Шлюхи из города Амстердама (Часть 10)

Выглядит Урод хреново. Его челюсть распухла так, будто на лице вторая голова растет, и он совсем запыхался, взбираясь по лестнице к Гэву. Он так и не говорит, кто его так отделал, просто невнятно бормочет сквозь свою сломанную челюсть о каких‑то придурках, которым он задолжал денег. Сара видит его и замирает в потрясении. Она в жизни не видела, чтобы человека вот так вот отделали. Если это был Бегби, то он ничуть не смягчился, ни капельки. Гэв с Сарой идут с нами выпить, а потом уходят в кино.

– Все исчезают, когда я появляюсь, – говорит он слабым приглушенным голосом. – Что‑то во мне есть такое, что напрочь отпугивает людей. И все‑таки хорошо, что мы снова встречаемся, да, Марк? – бормочет он, весь напряжение и надежда.

Я не хочу его огорчать, не хочу разрывать его маленький кокон, в котором он прячется от всего, но я поднимаю кружку, ставлю ее обратно и глубоко вздыхаю.

– Послушай, Урод, я не собираюсь здесь зависать надолго.

– Из‑за Бегби? – спрашивает он, и огонек жизни в его усталых глазах мгновенно гаснет.

– Частично да, – признаюсь я, – но не только из‑за него. Я хочу уехать, с Дианой. Она всю жизнь прожила в Эдинбурге и хочет чего‑нибудь нового.

Урод грустно смотрит на меня.

– Ну, хорошо… только прежде, чем уезжать, принеси мне обратно Заппу, ага? Я бы сам за ним съездил, но очень трудно управлятца с кошачьей клеткой с забинтованными ребрами и только одной рукой. – Он с отвращением смотрит на свою повязку.

– Без проблем, – говорю я ему. – Но ты тоже можешь кое‑что для меня сделать.

– Правда? – Урод так удивляется, что сразу становится ясно: он не привык, чтобы о нем думали как о человеке, который может кому‑то чем‑то помочь.

– Подскажи, где найти Второго Приза?

Он смотрит на меня так, как будто я сошел с ума, что, по‑моему, со мной и случилось, с учетом всего дерьма, в котором я увяз по уши. Потом он улыбается и говорит:

– Хорошо.

Мы допиваем, и я подбрасываю Урода до дома, но сам из такси не выхожу. Потом я возвращаюсь к Диане, и мы занимаемся с ней любовью всю ночь, и встречаем так новый день. А потом до меня вдруг доходит, что она малость нервничает и смущается. В конце концов она говорит:

– Мне надо работать. Закончить свою диссертацию. Ты не обижайся. Я сегодня ее сдаю, так что больше она нам мешать не будет.

Я неохотно ухожу и иду к Гэву, чтобы дать ей спокойно позаниматься. Блядь, какой противный, холодный день. Лето уже, считай, за углом, а погода прямо осенняя. Мобильник вибрирует у меня в кармане. Это Псих, и он сразу становится весь из себя подозрительный, когда я ему говорю, что не могу ехать в Канны. Миз там будет по‑любому, а мне нужно сперва съездить в Дам и разобраться с делами в клубе.

Я прихожу к Гэву, и он говорит, что встретил в городе Психа и Никки и пригласил их пообедать с нами – со мной и с Дианой. Подобная перспектива меня вовсе не радует, и я сомневаюсь, что Диана будет в восторге. Но когда мне удается поймать ее по телефону, она реагирует на это нормально, наверное, потому что Никки – ее подружка.

Когда мы встречаемся, Псих демонстрирует свои лучшие манеры или, вернее, лучшее из того, на что он вообще способен. Он откровенно флиртует с Сарой, но Никки вроде бы не обращает на это внимания, она суетливо опекает Гэва, который выглядит озадаченным, как будто боится, что его пригласят поучаствовать в оргии «пара на пару», что в отношении этих двоих может вполне соответствовать действительности.

После обеда Псих отлавливает меня на кухне.

– Ты мне нужен в Каннах! – чуть ли не стонет он. Я не понимаю, с чего бы ему так расстраиваться. Он же сам говорил, что нам нужно экономить деньги, в смысле, на этой поездке, вот пусть на мне и сэкономит.

