Глава 35. Далее следует признание Жиля де Ре, рыцаря, барона Бретани, обвиняемого, сделанное добровольно и не под давлением

Далее следует признание Жиля де Ре, рыцаря, барона Бретани, обвиняемого, сделанное добровольно и не под давлением, днем в пятницу, 21 октября 1440 года.

На предмет похищения силой и убийства большого количества детей, противоестественного греха распутства и содомии, жестокого метода убийства, а также занятий колдовством, сговора с дьяволом и жертвоприношений, данных обещаний и заключения союза с темными силами, а также прочих преступлений, обозначенных в вышеназванных статьях обвинения, милорд Жиль де Ре, обвиняемый, добровольно, откровенно и с прискорбием признал, что он самым отвратительным образом вынуждал большое количество детей совершить преступление и грех содомии с последующим убийством этих детей. Он также признал, что вызывал демонов, приносил им жертвы, давал клятвы и обещания, а также творил прочие вещи, в которых он признался в присутствии вышеназванного милорда советника и ряда других людей.

В ответ на вопросы вышеназванного святого отца и советника, касающиеся места, где он начал совершать грех содомии, он заявил, что это было в замке Шантосе; он сказал, что не помнит, когда и в каком году точно, но что события, о которых идет речь, берут свое начало примерно в тот год, когда умер его дед, милорд де ла Суз.

На вопрос милорда советника, кто толкнул его на эти преступления, он ответил, что совершил их, следуя своему собственному желанию и воображению и не по чьему-либо совету или наставлению, стараясь единственно получить греховное удовольствие и не с какой-либо иной целью или намерением.

Милорд советник, удивленный тем, что обвиняемый совершил вышеназванные преступления, движимый собственным желанием, а не по чьему-либо наущению, снова попросил обвиняемого объяснить, с какой целью и по какой причине он приказывал убивать вышеназванных детей, а потом сжигать их трупы, и почему он решил пожертвовать своей душой, отдавшись этим страшным преступлениям, убеждая его открыть правду, исключительно, чтобы облегчить свою измученную душу и сознание, и таким образом заслужить понимание со стороны самого великодушного и милосердного искупителя. На это обвиняемый, возмущенный тем, что к нему обращаются с подобными словами, заговорил по-французски и сказал милорду советнику:

– Helas, Monseigneur, vous tourmenteret moy aveques! – О монсеньор, вы мучаете себя и меня.

На что милорд советник ответил тоже по-французски:

– Я нисколько себя не мучаю, но я чрезвычайно удивлен тем, что вы мне сказали, и просто не могу этим удовлетвориться. Я хочу услышать от вас чистую правду по причинам, которые я вам уже назвал много раз.

На это обвиняемый ответил:

– Я вам сказал правду: кроме тех, что я вам назвал, у меня не было других намерений, целей и причин, а их достаточно, чтобы убить десять тысяч человек.

После этого милорд советник прекратил допрос обвиняемого и приказал привести Франческо Прелати. Прелати поставили рядом с Жилем де Ре, обвиняемым, и он и вышеназванный обвиняемый были допрошены – вышеназванным епископом Сен-Бриёка на предмет вызова демонов и жертвоприношений им в виде крови и отдельных частей тел маленьких детей, а также мест, где они проводили колдовские ритуалы и жертвоприношения, в совершении которых обвиняемый и Франческо сознались.

Далее Жиль, обвиняемый, и Франческо ответили, что вышеназванный Франческо по приказу обвиняемого несколько раз вызывал демонов, и одного определенного демона по имени Баррон, как в его отсутствие, так и при нем, и, более того, вышеназванный обвиняемый признался, что участвовал в двух или трех таких сеансах, в Тиффоже и Бурнёфан-Ре, но он ни разу не смог увидеть или услышать демона, несмотря на то что обвиняемый с помощью вышеназванного Прелати передал этому самому Баррону записку, написанную его собственной рукой, в которой обещал выполнять приказы демона, но желал сохранить свою душу и жизнь. А также обвиняемый обещал вышеназванному демону Баррону руку, глаза и сердце ребенка, которого Франческо должен был принести ему в жертву, но не принес.

