Связь настоящего с будущим

В «Преступлении и наказании» совершенно злободневная газетная действительность шестидесятых годов сплетается с действительностью сороковых, вбирает ее в себя, усиливается ею, и уже интенсифицированное, удвоенное настоящее находит в себе непогашенную энергию «байронического» разочарования французской революцией, а вместе с нею и всяким прошлым переворотом, в том числе и христианством, тем грандиозным обновительным движением, которым закончилась в Европе эра античной цивилизации. Церковь стала канонической организацией, она «исправила» и предала дело Христа. Церковь стала во имя Христа казнить, жечь, воевать, истреблять неверных, целые народы, церковь стала санкционировать всякую злую и неправедную власть, всякую неправедно накопленную собственность. Алена Ивановна покупала спасение своей души сокровищами, которые она высасывала из «мух», попавших в ее паутину. В итоге каждого прошлого кризиса экстатическая вера неизбывно страдающих масс подымала на вершину Цезаря, Наполеона, Великого Инквизитора, и каждый новый Единственный был могущественнее и злее предшествовавшего[15].

Во всех кризисах человечество жаждало справедливости, рая на земле, и ни один прошлый кризис не утолил его пылающей жажды. Страдание каждого последующего поколения было более жгучим, чем страдание предшествующего, потому что было интенсифицировано удержавшимися старыми страданиями. Настоящее содержит в себе прошедшее, но в процессе снятия одной временной ступени другой боль и несправедливость сгущаются. Пролитые пот, слезы и кровь не искупаются, а накапливаются.

Таково было представление Достоевского о настоящем.

Таким оно предстает перед нами в его романах. Таким оно представляется главным героям, лицам его романов. Сгущенное, концентрированное, вобранное время уже не могло быть ни произвольным, ни субъективным. Оно обладало закономерностью, которую возможно было бы выразить математически, «арифметически» или «геометрически», по Эвклиду Достоевский всегда представлял себе закономерность как негнущуюся, механическую, недиалектическую закономерность, как царство счета и Эвклидовой однолинейности.

Созданный Достоевским Раскольников (вместе со своими собратьями из других романов Достоевского) не понимал, что средства избавления надо искать в самой действительности, в тех самых законах, которые оборачивались к человечеству своей враждебной стороной. Его метафизическому разуму представлялось немыслимым, чтобы яд мог стать основой противоядия, чтобы зло могло порождать добро. Он останавливался перед порогом научно-философского анализа. Его нетерпение с самого первого шага мешало ему довериться развитию. Он искал не научной истины, которая представлялась ему созерцательной и равнодушной, а рецепта волюнтаристического деяния.

Возбужденное, фанатизированное мономанное сознание Раскольникова было сосредоточено на зле настоящего, на бедах, которые сыпались, как из рога изобилия, на незащищенных его современников. Так появляется у Достоевского слово «вдруг».

«Вдруг» у него не стилистический оборот, а понятие, звено в мышлении о переменах в истории, в обществе, в судьбе отдельного человека, в судьбе персонажа. Люди по привычке ведут расчет причин и следствий по аналогии с прошлым, а «появляются вдруг какие-то странные другие силы, положим и непонятные и загадочные, но которые овладевают вдруг всем, захватывают все разом в совокупности и влекут неотразимо, слепо, вроде как бы под гору, а, пожалуй, так и в бездну» (XII, 152).

«Вдруг» происходят и повороты в сюжетных ходах его романов, в том числе и в «Преступлении и наказании».

«Вдруг» обозначает не акаузальность течения времени, не беспочвенность обрушивающихся на человечество событий и катастроф. Оно обозначает неожиданность не самого события, а неожиданность его для тех, которые не ожидали его и потому были не подготовлены к нему и не защищены от его последствий. Но в этих неожиданностях, сдвигах, переломах, катастрофах, в этих «вдруг», по Достоевскому, только и проявляется для человечества субстанциальная сущность истории, бушующий под ее поверхностью Гераклитов огонь[16].