– Я не могу просто так взять и уехать. Все мои вещи в Голландии, и я хочу их забрать. Я не хочу, чтобы Катрин прибрала их себе, а так все и будет, если я не потороплюсь.

Он досадливо шипит, куда там Дейрдре из «Улицы Коронации» [20].

– А когда ты туда приедешь?

– К четвергу точно буду.

– Да, ты уж, пожалуйста, приезжай, а то я уже номера заказал в отеле, – говорит он, и его бренди плещется в бокале. – Давай, Марк, пришло наше время. Мы всю жизнь этого ждали. Парни из Лейта в Каннах, ебать‑колотить! Мы наконец‑то востребованы. Это будет такой улет!

– И я ни за что на свете этого не пропущу, – говорю я ему. – Просто мне надо сперва разобраться с Катрин. Она дама капризная… и я не хочу, чтобы она выкинула на помойку мои вещи. И я не могу просто так бросить Мартина. Типа, прости, приятель, я понимаю, что мы с тобой вместе держали клуб целых семь лет, повидали и хорошее, и плохое, но теперь проявился мой старый друг Саймон, и он хочет, чтобы мы с ним занялись производством порнофильмов.

Он поднимает руки и опускает голову, и тут входит Сара со стопкой грязных тарелок.

– Хорошо, хорошо…

Я продолжаю:

– Все‑таки все эти девять лет у меня была какая‑то жизнь, и я не могу вот так просто все бросить, блядь, только из‑за того, что ты снова считаешь меня persona grata.

Сара выходит, ступая так, словно идет по битому стеклу.

Он что‑то отвечает, и какое‑то время мы просто сидим и вяло переругиваемся, но потом замечаем озорной огонек в глазах друг у друга и взрываемся хохотом.

– Так больше нельзя, Саймон, – говорю я ему. – Это было нормально для молодых парней, но теперь это похоже на свару двух старых дам. Ты можешь представить, какими мы станем еще лет через десять?

– Я лучше не буду себе этого представлять, – отвечает он, и, похоже, его не прельщает подобная перспектива. – Единственное, что нас может спасти, это: а) куча денег и б) толпа молоденьких девочек. В двадцать лет ты еще можешь чего‑то добиться одними пылкими взглядами, в тридцать – своей интересной личностью, но в сорок тебе нужны деньги и слава. Элементарная математика, блядь. Все считают, что я очень целеустремленный, но ни фига подобного. Это просто во мне инерция, что‑то вроде кризисного менеджмента.

Меня тревожит, что он вот так открывается, потому что я вижу: под этой нигилистической бравадой скрывается искренность. И я опять его кину. С этой нашей аферой. Наверное, это жестоко. Но как бы он меня кинул, если бы Бегби меня нашел? Нет уж, Псих. Извини. Не то чтобы ты уж совсем нехороший ублюдок, просто ты, блядь, выдающийся эгоист. Когда плаваешь вместе с акулами, единственный способ выжить – стать самой акулистой из всех акул.

И вот что странно. Он вроде как меня понимает, в смысле, что я собираюсь покинуть Англию.

– Тут все отжило свой срок, и если у тебя нет положения или денег – ты гражданин третьего сорта. Америка – вот это место, что надо, – говорит он, – мне надо было туда податься, замутить, например, свою собственную Церковь и выжимать соки из этих наивных, доверчивых янки.

Входит Никки и говорит мне, приподняв бровь:

– Саймон на кухне? Неужели все так плохо? – Она внимательно смотрит на него. – Ты хорошо себя вел?

– Образцово‑показательно, – отвечает он. – Ладно, Ренте, пойдем к остальным. А то я боюсь оставлять Темпса наедине с девочками.

Мы снова садимся за стол, и мы с Психом и Гэвом заводим спор о тексте песенки группы The Who «Just A Boy».

– Там: «I'd know better now, giving it all away», – говорит Псих.

– He, – трясет головой Гэв. – Там: «I know better now». Я машу рукой.

– Разница в ваших позициях – это лишь незначительная перепалка двух упертых педантов, которая ничего не меняет в изначальном смысле песни. Но если вы вслушаетесь, действительно вслушаетесь, вы услышите, что там поется: «I'm no better now», в смысле, что я не стал лучше. Я такой же, каким и был. Я ничему не научился.

