Лейт никогда не умрет

Субботнее утро, друг, Али еще спит, так што я иду в библиотеку. Вроде бы у нас отношения получше стали, потому што теперь я пишу эту книгу, но все еще далеко не так гладко, как мне бы хотелось. Мне кажетца, кто‑то ей капает на мозги. Не знаю, может быть, ее сестрица или Псих, што более вероятно, потому што она щас работает у него в пабе. Этот хитрый урод просто использовал меня, штобы провернуть эту аферу с Кузеном Доудом. А теперь он меня и знать не знает, и видеть не желает. По крайней мере он не разболтал Франко про деньги Рентона, и, может, теперь уже и не разболтает, потому што у нас есть компромат друг на друга.

Ну што ж, в отсутствие друзей есть один явный плюс: у меня появился шанс занятца своей книгой про Лейт. Суббота – день искушений, по улицам болтаетца слишком много парней, у которых полно наркоты, так што иду в город и направляюсь в Уголок Эдинбурга. Странные эти штуковины – микрофильмы. Вся информация, вся история, даже если она написана чуваками, которым просто надо было втюхать людям свои сказки. Но я уверен, што если как следует покопатца, можно найти кое‑что ценное.

1926 год, всеобщая забастовка в Лейте. Читаешь про все это, и про то, што они там говорили, и понимаешь, почему люди верили Партии Труда. Свобода для простого человека. Теперь говорят «уберите от нас тори» или «держите тори от нас подальше», но это только красивый способ сказать «оставьте нас здесь, ребята, оставьте нас здесь, потому што нам здесь нравитца». Я делаю кучу заметок, и время летит как оголтелое.

Возвращаюсь обратно в Порт, и чувствую: что‑то сейчас случится. Вбегаю в квартиру со своими заметками, радостный по самые уши. Энди в кои‑то веки убрал свои машинки, а потом я смотрю на Али и вижу, что у нее в руках собранные чемоданы. Ну да, и похоже на то, што они собрались уходить.

– Где ты был? – спрашивает она.

– Ну, в библиотеку ходил, собирать материал для своей книги по истории Лейта, я же тебе говорил.

Она смотрит на меня, и я понимаю, што она мне не верит, ни единому слову, и мне хочется усадить се и, типа, показать ей все свои записи, но у нее такое лицо… напряженное и виноватое… и я ничего не делаю. Ничего.

– Мы едем к сестре. В последнее время все как‑то… – Она смотрит на Энди. Тот играетца с пластмассовым Люком Скай‑уокером, который деретца с Дартом Вейдером, и понижает голос: – Ты знаешь, о чем я, Дэнни. Я хотела оставить тебе записку. Мне нужно время, штобы подумать.

О нет, нет, нет, нет, нет.

– И надолго вы? Вы надолго?

– Не знаю. На несколько дней. – Она пожимает плечами и закуривает сигарету. Обычно она не курит, когда рядом Энди. Она надела свои золотые сережки и белый жакет, и выглядит просто классно, дружище, сногсшибательно выглядит, да.

– У меня ничего нет, – говорю я ей. – У меня ничего нет, – повторяю я и начинаю выворачивать карманы. – То есть у меня нет никакой наркоты, я действительно занимался книгой.

Она медленно качает головой и поднимает чемоданы. Я не смогу ее убедить. Она просто не будет со мной разговаривать.

– О чем тебе надо подумать? – говорю я. – Тебе надо подумать о нем, да? Так ведь, да? – Я даже чуток повышаю голос, но тут же беру себя в руки, не хочетца сцен устраивать перед пацаном. Он‑то чем виноват?

– Нет никакого него, Дэнни, што бы ты там ни думал по этому поводу. Проблема в тебе и во мне. То есть такого понятия, как мы, больше не существует. Твои приятели, твоя группа, теперь твоя книга. А где место для меня?

Теперь уже я молчу. Сын смотрит на меня, и я пытаюсь улыбнутца.

– Если я вдруг понадоблюсь, ты знаешь, где меня найти, – говорит она, подходит ко мне и целует меня в щеку. Мне хочетца схватить ее и сказать ей, штобы она не уходила, што я люблю ее и хочу, штобы она была рядом со мной, всегда.