Милорд советник затем приказал Франческо Прелати вернуться в комнату, где его держали под стражей. И тогда обвиняемый Жиль повернулся к Прелати и, тяжело вздохнув, со слезами на глазах сказал по-французски: «Прощай, Франческо, друг мой! Нам больше не суждено встретиться на этом свете; я молю Бога, чтобы он дал тебе терпение и понимание, и знаю, что, если тебе хватит веры в Бога, мы снова встретимся и вкусим радости рая. Молись за меня Богу, а я стану молиться за тебя!»

После этого он обнял Франческо, которого тут же увели.

Мы с моим сыном вместе читали одну из первых копий признания милорда. Ее дал мне Жан де Малеструа, который получил собственную копию, поскольку не присутствовал при допросе. Над другими копиями старательно работала целая армия специально нанятых писцов, которые, склонившись над пергаментами, с невероятной скоростью заполняли страницы словами.

Я тяжело вздохнула, читая сухие, бесчувственные слова, и спросила сына:

– Что могут означать слова «с прискорбием» в описании его речи? Может быть, он плакал, как тогда, когда я говорила с ним в первый раз в той самой комнате, где он сделал свое признание? Если так, то это не слишком точное определение.

Покачав головой, он хотел сказать мне, что знает не больше моего.

– Матушка, тебе следует помнить, что в задачу этих документов не входит передать тонкости ситуации, в которую попал милорд. Они должны защитить тех, кто вынесет ему смертный приговор, от гнева его семьи, и больше ничего.

Возмущение семьи, скорее всего, будет таким же сухим и лишенным искренних чувств. Рене де ла Суз вряд ли будет по-настоящему горевать о брате, но станет рвать на себе рубаху и посыпать голову пеплом, чтобы получить назад владения милорда, которые тот отнял у него силой. Маленькая Мари де Ре едва ли знала отца, кроме того, что ей рассказывала о нем мать, имеющая все основания его ненавидеть.

Неужели Жиль де Ре наконец сломался в своих роскошных апартаментах и выдал все свои сокровенные тайны? Мне казалось, что я слышу его голос.

В его словах я слышала маленького Жиля. То, что он совершил, став взрослым мужчиной, по сути, ничем не отличается от его детских безобразий, только по природе нынешние преступления гораздо страшнее.

Жан встал со стула и, отойдя от меня, подошел к маленькому окну и несколько мгновений внимательно глядел во двор. Мне показалось, что его взгляд на чем-то остановился, но я знала по опыту многих лет, что смотреть там не на что. Видимо, он задумался о чем-то своем.

– Я бы хотела знать, о чем ты думаешь, сынок, – тихо проговорила я.

Он тяжело вздохнул, потом снова медленно втянул в себя воздух. Когда он ко мне повернулся, я увидела у него на лице волнение.

– Матушка, милорд совершил очень много страшных вещей в своей юности. Просто ты ничего о них не знала, – сказал он.

Я попыталась улыбнуться.

– Совсем недавно ты мне сказал, что мальчики не склонны рассказывать все свои тайны женщинам, которые о них заботятся.

– Должен признаться, что не только у милорда были тайны, – со стыдом в голосе сказал он.

Внутри у меня все сжалось от неприятного предчувствия.

– Ты хочешь мне что-то рассказать, Жан?

– Да, но не о себе, а о моем давно умершем брате.

– О Мишеле? Что он сделал такого, о чем не решился рассказать мне?

Жан молчал несколько минут, словно не мог подыскать верных слов для того, что хотел мне поведать.

– Это было так много лет назад, – сказала я. – Нет ничего такого, за что я не смогла бы его простить – да и тебя тоже.

– Речь не идет о том, что он сделал, а о том, что сделали с ним. Точнее, пытались сделать.

Прошло несколько секунд, прежде чем я начала понимать, что он имеет в виду.

– Продолжай, – прошептала я.

– Ты знаешь, что в какой-то момент между мной и милордом Жилем возникла напряженность, и я больше не хотел находиться в его обществе.