– Дебилизм, – фыркает Псих. – Песня о том, как ты оглядываешься на прожитые годы, имея все преимущества зрелого взгляда.

– Ага, – соглашается Гэв, – что‑то вроде: «Если бы только тогда я знал все, что я знаю сейчас».

– Нет. Здесь вы оба не правы, – говорю я. – Вы послушайте голос Далтри, это же плач, в нем есть что‑то пораженческое; рассказ о парне, который наконец осознал свою несостоятельность и ограниченность. «I'm no better now», я все такой же придурок, каким был всегда.

Псих как‑то уж очень враждебно все это воспринимает, бесится, словно его обидели лично.

– Ты сам, блядь, не знаешь, о чем говоришь, Рентой. – Он поворачивается к Гэву: – Скажи ему, Гэв, ну скажи!

Наш мистер Уильямсон, кажется, принял все близко к сердцу. Спор продолжается до тех пор, пока не вмешивается Диана:

– Ну и что вы так рьяно спорите о какой‑то фигне? – Она встряхивает головой и оборачивается к Никки и Саре. – Мне бы очень хотелось провести хоть один денек у кого‑то из них в голове, просто чтобы почувствовать, каково это – когда весь этот вздор крутится там внутри. – Она проводит рукой мне по лбу, а другая ее рука ложится мне на бедро.

– Мне бы и часа хватило, – говорит Сара.

– Ага, – говорит Псих и улыбается мне. – В старые добрые времена у нас был Бегби для коронной финальной реплики: «Это все куча дерьма, блядь, нах, и меня уже это достало, так что заткнитесь или я вам пасть порву».

– Ага, а то когда демократии слишком много, это приводит к смертоубийству, – смеется Гэв.

– Этот Бегби, похоже, очень интересный персонаж. Вот бы с ним познакомиться, – вдруг заявляет Никки.

Псих качает головой.

– Нет, лучше не надо. Я имею в виду, ему девушки не особенно нравятся, – хмыкает он.

– Но и мальчики ему тоже не нравятся, – добавляю я, и теперь мы подзуживаем друг друга.

Потом Никки заводит разговор о Каннах. Как мне сказала Диана, Никки в последнее время только и говорит, что о Каннах. А Сара и Гэв углубляются в приватный, междусобойный разговор. Мы с Дианой понимаем это так, что нам пора уходить, она что‑то говорит о том, что ей нужно еще распечатать свою диссертацию. К несчастью, Никки и Псих решают уйти вместе с нами, так что мы все садимся в одно такси.

– Эта Сара такая вся из себя, типа, порядочная, – говорит Псих.

– Да нормальная девчонка, – отвечает Никки. Лицо у нее раскраснелось от выпивки.

– Я предложил им секс «пара на пару», но она отказалась, – подтверждает Псих мои подозрения. – Мне показалось, Темпе тоже слегка смутился, – добавляет он и поворачивается к Диане: – Я не спрашивал у тебя, Ди, не потому, что ты мне не нравишься, просто ты вроде как занята, а одна только мысль про голого Рента…

Вот мудак. У нее он не спрашивал, да. А вот мне предлагал. И я рассказал об этом Диане. Она смотрит на него испепеляющим взглядом, потом что‑то говорит Никки, которая, кажется, сильно под мухой. Мы поднимаемся в квартиру и расходимся по разным комнатам, и я слышу, как Психхи и Никки, как называет их Терри, заводят какой‑то громкий пьяный спор.

Пока Диана плещется в ванной, я пытаюсь читать последний черновик ее диссертации. Мне почти ничего не понятно, что там написано, но выглядит это очень солидно; данные статистического исследования, ссылки, сноски, обширные библиографии и так далее – да и читается это все неплохо.

– Впечатляющая работа, – говорю я Диане, когда она входит в комнату. – То есть насколько я вообще понимаю в подобных вещах. Но это хотя бы удобочитаемо для неспециалиста.

– Это так, проходной вариант, и не такой уж и хороший, – отвечает она без малейшего намека на уныние.

