работает? – В курсе, – кивнул я. – Вчера Инне Павловне звонил, в Красноград. – А я – Лёльке. И Спринским, в Чикаго. Телефон отказывал в междугородной связи. И домашний, и мобильник. Ни туда, ни оттуда. В черте города связь была, но плохая. Две-три минуты разговора, и отключение. Вместо гудков – Стравинский, реже – Сарасате. Иногда мне казалось, что нас пинками гонят на улицу, в гости, куда угодно – разговаривать лицом к лицу. Интернет не пахал вообще. – Сарасате, – бывшая подслушала мои мысли. Это она умела. – Мой весь извелся. Ему Сарасате – шило в задницу. И только не надо про шансон! Эти твои шуточки… – Не буду, – согласился я. Я никогда не шутил про шансон в отношении ее нового. Он, по-моему, и не слушал шансон. Он слушал Розенбаума и «Led Zeppelin». – Я видела тебя с Алёной, – бывшая криво улыбнулась. – Где? – В «Диканьке». Жареная мойва с пивом «Hoegaarden»… У тебя всегда был дурной вкус. Ваш официант еще дал кому-то по морде. Струйка пота скатилась по моей спине. Меж лопатками, вдоль ложбинки; до самого копчика. Встав рядом с бывшей, я уставился на мусорные баки. По краю одного лазил черный кот. – Погоди… Как это: видела? – Видела, и все. – Тебя в «Диканьке» не было. Я бы заметил. Ты подсматривала с улицы? – Дурак. Безмозглый кретин. Как ты себе это представляешь? – Нет, ты погоди… – Вас показывали по телевизору. Кстати, под Сарасате. Так и написали внизу: «Цыганские напевы», опус двадцатый. Я ждала, когда ты затянешь: «Ой, да-ну, да-ну, данай…» Если в голосе бывшей и звучала издевка, то дохлая. Ревности не было. Она никогда не принимала Алёну всерьез