Но я ничего не говорю, потому што не могу, просто не могу. Скорее ад замерзнет, чем я сумею сказать такое, а я хочу это сказать, я так хочу это сказать… но я физически, што ли, не могу, понимаешь.

– Покажи мне, што ты сможешь справитца со всем сам, Дэнни, – шепчет она и сжимает мою руку, – покажи мне, што ты это сможешь.

И маленький Энди смотрит на меня, улыбаетца и говорит:

– Пока, пап.

И они уходят, друг, просто уходят.

Я смотрю в окно и вижу, как они идут по дорожке к Джанкшн‑стрит. Я падаю в кресло. Заппа, мой кот, запрыгивает на подлокотник кресла. Я глажу его и плачу, без слез, просто всхлипываю, будто у меня припадок какой. В какой‑то момент мне становитца тяжело дышать. Потом я чуток прихожу в себя.

– Ну вот, приятель, остались мы с тобой одни, – говорю я коту. – Тебе проще, Заппа, вы, кошки, ни к кому не привязываетесь. Ты просто вылазишь на крышу, и туда‑сюда, извините, мадам, мне пора, – говорю я ему, глядя в его зеленые глаза. – Блин, ты же не знаешь, шо это такое. – Я вдруг начинаю смеяться. – Ты уж прости нас, што мы тебе яйца отрезали, это ж для твоего блага, друг, понимаешь? Мне тоже было хреново, когда я тебя на эту операцию таскал, честно слово.

Кот открывает пасть и мяукает, так што я встаю, чтоб посмотреть, што там у него и как. В смысле, пожрать. Жрать почти нечего. И не только для Заппы. В лотке навалена куча, а нового наполнителя нету.

– Спасибо, друг, – говорю я ему, – ты мне очень помог.

Вместо того штобы сидеть и жалеть себя, я пойду за кошачьей едой и наполнителем. Буду обшатца с миром и все такое. Пойду в Киркгейт и, может, куплю какой‑нить кошачьей мяты или еще чего, все для тебя, друг, штобы тебе было хорошо.

Да, только на душе у меня по‑прежнему скребут кошки, я места себе не нахожу. Иду в Киркгейт, затариваюсь в «Квик Сейв» и выхожу у статуи Королевы Виктории, что в начале Бульвара. Сегодня тут людно, потому што денек выдался неожиданно теплый для начала ноября. Пацаны шатаютца, слушают свой хип‑хоп, который орет из бум‑боксов. Жены и дети жуют сладости. Еще тут околачиваютца какие‑то политические ребята, пытаются всучить прохожим свои революционные газеты и все такое.

Это забавно, друг, похоже, все эти революционеры вышли их хороших семей, студенты и все такое. Не то штобы я против, просто мне кажетца, што за перемены должны боротца такие, как мы, а мы только и делаем, што торчим. Совсем не как раньше, во времена всеобщей забастовки. Што с нами случилось?

Навстречу идет Джои Парк. Он замечает меня.

– Привет, Урод? Как оно? Пойдешь на занятия в понедельник?

– Ну да… – говорю я ему. А я и не помню, што у нас в понедельник занятия в группе.

И бедный Парк получает по полной программе, я говорю ему, што Али от меня ушла, и што она забрала Энди, и што они уехали к ее сестре.

– Плохо, приятель, это очень плохо. Но она вернетца, да?

– Ну, она сказала, што это всего на несколько дней, што ей надо подумать чего‑то там. Вроде как ей хочется посмотреть, смогу ли я справитца сам. И вот от этого у меня депресняк, понимаешь, друг? Она работает в пабе, у Психа, ну, то есть это паб Психа. Тут вот в чем дело, дружище, если я смогу жить один, тогда она скажет «у него все будет в порядке» и бросит меня. А если я облажаюсь, тогда она скажет «нет, ну какой же урод, Урод – он урод и есть» и все равно меня бросит. В общем, полный пиздец.