Мы заговариваем о том, что она сейчас собирается делать, когда ее работа закончена, и она целует меня и говорит:

– Что ты там говорил о неспециалистах? – Она расстегивает мне ширинку и вытаскивает мой твердеющий член. Нежно держа его в руке, она проводит языком по губам. – Я сейчас тебе кое‑что сделаю, очень приятное, – говорит она. – А потом сделаю еще приятнее.

И я думаю про себя, что приятнее, чем у нас уже есть, наверное, просто невозможно.

Мы засыпаем и просыпаемся только под вечер на следующий день. Я приношу нам чай прямо в постель и решаю, что, наверное, пришло время рассказать Диане обо всем, полностью. И я ей рассказываю. Я точно не знаю, как много она уже знала или о чем догадывалась, но вид у нее не особенно удивленный. Я одеваюсь, натягиваю толстовку и джинсы, а она садится в кровати и смотрит на меня.

– То есть ты собираешься разыскать дружка‑алкоголика, которого ты не видел почти десять лет, и отдать ему три тысячи фунтов наличными?

– Ага.

– Ты уверен, что хорошо все обдумал? – спрашивает она сквозь зевок. – Не так уж часто я соглашаюсь с Психом, но в данном конкретном случае твои благие намерения могут принести парню больше вреда, чем пользы, если ты отдашь ему эти деньги все сразу.

– Это его выбор. Если он упьется до смерти, значит, сам дурак, – говорю я ей, но в душе‑то я знаю, что думаю только о самом себе, о том, что мне нужно честно произвести расчет.

Холод, похоже, заморозил весь город до самого сердца. Это как хроническая болезнь, от которой уже не избавиться никогда. Капризная дама‑погода на высоких каблучках постоянно грозит отступить обратно в студеную зиму перед лицом ледяных ветров с Северного моря. Майл кажется призрачной, хотя еще только вечер, даже темнеть толком не начало. Я устало бреду по улице и нахожу Клоуз‑сквер. Сворачиваю в тесный, узенький переулок, который открывается в небольшой темный скверик, окруженный громоздкими старыми зданиями. Маленькая дорожка бежит вниз, в направлении к Новому Городу.

Маленький скверик забит народом; все слушают какого‑то бородатого старого кренделя с дикими, больными глазами, проповедующего по Библии. Народ самый разный: безнадежные алкаши, реабилитирующиеся анонимные алкоголики и наркоманы, у которых экзальтированная фиксация на евангелических излияниях служит заменой стакана и дозы. Я разглядываю толпу и вижу его. Он стал стройнее, чисто выбрит, но выглядит как человек после тяжелой болезни, потому что так оно и есть, замороженное состояние выздоровления – состояние, которое движение трезвенников стремится увековечить в камне. Вот он. Рэб МакНаутон, Второй Приз. И мне нужно отдать ему три штуки фунтов наличными.

Я осторожно подхожу к нему. В свое время Второй Приз был близок с Томми, нашим старым дружком, который умер от СПИДа. Он обвинял меня в том, что я подсадил Томми на наркоту, и даже однажды сам попробовал, как это. У парня всегда был характер, этого у него не отнять.

– Что… Роберт, – быстренько поправляюсь я.

Он косится на меня, регистрирует мое присутствие легким презрением во взгляде и оборачивается обратно к бородатому проповеднику, его глаза горят, он жадно ловит каждое слово, а губы произносят «аминь» в надлежащих местах.

– Как дела? – Я делаю еще одну попытку.

– Что тебе нужно? – Он даже не смотрит в мою сторону.

– У меня для тебя кое‑что есть, – говорю я. – Деньги, которые я тебе должен… – Я сую руку в карман пальто, нащупываю пачку денег и думаю про себя: смех, да и только.

Второй Приз наконец оборачивается ко мне.

– Сказать тебе, куда их засунуть, деньги твои? Ты – зло; ты, Бегби, этот порнографический Саймон Уильямсон, Мерфи‑наркоман… вы все – зло. Вы убийцы, и вы делаете работу для дьявола. Дьявол живет в порту Лейта, а вы – его работники. Это место – средоточие зла… – говорит он, закатывая глаза.

Странное чувство – нечто среднее между весельем и злостью – вскипает во мне, и я с трудом сдерживаю себя, чтобы не ответить ему в том смысле, что еще за пургу ты, приятель, несешь.