В прошедшем Достоевский интересовался не долгим течением времени, а узловыми сосредоточенными моментами, которые, по его мнению, и несли в себе всю суть процесса. В тысячелетней истории России он фиксировал свое внимание на «тех точках и пунктах, в которых она временами и местами как бы сосредотачивалась и выражалась вся, вдруг, во всем своем целом. Таких всевыражающих пунктов найдется, во все тысячелетие, до десяти или чуть-чуть побольше, полагал он. Историческому писателю следует «схватить главный пункт и так передать его, чтоб видно, с какой мыслию он вылился, с какой любовью и мукою эта мысль досталась». Каждый такой «пункт» выражает идею и своего времени, и всего предшествующего его хода, в каждом таком пункте время сосредоточивается объективно, вне зависимости от субъективного созерцания или переживания. Поэтому-то Достоевский и добавляет, что удача будет ждать художника только в том случае, если он сумеет отдаться выбранному пункту «с любовью и мукою», «но без эгоизма, без слов от себя», даже «наивно, как можно наивнее...» (28, 191).

Приведенные выписки взяты из письма к А. Майкову, разрабатывавшему в своих поэмах исторические темы. Сам же Достоевский выбирал «пункты», в которых сосредоточивалась и выражалась в своеобразной целостности современность.

Страдания прошлых веков не иллюстрируют зло настоящего, а реально продолжают жить в настоящем, не как пережиток, а войдя внутрь сегодняшних бедствий, слившись с ними, уподобившись им и увеличив их жгучесть. «Пункты» давние существуют в «пунктах» современных, потеряв свою архаическую специфичность, накаливая температуру сегодняшнего дня, сегодняшних нерешенных вопросов, сегодняшних жгучих конфликтов. Странный, тревожный, роковой характер времени объясняется еще и тем, что в нем живет непреодоленное прошлое, не субъект помнит или вбирает в свое сознание прошлое, а сама действительность, всеобщая и объективная, вбирает в себя и ассимилирует себе свое прошедшее.

Вобранное или потенцированное время порождало очень важную особенность в сознании героев Достоевского. Если современность сосредоточивает в себе все прошлое, если настоящее несет в себе в свернутом и снятом виде исторический путь, вследствие которого она и стала такой, как есть, то можно представить такие повороты или даже переломы современности, которые будут обозначать уже смену всей человеческой истории, перевод стрелки времени в совершенно иное измерение, после чего жизнь начнет подчиняться иным, совершенно неизвестным ранее законам. Зло будет устранено, и в будущем начнет скапливаться и концентрироваться не зло, а добро.

То, что настоящее вбирает прошлое, подготавливается им, освобождает текущее время от субъективной призрачности, от зыбкости психологического истолкования. Но ограниченность своеобразного представления о времени в романах Достоевского обнаруживается в его отношении к будущему. Будущее подчинено волюнтаристическому произволу, будущее – это или инерция прошлого, или утопия. В сознании Раскольникова, как и других важнейших героев Достоевского, возникает максималистская мессианистическая иллюзия, связанная не с закономерностью временного движения, не с активностью масс, а с особенными качествами нового Единственного, нового Наполеона, нового Мессии. Если прежние Единственные только громоздили новое зло на старые его завалы, то можно себе представить такую исполинскую всевластную личность, которая совершит наконец эсхатологический прыжок, предвозвещенный еще в Апокалипсисе, и утвердит царство божие на земле, новый Иерусалим. Так появляется иное «вдруг», подготовленное уже не слепой закономерностью сущего, а исполинской и «просветленной» волей Единственного. Демиургом истории оказываются не массы, а благая воля избранной всевластной и всепонимающей личности, сосредоточившейся на своей объективной задаче[17].