– Да. Ваши пути разошлись, а твои интересы отличались от его. Но я считала, что это естественно…

– В том, что у нас испортились отношения, не было ничего естественного, матушка, – прервал он мои логические умозаключения.

– В таком случае открой мне, что случилось. – Сердце еще сильнее забилось у меня в груди. – А потом расскажешь, почему ты не нашел возможности открыть мне все это раньше, чтобы я понимала, что происходит.

– Тебе не нужно было об этом знать. До настоящего момента.

– А теперь нужно?

– Теперь необходимо, чтобы ты услышала правду. Я знаю, ты очень любила милорда, хотя он собственными руками разрушил твою любовь. И все равно мне очень тяжело тебе об этом говорить. Он вовсе не был невинным ребенком, каким ты его помнишь. Ты думаешь, что он в лучшем случае показал себя как очень средний ученик, несмотря на то, что к нему приглашали самых лучших наставников, которые нам с Мишелем дали очень много, значительно больше, чем ему. Проблема заключалась в применении способностей, а он использовал их в другой области.

В нем было очень развито стремление учиться, но, возможно, ты этого не замечала, потому что он посвящал все свои силы занятиям, которые тщательно скрывал от всех, кроме нескольких близких друзей, включая меня с Мишелем, а также де Брикевилля и Силлэ. Я никогда особенно их не любил, считая мерзавцами, но мне ничего не оставалось, как общаться с ними, потому что они были родственниками милорда и входили в круг избранных, коим он открывал свои тайны.

Он знал, что никто из нас никогда и никому ничего не расскажет. Мы с Мишелем, потому что мы не были равны по рождению, а на тебя, нашу любимую матушку, он имел огромное влияние. А это могучая сила. Де Брикевилль и Силлэ молчали, потому что завидовали и боялись его влияния на отношение семьи к ним. Особенно их волновало мнение Жана де Краона, так страстно мечтавшего увидеть, как его Жиль займет еще более высокое положение, что он практически не замечал других своих внуков. И если честно, мне кажется, что со временем им стали нравиться развлечения, придуманные Жилем.

Я собралась поднять руку, чтобы его остановить, но сдержалась. Было слишком поздно. Я уже достаточно услышала, чтобы мое собственное воображение дорисовало картину, и мне действительно следовало знать всю правду.

Поэтому я продолжала молча слушать Жана. Я видела, что эти откровения причиняют ему боль, и понимала, как страшно страдает такой основательный и положительный человек, как мой сын, рассказывая о событиях из своего далекого невинного детства.

Вскоре я получила ответ на свой вопрос.

– Он… очень быстро осознавал вещи, которых мы с Мишелем не понимали. Особенно в физических вопросах. Множество раз он вытаскивал свой… ну… свой мужской орган из штанов и показывал нам. Сначала он делал так, чтобы он стоял, а потом заставлял нас им восхищаться.

Я изо всех сил старалась не показать ему, что чувствую.

– Сколько лет ему тогда было?

– Десять, может быть, одиннадцать; это началось незадолго до того, как на милорда Ги напал кабан. Затем он начал себя удовлетворять в нашем присутствии. Он мазал руку жиром… помню, как-то раз он заставил меня украсть из твоей спальни баночку с кремом…

Его слова потрясли меня. Я невероятно любила эту баночку с кремом, но вовсе не потому что нуждалась в нем; подобные роскошества не имели для меня столь же огромного значения, как для благородных дам, чьи лица всегда на виду. Но сама баночка, удивительно красивая, была сделана из слоновой кости, а по краю украшена золотом, я ее очень берегла, потому что ее подарил мне Этьен. «Кто взял мой крем?» – казалось, слышу я собственный голос, хотя в нем нет того гнева, которому следовало быть. Я решила, что один из моих сыновей или муж решили надо мной подшутить. «Лучше признайтесь, и тогда я не буду вас наказывать». Каким-то непостижимым образом, словно по волшебству, баночка снова появилась, и наша маленькая драма себя исчерпала. Тогда я и понятия не имела, что ее украли с такой отвратительной целью. Сейчас она лежала в деревянном шкафу, стоящем у моей кровати, стоило протянуть руку и…

– …И использовал крем, делая это с собой. Де Брикевилль и Силлэ все повторяли за ним и последовали его примеру. Мы с Мишелем попытались ускользнуть, но он нас не отпустил. Он никогда нас не отпускал.