– Я тебе должен. Я просто хочу отдать долг. Вот, просто возьми – и встретимся в следующей жизни, – говорю я, запихивая пачку денег ему в карман. Тучная женщина с кудрявыми волосами и сильным белфастским акцентом подходит и спрашивает:

– Че происходит‑та? Че происходит‑та, Роберт? Второй Приз достает из кармана деньги и размахивает пачкой у меня перед носом.

– Вот! Вот что происходит! Ты думаешь, сможешь купить меня на этот мусор?! Что вы сможете купить мое молчание, вы с Бегби? Не убий! – говорит он с горящими глазами и вдруг вопит мне в лицо, брызжа слюной: – НЕ УБИЙ!

Он бросает деньги в воздух, и купюры кружатся на ветру. Толпа неожиданно осознает происходящее. Один заляпанный грязью мужик в заношенном пальто хватает пятидесятифунтовую бумажку и смотрит ее на свет. Бомж ныряет на мостовую, и вот уже все охвачены безумием жадности, никто больше не обращает внимания на старого проповедника, который, увидев порхающие в воздухе деньги, забывает о своей душеспасительной проповеди и ползает по асфальту вместе с остальными. Я отхожу назад, подхватываю пару‑тройку купюр, до которых могу дотянуться, и запихиваю их в карман. Я говорю себе: я отдал ему деньги, чтобы он поступил с ними согласно своим желаниям, но раз уж он решил устроить раздачу слонов, то и я себе пару слонят отхвачу. Я направляюсь к аллее, вон из этого сквера, на Майл, размышляя о том, что, вероятно, моими стараниями популяция городских пьяниц сократилась примерно наполовину, и еще я нарушил течение многих десятков реабилитационных программ.

Я возвращаюсь к Диане и вижу, что Псих все еще там. Он, видимо, только что вышел из душа – весь мокрый, бедра обернуты полотенцем.

– Завтра в Канны, – улыбается он.

– Я уже жду не дождусь, когда сам туда прилечу, – говорю я. – Но у меня, блядь, еще дела в Даме. Дела, которые нужно сделать. У вас когда самолет?

Он говорит, что в одиннадцать утра, так что на следующий день я вызываю такси, и мы все вместе едем в аэропорт. За завтраком он нюхает кокаин, и еще раз – уже в такси. Он что‑то парит про Фрэнка Саузу.

– Этот мужик – просто Бог, блядь. Нет, Рентой, правда, блядь, Бог. Я видел, как он вчера выходил из «Вальво и Кролла» с бутылкой дорогого вина, и я подумал, вот то, чего у нас никогда не было на Истер‑роуд, тот самый класс, класс и шик, – трещит он, и глаза у него совершенно больные. Никки сама вся укуренная, и ее так трясет от предканнской лихорадки, что она просто не замечает его состояния. Я провожаю их до выхода на посадку и говорю, что я сам полечу в Амстердам рейсом в двенадцать тридцать. На самом деле я собираюсь во Франкфурт, чтобы там пересесть в самолет до Цюриха.

Швейцария – охуенно унылое место. Я потерял всякое уважение к Боуи, когда услышал, что он здесь живет. Но местные банки – это действительно что‑то с чем‑то. Они тут и вправду не задают никаких вопросов. Так что когда заполнил бланк на перевод фондов со счета «Бананацурри» на другой счет, который я открыл в Сити‑банке, никто даже глазом не моргнул. В общем, пухлый услужливый клерк в костюме и при очках спрашивает у меня:

– Вы не будете закрывать этот счет?

– Нет, – говорю я ему, – нам необходим немедленный доступ к деньгам, поскольку мы занимаемся съемками фильмов. Но фонды скоро пополнятся, потому что у нас уже есть инвесторы для следующей картины.

– У нас есть эксперты по финансированию кино. Может быть, вам с мистером Уильямсоном стоило бы поговорить с Густавом, в следующий раз, когда вы к нам зайдете, мистер Рентой. Мы можем открыть специальный счет для текущих расходов на съемки, позволяющий вам выписывать чеки прямо на месте и мгновенно расплачиваться с кредиторами.