Уход героя в себя и только в себя означал бы отрицание объективной действительности, а вместе с тем и всякого объективного времени, он был бы равнозначен полному субъективизму в его классической форме или в его экзистенциалистской разновидности. Герои Достоевского не проделывают этой философской операции. Сосредоточение всех их сил на объективном мире для того, чтобы создать новую землю и новое небо, чтобы ввести его в новую закономерность, равнозначно этическому волюнтаризму, но вместе с тем сохраняет в себе признание надличностной сущности мира, других людей, общества и вместе с тем реальную значимость времени, независимого от психологического сознания соотношения вчера и завтра.

В «Преступлении и наказании», как и в остальных романах Достоевского, появляется другое «вдруг», отличное от «вдруг» самой действительности, «вдруг» решений и деяний героя, «вдруг» вызванного им взрывами со всеми вытекающими детонациями.

Это волевое «вдруг» по-своему так же вобрано и потенцировано, как «вдруг» старой объективной закономерности.

В момент «перевода стрелки», в тот краткий срок, когда исполинское деяние влечет за собой катастрофическое изменение состояния мира, «вдруг» самой действительности и волевое «вдруг» сливаются. Наступает особое, свойственное романам Достоевского время – время данности того события, которое составляет их субстанциально-сюжетную основу. Событие обрывает старую направленность времени; врывается в сущность, минуя историю, минуя развитие. «Вдруг» оказывается переломом между уничтожающимся прежним и рождающимся, во взрыве, новым настоящим. Мотивировка связи между прошлым и будущим лежит не в эмпирической связи мелочей жизни, а в механизме катастрофически-существенных изменений. «Вдруг» как удар молнии. Вспышка ее не только мгновенно вырывает мир из стирающей очертания мглы повседневного, она делает ясной самую грозу с ее тучами и ливнями, простершимися над землей. Молния «вдруг» происходит не в душе героя, но по его воле в мире. Молния «вдруг» и освещает, и судит, и приводит в исполнение приговор, выталкивая мир из инерции, из качественно неизменной длительности[18].

Насыщенная, сосредоточенная воля Единственного, ежели она осуществляет новый Иерусалим, утопию, может, по Достоевскому, привести к такому состоянию мира, когда «времени больше не будет». Князь Мышкин, достигая в эпилептическом припадке высшей степени гармонии и красоты, полноты, меры, примирения, слияния с самым высшим синтезом жизни, доходил до остановившегося предела времени. «В этот момент, – говорил он, – мне как-то становится понятно необычайное слово (Апокалипсиса) о том, что времени больше не будет. Вероятно, – прибавлял он, – это та же самая секунда, в которую не успел пролиться опрокинувшийся кувшин с водой эпилептика Магомета, успевшего, однако, в ту самую секунду обозреть все жилища Аллаховы».

Состояние достигнутого предела и остановившегося времени есть вместе с тем выход за пределы бытия. Тогда наступает одно только длящееся блаженное настоящее, и людям уже не надо будет заботиться о смене поколений, люди перестанут родить. Кириллов (в «Бесах») говорит: «Я думаю, человек должен перестать родить. К чему дети, к чему развитие, коли цель достигнута? В Евангелии сказано, что в воскресении не будут родить, а будут как ангелы божий».

Субъективистский волюнтаризм мстит автору, стремящемуся сохранить объективное представление о мире, о времени, стремящемуся остаться реалистом. Новый Иерусалим, как иное название осуществленной утопии, не есть только словесная пустая формула. Новый Иерусалим влачит за собой хвост религиозных представлений, в том числе и апокалипсический подтекст в теме социальной катастрофы. Если революция, Революция с большой буквы, если социальная катастрофа есть нечто вроде Страшного суда, тогда, после нее, в итоге установится покой, неподвижность без событий, без времени, длящаяся и как бы осознаваемая смерть[19].

Покой, неподвижность в обыкновенной бытовой действительности легко переходят в мещанскую ограниченность, в мещанскую выключенность из волнующейся жизни с ее опасностями и испытаниями, в нирвану мещанского комфорта, которая чуть было не втянула в себя Разумихина. Конечно, блаженство после-апокалипсического Иерусалима будет иметь совершенно иные масштабы и будет окрашено в совершенно иную, золотистую, клодлорреновскую, тональность, но принцип его тот же самый: остановка времени, обе выгоды разом – и жизни и смерти.