У Парка какие‑то свои дела, так што я возвращаюсь домой, приношу Заппе еды и новый наполнитель. Собираю кошачье дерьмо газетой и засовываю в мешок для мусора. Я даю ему валерьянки, смотрю, как он таскает ее по полу, бегает кругами и катаетца, и думаю: а я бы, наверное, тоже не отказался, друг.

Так што вот, сижу дома один, и мне отчаянно не хватает компании. Я начинаю думать, што можно было бы провести день с пользой, и достаю свои заметки, то, што я выписал из исторических книг, и снова их перечитываю. Почерк у меня поганый, так што я сам с трудом разбираю, чего я там понаписал. Потом раздаетца звонок в дверь, и я думаю, может быть, это Али вернулась, потому што подумала: «Нет, мой глупенький Дэнни без меня не справитца», в общем, я открываю дверь, весь из себя обрадованный, но это не Али.

Это совсем не Али, то есть абсолютно.

Это Франко.

– Как ты, Урод? Зашел вот поболтать, ага.

Я вот думал о том, што мне очень нужная компания, любая компания, но оказалось, что все‑таки не любая – почти любая. Мне эти тюремные байки еще в тюрьме надоели, когда я там сидел. А уж дома их слушать, так это вообще кошмар. Так што я пытаюсь, насколько это возможно при разговорах с Франко, говорить о чем‑то другом, ну, к примеру, о моей книге про Лейт. Я говорю, што мне бы хотелось взять несколько интервью у крутых лейтских парней, вот типа как он, интервью про Лейт.

Но я, видимо, што‑то не то сказал, потому што Франко ни разу не обрадовался.

– Ты какого хера имеешь в виду? Я, типа, не понял, ты што со мной хочешь сделать, а?

Так, спокойно, спокойно.

– Нет, Франко, друг, ты меня не так понял. Я просто хочу написать книгу про Лейт, знаешь, типа про реальных людей, настоящих людей. Таких, как ты, друг. Тебя в Лейте все знают.

Франко привстает в кресле, кажетца, он решает, што пришло время бить морды.

Я пытаюсь его успокоить, я себя чувствую, как кошка на раскаленной крыше.

– Понимаешь, друг, все меняетца. С одной стороны, у нас министерство по делам Шотландии, с другой – новый парламент. «Обуржуазивание общества», так это называют всякие интеллектуальные ребята. Еще лет десять, и таких, как мы, тут вообще не останетца. Взять хоть «У Томми‑младшего», друг, теперь это кафе‑бар. А ты вспомни, как мы там до утра зажигали.

Франко кивает, и я понимаю, што я задел его за живое, но я типа как нервничаю, а когда я нервничаю, я говорю и говорю, просто не могу остановитца… когда ты стесняешься, ты молчишь, когда ты нервничаешь, тебя несет.

– Мы теперь как саблезубые тигры, друг. Скоро вымрем. Им нужны только ребята с бабками, а мы им на хер не сдались, нас хотят выселить на окраину города, вот што я тебе скажу, Франко.

– Да иди ты, не собираюсь я выселятца ни на какую окраин – говорит он. – Я всю жизнь тут живу, и пошли все в жопу.

– Ага, но понимаешь, Франко, скоро старого Лейта не станет. Посмотри на Толкросс, друг, теперь это финансовый центр. Посмотри на Саус Сайд: студенческий городок. Стокбридж – какой‑то япписвилль для уродов, старый добрый Стокери. Уз и Джорджи‑Далри скоро останутца единственными местами для ребят из рабочего класса, да и то только из‑за футбольных клубов. Спасибо, бля, што хотя бы хоть что‑то осталось.

– Я, бля, не рабочий класс, – говорит он, тыча пальцем себе в грудь. – Я, бля, бизнесмен, – продолжает он, повышая голос.

– Но, Франко, я только хотел сказать, што…

– Ты понял, бля?

Ну вот, это мы уже проходили, причем не раз. Если я чему и научился, так это тому, как прогибатца в таких ситуациях.

– Ну да, друг, конечно. – Я примирительно поднимаю руки.

Бегби вроде бы чуток успокаиваетца, но он все еще на взводе, это видно.