– Гм‑м… это интересно. Это определенно избавит нас от лишней нервотрепки, если мы сможем проводить все операции, так сказать, под одной крышей, – говорю я, глядя на часы, не желая возбуждать подозрения, но и не желая задерживаться. – Мы обязательно это обсудим, но в следующий раз. У меня самолет…

– Конечно… прошу прощения… – говорит он, и процесс перевода денег существенно ускоряется.

Вот как все просто. Псих, стало быть, уже в Каннах, а я возвращаюсь в Эдинбург.

72. «…как волны Средиземного моря…»

Мы летим в бизнес‑классе «Британских авиалиний», прямой рейс из Глазго на Лазурный берег. Мы уже приближаемся к аэропорту Ниццы, небо – чистое и голубое, и я вижу, как волны Средиземного моря набегают на золотой песок. Включаются светящиеся таблички «Пристегните ремни», но Саймон уже в четвертый раз направился в туалет и выходит оттуда, как говорится, весь горя возбуждением и предвкушением.

– Вот оно, Никки, вот оно. Ты ведь хочешь увидеть аферы, то есть настоящие аферы, подводные камни, раболепие и мошенничество?

– Вообще не особенно… – говорю я, отрываясь от «Еllе». Ноздри у него красные, а волоски в носу белые от кокаина.

– Эти уроды никогда не узнают, что их ударило. Они понятия не имеют, что такое настоящая сделка. – Он шмыгает носом и трет его пальцем. Потом смотрит на меня чуть ли не с болью во взгляде и нежно целует меня в щеку.

– Ты – просто произведение искусства, детка, – говорит он и указывает глазами на девушку с длинными вьющимися волосами, в темных очках, сдвинутых вверх, и одетую в жакет от Прада. – Вот посмотри на нее, – громко говорит он и показывает пальцем, – все впечатление испорчено плохой «химией». Готов поспорить, она из рекламного бизнеса или чего‑то из связей с общественностью. Ей надо бы гнать своего парикмахера в три шеи… нет, ей надо бы пристрелить мудака! – говорит он, и его нижняя челюсть вызывающе выпячивается вперед, и люди, которые сидят поблизости, с неодобрением косятся на него и отворачиваются.

Я лишь улыбаюсь. Я знаю, что это без толку – просить его говорить потише. Теперь он рассказывает мне историю своей жизни.

– Бегби швырнул стакан и пробил девочке голову… я обычно стрелял в мудаков из духовушки… Рентой мучил животных, когда был маленьким, было в нем что‑то такое… я был уверен, что он, когда вырастет, станет серийным убийцей… Мерфи спиздил моих солдатиков… Я их нашел у него дома, а он ну вот только что их купил, сразу же после того, как исчезли мои… мои родители были совсем не богаты… это была большая покупка… моя мама, достойная, святая женщина, она спросила: «А где эти твои солдатики, что мы тебе купили, сынок?»… и что я мог ей сказать? «Они у этого дурака, мама. И вот сейчас в этот самый момент, когда мы о них говорим, они там валяются на грязном полу, у этого воришки немытого, они ломаются под ногами пьяных придурков, что вламываются в спальни, чтобы мучить детей…» Как можно было такое сказать своей матери?! Ох уж этот дом Мерфи, блядская навозная куча…

Я рада, что мы наконец садимся. Мы забираем багаж, и Саймон направляется прямо на стоянку такси.

– А мы разве не подождем остальных, которые другим самолетом летят? – удивляюсь я.

– Ой, как‑то я не подумал… – говорит он осторожно. – Слушай, Никки, да, «Карлтон» был весь забит, так что мне пришлось заказать для них номера в «Беверли». Это тоже в центре.

– И там дешевле?

– Ну, в общем, да, – ухмыляется он. – Наш номер стоит примерно четыре сотни фунтов за ночь, а их номера – по двадцать восемь каждый.

Я встряхиваю головой в насмешливом отвращении, надеясь, что он не заметит выражения моего лица.

– Мне это нужно для представительства, в смысле, для бизнеса… – говорит он. – Если я поселюсь в крысятнике, это отрицательно скажется на моем имидже… ну, «Беверли», конечно же, не крысятник.

– Что‑то я сомневаюсь, – говорю я. – Что еще за разделение, Саймон? Мы же вроде как одна команда.