– Значит, подобные вещи происходили не один раз?

– Тысячи. Но я не мог никому про это сказать. Я боялся того, что милорд мог со мной сделать, боялся тебя расстроить.

– Твой отец мог…

– Я попытался припугнуть милорда, обещал рассказать все отцу, – с горечью ответил Жан, – но милорд Жиль ответил, что, если я это сделаю, он позаботится о том, чтобы отец потерял свое место при дворе милорда Ги.

То, что двенадцатилетнему ребенку пришлось молча нести такую ношу, привело меня в ужас. И, что страшнее всего, этим ребенком был мой собственный сын. Я с состраданием посмотрела на него, но на лице у него застыло выражение, исполненное вины и сожаления, ему с трудом дались следующие слова.

– Я не мог допустить, чтобы моя семья пострадала в такие трудные времена. И потому я никому ничего не сказал. Мишель тоже.

Он замолчал, и я увидела, как на лбу у него выступили капельки пота.

– Затем милорд начал требовать, чтобы я прикасался к его члену руками.

Я вскрикнула и перекрестилась.

– Де Силлэ и Де Брикевилль уже давно это делали, но вскоре милорду стало мало их знаков внимания – они довольно быстро ему надоели. Сначала я сопротивлялся, но в конце концов был вынужден подчиниться. А потом он стал требовать большего.

Я сжала руки и застонала.

– О, какая греховная мерзость, какое горе…

Он дрожал, его лицо исказила гримаса боли, которую причинили ему воспоминания. По его глазам я видела, что он еще не все мне сказал, но тяжесть признания была такова, что у него не осталось сил говорить дальше.

– И тогда я стал изо всех сил его избегать, – проговорил он.

Образ моего сына Жана, двенадцатилетнего мальчика, появился перед моим мысленным взором. Тогда я заметила, что он изменился. Иногда он мрачнел прямо у нас на глазах, но, когда я поделилась своим беспокойством с Этьеном, он заверил меня, что для мальчика его возраста нормально избегать нас и страдать от смены настроения. «Насколько я помню, я и сам таким был. Моя мама тоже переживала».

«Но он избегает своих друзей», – сказала я мужу. «Не волнуйся, – ответил он мне, – и, ради Бога, Жильметта, не пытайся привязать его к своей юбке. Он должен стать мужчиной».

Будь у меня в тот момент в руках хлыст, я бы исхлестала себя, такой стыд я испытала из-за того, что не справилась со своими обязанностями. Я должна была быть защитницей сына, но не сумела оградить его от потери невинности.

А потом я бы обратила этот хлыст против Жиля де Ре, и будь проклят Жан де Краон.

Усталость, потрясение и ужас охватили меня, еще более невыносимые от ненависти к себе, позволившей этому случиться. Но когда значение того, что сказал мне сын, проникло в мое сознание и сердце, я испытала другое чувство; моя ненависть нашла другой, более подходящий объект. Еще никогда в жизни я не знала такой ярости, и большая ее часть была направлена на того, кто ее заслужил, – на Жиля де Ре.

Я не стала тратить время на то, чтобы надеть синее платье, которое мне дала мадам ле Барбье; я больше не видела необходимости изображать из себя обычную женщину, а не аббатису, коей стала и до конца жизни буду оставаться. Я поднялась по лестнице в комнату, в которой Жиль де Ре ждал неминуемой казни. Мне было уже все равно, напуган он или одинок в свои последние дни, более того, я хотела, чтобы он страдал.