2.3 Время в «Преступлении и наказании»

Необходимо, однако, оговорить: в самих романах Достоевского вневременный покой – это только гипотетическая возможность, не отражающаяся на реалистическом ходе их сюжетов. Мало того, Достоевский знал и писал, что достижение полного совершенства, раз навсегда достигнутого идеала влечет за собой смерть искусства, приостановку и самой жизни, вечность, в которой время останавливается, – «высший момент жизни, после которого она прекращается, – настает олимпийское спокойствие» (XIII, 90).

В самих же романах Достоевского, в том числе и в «Преступлении и наказании», царит вобранное, аккумулированное, но совершенно объективное время, которому ведется точный счет. Как бы ни нарастали события, каким бы водопадом они ни низвергались, как бы ни были насыщены сроки, какое бы гипнотизирующее воздействие они ни оказывали на психику героев, Достоевский никогда не забывает посмотреть на календарь и на часы.

Роман начинается в первых числах июля, под вечер. Попутно мы узнаем, что «идея» Раскольникова, замысел убить Алену Ивановну, зародилась в его голове за месяц до начала сюжетного повествования. Визит, с закладом, к Алене Ивановне, эпизод в распивочной с исповедью Мармеладова заняли время почти до одиннадцати часов вечера. К одиннадцати Раскольников проводил Мармеладова домой, вернулся к себе в каморку и уснул. Все эти события заняли две главы первой части.

Сутки еще не прошли, поздно утром начинается следующий день. Он плотно забит важнейшими для романа событиями и происшествиями. Родион Раскольников получил письмо от матери и прочитывает его. Вихрь поднявшихся в нем мыслей и переживаний не дает ему усидеть на месте. Он выходит на улицу. На Конногвардейском бульваре он спасает девочку-подростка от преследующего ее франта. Идет к Разумихину, но не заходит, бродит на островах и засыпает в изнеможении на Петровском острове. Там ему и приснился страшный сон о забитой насмерть коняге. Для возвращения домой Раскольников избрал окольный путь, через Сенную площадь. Около девяти часов, через сутки с небольшим после начала сюжетного времени, Раскольников случайно, из подслушанного разговора, узнал, что назавтра в седьмом часу вечера Алена Ивановна останется в квартире одна.

Адрес процентщицы он узнал еще зимой, от знакомого студента, на случай, если б ему пришлось заложить что-либо из вещей. Вспомнил он ее адрес полтора месяца назад, то есть за две недели до зарождения в его голове «идеи», Раскольников принес Алене Ивановне колечко и зашел в трактир, тогда-то и стала «наклевываться» в его голове, как из яйца цыпленок, «странная мысль», тогда-то в трактире он и подслушал знаменательный разговор между студентом и офицером, подтолкнувший вперед «наклевывавшуюся» идею.

Все это Раскольников вспомнил, возвращаясь с Сенной, с Петровского острова, и, придя домой, «целый час» просидел без движения, прежде чем догадался растянуться и заснуть.

Второй день сюжетного действия потребовал более трех глав – третью, четвертую, пятую и половину шестой.

Третий день начинается на середине шестой главы. Третий день романа чрезвычайно важен – на третий день Раскольников убил Алену Ивановну. Достоевский ведет счет времени по часам и минутам. Настасья разбудила Раскольникова в десять утра. В два часа она принесла ему обед, «через несколько минут» он стал есть. После обеда снова заснул, проснулся от боя часов. Было шесть часов вечера. Пока он закончил необходимые приготовления для рокового визита к Алене Ивановне, стало уже много «на седьмом часу». Когда он раздобыл топор, на часах было «уже десять минут восьмого». К дому Алены Ивановны он подошел в половине восьмого. Раскольников позвонил, «через полминуты» он позвонил еще раз, позвонил третий раз, и «мгновение спустя послышалось, что снимают запор».