– Мы сейчас говорим о народе из Лохэнда и Западного Хэйлза. Это будет для них настоящая роскошь! Я думаю об этом, Никки, в нашем отеле они бы чувствовали себя, как рыбы, вытащенные на берег. Вот честно, ты можешь представить себе Кертиса в «Карлтоне»? Мел с ее татуировками? Нет, я не буду смущать ни их, ни себя, – говорит он важно, голова высоко поднята, очки на носу.

– Какой же ты сноб, Саймон, – говорю я.

– Вздор! Я же из Лейта, как я могу быть снобом? Если уж мы об этом заговорили, то я социалист. Я просто играю политикой мира бизнеса, вот и все, – огрызается он, а потом говорит: – Лучше бы Рентой меня не наебывал, а то получится, что я просто выкинул деньги на ветер… в смысле, за номер… хотя мне и хватило ума отменить его бронь в «Карлтоне» и заказать ему номер тоже в «Беверли»… этот мудак доиграется…

– Марк нормальный мужик. Он встречается с Дианой, а она просто лапочка.

– Это если учесть, что он умеет внушить доверие, когда захочет. Но ты не знаешь его так, как я. Имей в виду, мы с ним вместе росли. Я его знаю. Он мошенник. Мы все такие.

– Как низко ты себя оцениваешь, Саймон! Вот никогда бы не подумала.

Он трясет головой, как собака, выходящая из моря.

– Я имею в виду в положительном смысле, – говорит он. – Но я знаю его натуру. Если эта Диана твоя подружка, я бы на твоем месте посоветовал ей приглядывать за своей сумочкой.

Мы садимся в такси и едем вдоль побережья, по забитой машинами дороге.

– Я хотел обосноваться в «Отель Дю Кап», – объясняет Саймон, – но это далековато от центра, пришлось бы тратиться на такси. Это прямо на Ла Круазетт, – говорит он и начинает ругать медлительного таксиста‑латиноса на выразительном французском. – Vite! Je suis tres presse! Est‑se qu'il у a un itineraire de degagement?

В конце концов мы приезжаем на место и выбираемся из такси. Два носильщика направляются прямиком к нашим сумкам.

– У нас поселяетесь, месье, мадемуазель?

– Oui, merci, – отвечаю я, но Саймон не торопится заходить. Стоит, смотрит на море, наблюдает за деловитой толпой, текущей по Круазетт, а потом вдруг резко оборачивается ко мне. – Саймон, ты в порядке?

Он снимает свои рэйбэновские очки и сует их в нагрудный карман своего желтого льняного пиджака.

– Просто хочу насладиться моментом, – вздыхает он, стискивая мою руку, и я вижу, что у него на глазах – слезы.

Мы заходим в фойе, где все так и пышет роскошью, в которой господствуют черные с золотым колонны. Присутствует мрамор трех оттенков: серый, оранжевый и белый, – и обильная лепнина из золотых листьев. Эти хрустальные люстры, надменно висящие на огромных медных цепях, мраморный пол, белые стены и проходы в виде арок – они просто кричат о богатстве и шике.

Полы в нашем номере застланы коврами с таким длинным ворсом, что кажется, будто идешь сквозь слой патоки. Кровать – не просто большая, она огромная. Телевизор с 50 каналами. Здоровенная ванная комната буквально забита всевозможными туалетными принадлежностями, а в ведерке со льдом стоит приветственная бутылка «Розы Прованса». Саймон тут же ее открывает, наливает нам по бокалу и выносит их на балкон с видом на море. Я выглядываю наружу – и прямо вижу, какое впечатление производит на людей этот отель. Они гуляют по приморскому бульвару, глазея на нас. Саймон, очки опять на носу, устало машет рукой каким‑то туристам, и они толкают друг друга локтями и снимают нас на свои камеры! Вот интересно, за кого они нас принимают?!

Мы отдыхаем на балконе в центре мира, радостные и довольные, попивая розовое вино. От жары и вина меня клонит в сон, тем более что я вчера малость перебрала у Гэва.

Но мы здесь. Я здесь. Я актриса, звезда, бля, здесь, в Каннах.

– Интересно, кто еще сейчас остановился в этом отеле? Том Круз? Леонардо Ди Каприо? Брэд Питт? Может, прямо в соседнем номере!