Мне было мало того, что он признался в преступлениях, которые совершил взрослым мужчиной. Я хотела услышать от него подробности его детских поступков. Ни разу с тех пор, как я отправилась на «рынок» в то утро, чтобы поговорить с мадам ле Барбье, я не чувствовала такого спокойствия, такой твердости и уверенности в том, что должно произойти. Пришло время признаний, время облегчить душу. Жиль де Ре сделал это под угрозой пыток, а вовсе не потому, что добровольно решил открыть свои тайны, как было записано в документах. Мир никогда не узнает истинных глубин его трусости. Жан рассказал мне свои секреты, движимый сыновней любовью, той же любовью, что заставила его защищать интересы отца, ценой собственного благополучия – а ведь он тогда был еще ребенком. Он понимал, что я не должна предстать перед Создателем, когда придет мое время, окутанная облаком лжи.

Я лишь краем сознания отметила, что стражники со мной поздоровались. Они знали, что я никак не могу угрожать безопасности их пленника. У них не было оснований подозревать, что у меня может оказаться спрятанное оружие, как у других посетителей. И потому один из них постучал копьем в пол три раза и ушел.

Жиль де Ре вышел из внутренних покоев, услышав стук.

Огромным усилием воли я заставила себя сохранять невозмутимость.

– Милорд, – поздоровалась я.

– А, матушка, ваш голос для меня точно божественная песня. Теперь я наслаждаюсь каждым звуком, словно ему суждено стать для меня последним, – ответил он.

– Это мудро.

– Ваш голос я услышал первым в своей жизни и буду рад, если он станет последним.

Так и будет. Мне стоило огромного труда не вытащить из рукава кинжал с украшенной жемчугом рукоятью и не прикончить милорда на месте. Но тогда знание, которое я хотела получить, умерло бы вместе с ним, и я бы навсегда лишилась шанса обрести покой.

– Милорд, я читала ваше признание, – сказала я. – Меня радует, что вы согласились облегчить душу.

– Это было совсем не просто, – ответил он. – Смотреть в глаза судей и рассказывать о том, что я совершил… У меня чуть не разорвалось сердце.

Мое сердце окаменело, и я больше не испытывала к нему жалости.

– Вы сказали, что начали совершать свои преступления, примерно когда умер ваш дед. Я удивилась, милорд, когда это прочитала.

– Мне жаль, что вы это узнали, матушка Жильметта.

– Да, мне было очень трудно. Я постоянно думаю о том, что могла бы оказать на вас более сильное влияние, чем оказала.

– Я был молодым человеком, к тому же невероятно упрямым. Вам не следует себя винить…

– В течение всего суда я считала, что не справилась со своими обязанностями, и это стало причиной вашего дурного поведения. Но я перестала себя ругать. – Я достала из рукава баночку из-под крема.

Он посмотрел на нее, и из ребенка, пойманного на лжи, превратился в вора, которого застали со шкатулкой с драгоценностями в руках. Я видела, что он сильно смущен, но мне было этого мало.

– Я даю вам возможность еще больше облегчить вашу душу, – спокойно проговорила я.

Он посмотрел на баночку, затем поднял глаза на меня, и на лице у него появилось жесткое выражение.

– Мне больше нечего сказать, – ответил он.

– Лжец, – прошипела я и услышала в своем голосе дьявольские нотки. Жиль де Ре тоже их услышал. – Если вы сейчас мне не расскажете все, я сделаю так, что ваше положение станет еще хуже.

Он заметно напрягся, я видела, что он возмущен, несмотря на все мои угрозы. Да, сбросить этого воина с лошади не так-то просто.

– У вас нет власти, – с презрением выплюнул он. – Теперь мою судьбу будут определять судьи.

– Никакого суда и судей не было бы, если бы не я.

Он тупо уставился на меня.

– Вы несказанно удивитесь, сын мой, когда узнаете, что именно я затеяла это дело. Разумеется, я не знала, чем оно закончится. Но ваши судьи у меня в огромном долгу, потому что, если бы не мое любопытство, им не представилась бы возможность устроить для вас этот ад. Именно я отправилась поговорить с мадам ле Барбье, когда она сообщила о пропаже сына, и я побывала в Бурнёфе…

Он не мог произнести ни слова, пока я говорила. А я не смогла сдержать ликующей улыбки, когда закончила. Я не была обязана сообщать ему, что только Жан де Малеструа знал о моей роли в этом деле и что он ничего не сделает, чтобы изменить решение суда ради меня. Пусть думает, что я могу повлиять на его судьбу.