– Я тебе вот што скажу, Лейт никогда не умрет, – говорит он.

Он меня ни хрена не понимает.

– Может быть, Лейт и не умрет, друг, но вот тот Лейт, который мы знали, того Лейта скоро не станет, – говорю я ему, но не развиваю тему, потому што знаю, што бывает в таких случаях. Он скажет: «Нет, Лейт не умрет», я скажу: «Нет, он умрет, он уже умирает», а он ответит: «Я так сказал, бля, значит, так оно есть», и на этом все и закончитца.

Он насыпает две неслабые дороги, и я вспоминаю о том, што обещал Али, но тут вот какое дело: я обещал ей завязать к героином, сказал, што не буду больше ширятца, а про кокс я ничего не говорил, про кокс речи не шло. К тому же это Франко – ему никак нельзя отказать. Себе дороже.

Мы уже почти на приходах, идем выпить пива, и я пытаюсь увести Бегби подальше от «Порта радости», што оказываетца достаточно просто, потому што ему хочется выпить в «Николь». У него пищит мобильник, пришла СМСка. Он читает ее, и у него глаза лезут на лоб.

– Што случилось, Франко, друг?

– КАКАЯ‑ТО БЛЯДЬ ПЫТАЕТЦА МЕНЯ НАЕБАТЬ! – орет он, и две девочки с колясками, что проходят мимо, шарахаютца в сторону и испуганно смотрят на нас.

– Што случилось?

– Блядская СМСка… от кого, не понятно… – Чуваку явно совсем не весело. Он лихорадочно жмет на кнопки на телефоне. Мы заходим в паб, он по‑прежнему мудрит што‑то с мобилой, а я заказываю напитки. У Бегби снова звонит мобила, и он рявкает в трубку:

– Кто это?

Пауза, после чего он явно расслабляетца, слава яйцам:

– Ладно, Малки. Отбой.

Он вырубает мобильник и говорит мне:

– Сегодня в карты играют у Майки Форрсстера. Норри Хартон, Малки МакКаррон и еще там народ. Давай к ним подвалим.

Я говорю, што у меня нет денег, это неправда, но играть в карты с Бегби – значит играть до тех пор, пока он тебя не обдерет как липку, и по хуй, сколько времени это займет. Так што я пас.

– Ну ладно, пойдем хоть выпьешь, мудила, – говорит он.

Ну, как я уже говорил, отказать Бегби практически нереально, поэтому мы идем играть в карты, и всю дорогу Бегби долдонит про Марка Рентона и про то, как он его, на хер, убьет. Мне совершенно не нравитца такое его настроение, и я не особо люблю Малки, Норри и Майки Форрестера. Они сидят вокруг стола, а на столе – до хрена кокса, и бутылки с вискарем, и банки с пивом. Я выхожу из игры, проиграв тридцать фунтов.

– Поставь пока музычку, – говорит мне Бегби, но я не могу поставить, что хочу, потому што он тут же добавляет: – Поставь Рода Стюарта, пидор… каждый день я кайфую… пью вино, мне хорошо…

– У меня нет Рода Стюарта, – говорит Майки. – Был, но когда она от меня уходила, она забрала кучу записей.

Франко смотрит на него.

– Так, забери их обратно, бля, пидор! Какие, бля, карты без Рода Стюарта?! Што мы делаем, когда играем в карты: надираемся, поем Рода Стюарта. Это традиция, нах.

– А вы видели фоты Стюарта на буклете в последнем альбоме? – говорит Норри. – Он одет как‑то странно. А есть ваще фотка, где он на пидора похож!

Я очень хорошо помню эти фотки, у Рода Стюарта там волосы зачесаны назад, он в очках и у него усы. Но я молчу, потому што знаю, как на это среагирует Франко.

– Ты што щас сказал, Норри?

– Ну, этот сборник, где лучшие вещи. На одной фотке он в бабу переоделся, а на другой на пидора похож.

Бегби начинает трясти.

– Што значит одет как пидор? Ты што, бля, думаешь, што Род Стюарт пидор? Род, бля, Стюарт? Ты так, на хуй, думаешь?