Саймон пожимает плечами и хватается за мобильный.

– Да кто угодно. Но им придется считаться с нашими планами, – говорит он лениво, набирая номер. – Мел! Вы в отеле… Прекрасно. Кертис нормально себя ведет?… Хорошо… Развлекайтесь пока сами, а мы за вами заедем в семь. После показа будет вечеринка, и я надыбаю всем пригласительные… Не слишком там напивайтесь… Ага, правильно… Хорошо, идите на пляж или телик посмотрите… Встречаемся в холле, у вас в гостинице, в семь… Хорошо, – говорит он, отключая телефон. – Какая неблагодарность, – говорит он и изображает Мел. – У нас с Кертисом бабок нету, Саймон, как же ж мы в магазины без бабок пойдем?

Я вдруг понимаю, что я ужасно устала.

– Я, может, часок подремлю, Саймон, – говорю я ему и иду в комнату.

– Ага, – говорит он, встает и идет за мной.

Он включает порнографический фильм из списка на телетексте канала «для взрослых». Он выбирает фильм под названием «Через заднюю дверь: войти через выход».

– Вот это круто, я никогда раньше не думал, что название этого альбома Led Zeppelin как‑то связано с анальным сексом. Подтверждает мои подозрения, что Пэйдж был тот еще фантазер, ну, знаешь, все эти штучки Кроули, все это дерьмо.

– Зачем ты это включил… – сонно бормочу я.

– Во‑первых, это возбуждает, во‑вторых, мы проверяем противника. Вот посмотри!

Женщина лежит на спине, и ее ебут. Дальше мы видим, что ее ноги закинуты на плечи парню. Смысл в том, что он давит ей на спину, чтобы достать до задницы, и он ебет ее в анус, но при таком ракурсе съемки невозможно понять, ебет он ее в задницу или в пизду. Еще я замечаю, что у женщины большие синяки на запястьях, некоторые из них уже желтеют. Это не столько противно, сколько безвкусно, и мне совершенно не интересно на это смотреть, и меня клонит в сон. Честно говоря, меня вообще не прикалывает смотреть, как ебутся другие люди, меня это утомляет. Этот матрас такой мягкий, такой удобный, как и халат, предоставляемый отелем, и я уплываю…

Я просыпаюсь из‑за того, что немного замерзла. Халат на мне раскрыт, пояс развязан, и я вижу Психа, который сидит на кровати, склонившись надо мной, и неистово мастурбирует. Я быстро запахиваю халат.

– Блядь… ты все испортила, – говорит он.

– Ты что… дрочишь на меня?!

– Ну и что?

Я резко сажусь на постели.

– А может быть, мне еще надо накрасить губы синей помадой и притвориться мертвой?

– О нет, – говорит он, – я же не некрофил какой‑нибудь. Здесь все вполне невинно. Это как поклонение женскому телу. Ну что за на хуй, ты что, никогда не слышала о «Спящей красавице»?

– Вместо того чтобы просто заняться со мной любовью, ты сидишь и дрочишь на меня и смотришь при этом дрянную порнушку. Что же это за поклонение такое, Саймон?

– Ты не понимаешь… – Он фыркает, и у него течет из носа, а потом он говорит: – Мне нужна… мне нужна какая‑то перспектива, нах.

– Что тебе нужно, так это кокса поменьше нюхать, – кричу я, но только наполовину искренне, потому что действительно хочу спать.

И когда я уже засыпаю, я слышу его монотонный голос:

– А ты‑ы‑ы… ты куришь слишком много травы и вечно порешь какую‑то чушь, – говорит он, – но за это я тебя и люблю. Никогда не меняйся, Никки. Травка – это прекрасный наркотик для девочек, травка и экстази. Я так рад, что ты не употребляешь кокс. Это наркотик для парней, девушкам его принимать нельзя. Я знаю, что ты на это скажешь, что это мужской шовинизм. Но нет, это лишь наблюдение, основанное на признании различий между мужчиной и женщиной, различий в смысле анатомии, что и составляет позицию феминисток. Так что я тебе аплодирую, детка, мысленно аплодирую… – говорит он и выходит из номера.

За ним закрывается дверь, а я думаю про себя: ну и слава Богу.