Он рыскал глазами по комнате, словно надеялся найти путь к отступлению и хотел оказаться как можно дальше от меня. Но ему негде было спрятаться; всего в нескольких шагах за дверью стояли стражники, и они не позволят ему ничего сделать.

Я протянула в его сторону баночку от крема, а когда он отвернулся, поднесла ее к самому его носу.

– Говорите, – приказала я. – Я желаю знать, что случилось с Мишелем. В подробностях.

Неожиданно он как-то весь обмяк.

– Вы же знаете, матушка, как я любил Мишеля. Я боготворил землю, по которой он ходил; он был всем, чем я сам хотел стать. Прозрачная кожа, великолепная улыбка, сияющие глаза – ангел Божий на земле! Разве я мог не желать его?

Но он был чистым и благородным и отчаянно сопротивлялся всем моим попыткам к нему подступиться. С Жаном все было проще; он давал мне то, что я хотел, частично, я потребовал большего, но он стоял на своем. Но Мишель, прекрасный Мишель, образец для подражания, ни за что мне не отдавался, как бы я ему ни угрожал, а я ведь так мечтал им обладать.

Я угрожал ему так же, как Жану, обещал уничтожить его отца, если он мне не уступит. Безрезультатно. Он повторял, что его отец скорее согласится расстаться с прекрасным местом при нашем дворе, чем позволит своему сыну стать жертвой содомита, и добавлял, что я могу делать все, что пожелаю, но он ни при каких условиях не станет участвовать в моих развлечениях.

Я любил его и ненавидел одновременно; меня возмущало его упрямство и восхищала сила характера, а еще я завидовал, что у него есть отец, который так его любит, когда моему, похоже, не было до меня никакого дела. С каждым днем я все упорнее пытался добиться своего.

Я отнял у этого мира Мишеля, мадам, потому что он не желал мне в нем принадлежать. Я искренне надеюсь, что встречу его на том свете, если, конечно, Бог позволит нам свидеться. Я знаю, что у него будут крылья и сияющая корона, он это заслужил. Я перестал настаивать на исполнении своих желаний, он меня не боялся, и я не мог рассчитывать, что он исполнит их добровольно. Между нами установилось хрупкое равновесие, позволявшее нам оставаться товарищами, по крайней мере внешне. Я знал, что заполучить его я смогу только силой и никак иначе. Я решил, что так и будет, но мне было трудно сдерживаться.

Однажды я сказал ему, что хочу отправиться вместе с ним на охоту. Сначала Мишель отказался; он собирался сделать уроки до прихода нашего наставника, так он сказал. Но причина показалась мне притянутой за уши, потому что наш наставник уехал к себе домой после смерти моего отца. Он заставил меня пообещать, что я не стану к нему приставать и требовать, чтобы он позволил мне к себе прикоснуться, и я дал ему слово. Он остался доволен. Тем утром мы покинули замок, прихватив с собой ножи и пращи, собираясь поохотиться на индеек. Нам не разрешали уходить одним, поскольку все боялись дикого кабана. Мои слуги были заняты делами, и нам с Мишелем удалось ускользнуть. Ощущение свободы показалось мне таким восхитительным, ведь мне редко удавалось остаться без присмотра – всегда кто-нибудь стоял рядом, чтобы либо исправить мои ошибки, либо удовлетворить желания. Не потому, что так требовали мои отец, или мать, или вы, моя дорогая няня; на этом настаивал дед.

Он потянулся ко мне и погладил по щеке холодными пальцами демона. Я не шевелилась.