– Я не знаю, пидор он или нет, – смеетца Норри. Малки видит, што дело пахнет керосином, и пытаетца вмешаться.

– Давай, Франк, сдавай. Майки говорит:

– Род Стюарт не пидор. Он ебал Бритт Экланд. Вы ее видели в этом фильме с Каланом, который у нас снимали?

Но Франко уже ничего не слышит. Он говорит Норри:

– Так што, если ты думаешь, што Род Стюарт пидор, так ты, наверное, думаешь, что и ребята, которые любят Рода Стюарта, тоже пидоры, да?

– Не… я… я.

Слишком поздно, дружище, я отворачиваюсь, чтобы этого не видеть, но я слышу удары и крики, и когда я опять поворачиваюсь к ним, лица у Норри не видно, будто он надел черную маску.

– Эй, Франко, друг, там еще кое‑што оставалось бутылке, – стонет Майки, а Франко встает и идет к двери. Майки помогает Норри добратца до ванной. Я иду следом за Франко, выхожу и спускаюсь за ним по лестнице.

– Блядский урод со своими блядскими замечаниями,»‑говорит он, глядя на меня, но я не смотрю на него, я думаю, што надо бы доползти до «Николь» и выпить по пинте пива, штобы он малость остыл, а потом – побыстрее слитца домой. Да, мне хотелось компании. Но не такой, честное слово.

42. «… перелом пениса…»

Бедный Терри, ему пришлось очень несладко. Мы вызвали «скорую», его отвезли прямо в больницу, там быстро обследовали и сказали, что у него перелом пениса. Это, видимо, серьезно, потому в больницу его забрали сразу.

– Если все срастется как надо, – сказал доктор, – тогда все будет хорошо. Функции полностью восстановятся. Могут быть осложнения, но пока что об ампутации речи нет.

– Что… – Терри в ужасе, потому что он понимает, что они не шутят.

Доктор мрачно смотрит на него:

– Это самый худший вариант, мистер Лоусон. Надеюсь, до этого не дойдет. Но должен заметить, что травма очень серьезная.

– Я знаю, што очень серьезная! Я, бля, лучше вас знаю!

Это ж мой член!

– Значит, вы понимаете, что вам сейчас нужно отдыхать и избегать нагрузок любого рода. Лекарство, которое мы вам дали, должно предотвратить возникновение непроизвольной эрекции, а ткани восстановятся сами. Это один из худших переломов за всю мою практику.

– Но мы только…

– Это случается гораздо чаще, чем вы думаете, – говорит ему доктор.

У Рэба звонит мобильный, это Саймон. Рэб говорит, что Саймон очень расстроен, но скорее из‑за задержки в съемках, а не из‑за самого Терри. Даже нам с Рэбом трудно шутить на эту тему. В конце концов он поворачивается ко мне и говорит:

– Я всегда говорил, что член Терри доведет его до беды, и не только я, кстати. Но мы себе и представить не могли, что в конечном итоге он устроит такую беду своему члену!

Он вроде пытается нас подбодрить. Но никому не смешно. Джина, Урсула, Ронни и Мелани пребывают в каком‑то ступоре и, кажется, до сих пор еще не верят в происходящее. Мел хуже всего.

– Я не нарочно. Я ничего не могла сделать…

– Это был просто несчастный случай, – говорю я, поглаживая ее по спине. Расцеловавшись со всеми, иду домой и рассказываю обо всем Лорен и Диане. Диана прикрывает рукой рот, а Лорен едва скрывает свое ликование. Она сделала вегетарианскую лазанью, и мы садимся есть.

– Значит, теперь ваши планы насчет порнофильма накрылись, – говорит Лорен, наливая себе стакан белого вина.

Мне почти стыдно ее разочаровывать, она так счастлива.

– О нет, дорогая, шоу должно продолжаться.

– Но… – Лорен сражена этой новостью наповал.

– Саймон не будет менять своего решения, мы продолжаем снимать фильм. Он найдет замену.

Теперь Лорен начинает беситься.

– Тебя эксплуатируют. Как ты можешь?! Тебя же просто используют!