Раскольников дошел до кульминации, «ни одного мига нельзя было терять более» – он вынул топор и опустил его на голову старухи. «Вдруг» он заметил на шее убитой шнурок с кошельком. Он снял его «после двухминутной возни». Раскольников путался с ключами, но «вдруг» сообразил, что большой ключ в связке от укладки. В укладке лежало сверху тряпье, «прежде всего» он принялся вытирать об красный гарнитур свои окровавленные руки, как «вдруг» заметил золотые вещи. «Нимало не медля», он стал набивать ими карманы, как «вдруг» он услышал шаги Лизаветы. Раскольников убил и Лизавету. «Минутами он как будто забывался», пока не заметил, что оставил дверь в квартиру незапертой. «Долго он» выслушивал, что делается на лестнице. Он уже хотел выйти, но «вдруг» кто-то, этажом ниже, стал сходить вниз. Он «опять» притворил дверь, как «вдруг» послышались новые шаги. Шаги были «не спешные». Раскольникову «вдруг» показалось, что он точно окостенел, но когда посетитель приблизился к четвертому этажу, «он весь вдруг встрепенулся», успел войти обратно и притворить за собой дверь. Звякнул звонок, Раскольников «несколько секунд» прислушивался. Незнакомец «вдруг» стал нетерпеливо дергать ручку, остервенясь, он «раз десять» дернул колокольчик. «В самую эту минуту» послышались новые шаги. Оба (Кох и Пестряков) негодуют: «Сама мне, ведьма, час назначила» – и ушла.

Пестряков пошел за дворником. Кох остался. «Время проходило, минута, другая». Кох «вдруг» в нетерпении ушел вниз. Раскольников «вдруг», совершенно уже не думая, вышел. Он сошел три марша, как «вдруг» послышался шум сбегавших вниз мастеровых, Миколки и Митьки. «В то же самое мгновение» Кох с людьми стал подниматься на лестницу. «И вдруг спасение» – Раскольников «в одно мгновение» прошмыгнул в отворенную дверь пустой квартиры – «и было время: они уже стояли на самой площадке» и, пройдя мимо него, прошли на четвертый этаж. Раскольников быстро вышел из своего убежища, в то самое «мгновение», когда они уже были в квартире убитой, когда «пройдет не больше минуты», и они кинутся искать. «Наконец» он поворотил в переулок, не в полной памяти, положил топор обратно в дворницкую – и укрылся в своем логове. Заканчивается третий день сюжетного действия, занявший полторы главы.

И так на протяжении всего романа: точно обозначается смена дней, часы, когда герой засыпает и просыпается, время начала и окончания эпизодов, продолжительность ожиданий и разговоров, длительность отлучек, сколько минут требуется для перехода из одной тональности в другую. Только что в напряженной сцене выгнали Лужина, а «через пять минут» уже смеялись. Раскольников приходит к Соне в одиннадцать часов вечера, и вся глава с чтением Евангелия рассчитана по часам, минутам и мигам. И т.д. и т.д.

Раскольников, перегруженный переживаниями или заболевший, может иногда ошибиться в сроках «некоторых происшествий», сбиться в счете времени, – Достоевский, как автор, никогда и нигде не сбивается в нем[20].

Точность времени, засеченность мгновений, однозначных и для рассказчика и для персонажей, не подлежащая оспариванию хронологическая последовательность всего происходящего подчеркивают объективность и реальность мира, в котором Раскольников совершает свое преступление. Седьмой час на дворе – это значит седьмой час для всех. Для Раскольникова он обозначает, что пора действовать. Он был уверен, что в семь часов Алена Ивановна будет одна. Он не знал, что Алена Ивановна назначила двум другим своим клиентам прийти к восьми, но раз Алена Ивановна назначила другим прийти, они придут, независимо от того, какие последствия повлечет их визит для Раскольникова.

Переживания времени могут приобрести относительный характер. Время, насыщенное событиями, кажется долгим. Пустое время в момент переживания кажется томительно-длинным, но потом, в воспоминании, оно спрессовывается и кажется миновавшим в краткие сроки. Но это не субстанциальная относительность, она не колеблет объективности времени. Психологическую относительность времени не надо смешивать с субъективизмом, в том числе и с субъективизмом экзистенциализма. Уход в себя, в свое существование из естественно-природного и общественного мира, игнорирование объективного времени и объективного мира приводят к пустоте, к молчанию, к абсурду. В романах Достоевского нет ни пустоты, ни молчания, ни абсурда.

Объективность времени (и пространства), остающаяся непоколебленной и по ньютоновским и по эйнштейновским законам, является у Достоевского условием и предпосылкой реалистического, а не романтического характера сюжетных и психологических интенсификации, столь свойственных его поэтике. Именно потому, что время реально, оно может стать объективной формой меньшего или большего числа событий, меньшего или большего числа переживаний, может проявить себя растянуто или конденсированно[21].

Вся грандиозная и многосмысленная история Раскольникова и вовлеченных в нее персонажей длится две недели, но за эти две недели произошло столько, что время в романе представляется мчащимся и низвергающимся водопадом. День значит больше, чем иной год; в час, в минуту, в полминуты, в миг происходит столько, что они решают и судьбы, и проблемы, определяют повороты в настоящем и ходы будущего. То «вдруг», которое столь характерно для поэтики Достоевского в ее макромасштабах, начинает действовать и во всех микроэлементах его повествования. Все эти приведенные выше, налетающие друг на друга и подгоняющие друг друга «вдруг» ни на кого не производят впечатления досадных стилевых повторений, они создают стремительно нарастающий темп дифференцированных, наслаивающихся друг на друга событий, все ускоряющих и ускоряющих совершающуюся трагедию. В «Преступлении и наказании» это трагедия философски обоснованного убийства. В «Идиоте» есть несколько потрясающих страниц, посвященных переживаниям осужденного в последние пять минут перед казнью. В них также поражает точный счет времени, поминутный и посекундный, счет не абстрактный, а определяемый объективным ходом «обряда» смертной казни и калейдоскопом внутренних переживаний осужденного.

Каждое «вдруг» не обозначает отсутствия мотивировки, причинности или хоть простой прагматической связи в событиях – они создают особый, стремительный и вполне реалистический темп романа.

Действие, бурно развивающееся во все сужающихся временных пределах, доводит роман до решающего перелома, до скачка, в котором обнаруживается его значение и его смысл.

Эпическое повествование величественно, поучительно, оно тоже свидетельствует о сущности, но эпос обращен к прошлому, все его трудности, узлы, трагедии были, все они главы ретроспективного обзора. По художественному миропредставлению Достоевского все набегающие и набегающие эпические волны затихают у сегодняшнего берега, в рассказе об уже происшедшем и законченном все теряет свою трагедийную остроту и, главное, не утоляет сегодняшних болей. По мысли же Достоевского романист должен сосредоточиться на пороге, который встал перед сегодняшним поколением, который подлежит преодолению именно сегодня, в роковой и закипевший час. Романист обязан поставить проблему, которой болеет сегодняшнее человечество, он должен разрешить неразрешенный вопрос или, во всяком случае, показать, что принятое его современником, его героем решение не дает исхода[22].

По Достоевскому, и прошлая история не может рассматриваться как непрерывный поток, по Достоевскому, и прошлая история складывается из разделенных между собою сравнительно ровным и инертным течением отдельных взрывов, из гигантских историко-философских и социально-этических квантов. Все прошлые взрывы ничего не разрешили, после каждого взрыва накапливалось новое горючее в еще большем масштабе, но для героя романа Достоевского сохранялась максималистская надежда, что время дошло до предельного порога, перескочив через который человечество осуществит лелеемую им утопию.