Диана набирает полную вилку еды, засовывает ее себе в рот и смотрит на меня. Взгляд у нее напряженный. Она с трудом глотает, пожимает плечами и говорит очень ровным голосом:

– Лорен, тебя это никак не касается. Успокойся, пожалуйста. Теперь уже я начинаю заводиться. Меня бесит ее зацикленность на себе. Надо заставить ее увидеть хоть что‑то, кроме собственного невроза.

– В универе мы изучаем кино только теоретически, а тут у меня появляется шанс сделать свой собственный фильм. Почему тебя это так раздражает?

– Но это же порнография, Никки! Тебя используют! Я медленно выдыхаю.

– Но почему тебя это волнует? Я не глупая дура, это мой выбор, – говорю я.

Она смотрит на меня со спокойной и тихой ненавистью во взгляде.

– Ты моя подруга. Я не знаю, что они с тобой сделали, но я им этого с рук не спущу. То, что ты делаешь, – преступление против собственного пола. Вы порабощаете и угнетаете женщин! Ты же это изучаешь, Диана, скажи ей! – нудит она.

Диана берет деревянные вилки и накладывает себе еще салата.

– Все не так просто, Лорен. Здесь есть много нюансов. Я не думаю, что порно само по себе представляет проблему. Все дело в нашем восприятии.

– Нет… все не так, ведь мужчины‑то все равно сверху. Диана одобрительно кивает, как будто Лорен сказала что‑то, что не успела сказать она сама.

– Нуда, только в порноиндустрии, возможно, меньше, чем где бы то ни было. А как насчет фильмов, где сексом друг с другом занимаются женщины, такие фильмы снимаются женщинами и для женщин? Каким образом лесбийское порно укладывается в твою концепцию? – говорит она.

– Это фальшивое самосознание, – отвечает Лорен. Мне это все надоело.

– Это даже не забавно, Лорен, – говорю я, встаю из‑за стола и беру свою сумку. – Оставьте посуду, девочки. Я помою, когда вернусь. А то сейчас я уже опаздываю.

– Ты куда? – спрашивает Лорен.

– К подруге, надо кое‑что отрепетировать, – говорю я и направляюсь к двери.

Лорен даже привстает, но Диана хватает ее за локоть и заставляет сесть на место.

– Лорен! Хватит! Садись и ешь. – Она обращается к ней как к капризному ребенку, на которого Лорен сейчас и похожа.

Я выхожу на лестницу и спускаюсь вниз, из квартиры все еще доносится какой‑то шум. Сажусь на автобус до Западного Хейлса и еду к Мелани. Приходится побегать по району, прежде чем мне удается найти ее дом. Она как раз укладывает сына спать. Мы репетируем реплики, потом – некоторые сцены с действием, и я остаюсь у нее ночевать.

На следующее утро мы дожидаемся ее маму, потом садимся на 32‑й автобус и едем в Лейт. Идет сильный дождь, и в паб мы приходим, промокшие до нитки. Мужская часть актерского состава выглядит несколько растерянной и подавленной, и тут я замечаю, что камеры что‑то не видно. Зато в кресле сидит какой‑то высокий и тощий мужчина лет тридцати пяти, с вьющимися волосами и бакенбардами.

– Это Дерек Коннолли, – объясняет мне Саймон. – Дерек – профессиональный актер, и он согласился помочь нам, в смысле, поднатаскать вас в плане актерского мастерства. Может быть, ты его даже видела. Он играл шотландских злодеев в «Большом клюве», «Катастрофе», «Эммердэйле» и «Таг‑гарте».

– На самом деле в «Таггарте» я играл адвоката, – возражает Дерек.

Мы начинаем с ролевых упражнений, а потом работаем со сценарием. Если Дерек и разочарован нашими потугами на «актерское мастерство», он никак этого не показывает. Я сразу же пожалела, что прогуливала занятия по драматическому искусству. Но все еще можно исправить.

Потом мы с Саймоном едем к нему, и я рассказываю, как мы с Мел репетировали.

– Надо было и ее тоже позвать, – говорит он.

Ну уж нет, Мел как‑нибудь обойдется. Он – мой и только мой.