– Мы дошли до дубовой рощи; вода в реке поднялась, и течение было очень быстрым, потому что в тот год выпало много дождей. Земля оставалась сырой, но нам это не мешало. Мы были одни, что случалось так редко, и, хотя я дал слово, я не мог держать себя в руках. По правде, мадам, я и не хотел сдерживаться. Спаси Господи мою душу, я мечтал сделать с вашим сыном то, что сделали со мной, потому что начал получать от подобных вещей удовольствие.

– Но… кто?

– Разве вы не знали, мадам? Grandpere, naturellement[75]. Мишель шел впереди меня, выгоняя птиц из кустов, а я наблюдал за ним. К тому времени, когда мы подошли к роще, меня так заворожили его грациозные движения, изящество рук и ног, что я подошел к нему и схватил его сзади. О, он был очень сильным для такого стройного и хрупкого мальчика; он отчаянно сражался со мной, стараясь высвободиться, и попытался от меня убежать. Я испугался, что, если ему это удастся и он вернется в Шантосе, он обо всем расскажет, и последствия будут очень неприятными. Я не мог допустить, чтобы мой дед узнал о задуманном мною. Даже представить себе невозможно, как бы он себя повел.

Поэтому я постарался помешать ему вырваться, у меня не было выбора. Я сжал его горло и так держал, но не слишком долго, чтобы не убить его. Однако этого хватило, чтобы он успокоился. Я ничего не планировал заранее, и у меня не оказалось ничего такого, чем я мог бы его связать, пока буду получать свое. Однако я вспомнил переплетенные внутренности, которые вывалились из распоротого живота моего отца, и решил, что Мишель не сможет сбежать, если я использую его внутренности вместо веревки. Я вытащил свой кинжал и, пока он пытался сделать вдох, распорол ему живот, прямо через рубашку, чтобы не забрызгаться кровью. Затем я осторожно вытащил горсть внутренностей. Мне требовалось что-то около метра, чтобы привязать его к ближайшему пню, но наружу выпало больше. Я не мог терять время и заталкивать их обратно. Потом я перевернул его на живот – он попытался немного приподняться, наверное, чтобы не касаться земли, но это возбудило меня еще сильнее.

Все произошло очень быстро. Я был молод и очень возбужден. Я ожидал, что он будет кричать, но он не доставил мне этой радости. Не знаю, находился ли он в сознании, когда я в него вошел, но, когда все закончилось и я снова перевернул его на спину, глаза у него были открыты и полны ненависти, которая разбила мне сердце. Он презирал меня, мадам, а я не мог этого вынести – я его любил и хотел, чтобы он испытывал ко мне то же самое.

Но он не улыбался; когда я пальцами приподнял уголки его губ, а потом убрал руку, на его лице снова появилась гримаса отвращения. Он не умер тогда, как я рассчитывал, хотя мне следовало знать, что так будет, – я же видел, что случилось с моим отцом. Я снова попытался засунуть внутренности на место; его кровь была теплой и влажной, и мне страшно хотелось перемазаться в ней, чтобы сохранить его сущность. Но я понимал, что тогда все поймут, что я натворил. Даже смыть кровь будет непросто.

Прошел час, а он все не умирал. Я тихо с ним разговаривал, но он мне почти не отвечал, просил только передать матери, отцу и брату, что очень их любит и будет ждать на небесах. А еще он много раз повторил, что мне уготовлено место в аду.

Я перерезал ему горло, и тогда он умер. Но, чтобы не перепачкаться кровью, я прижал его рубашку к шее. Я не видел, что делаю, рана получилась слишком глубокой, и голова едва держалась – мне еще не приходилось никого убивать, и я не умел себя контролировать, или в тот момент из-за возбуждения, которое испытывал, стал намного сильнее. Она болталась из стороны в сторону, а когда я потащил труп, чтобы его спрятать, я понял, что она может оторваться. Я не мог этого допустить и потому специально ее отрезал. Я похоронил тело и голову на берегу реки, присыпав камнями – их там оказалось очень много, место я выбрал за большим кустом, так что разглядеть мое сооружение можно было, только стоя рядом. Я повязал ему на шею свой пояс, чтобы казалось, будто голова у него на месте; я не мог смотреть на то, что с ним сделал.

Затем я попытался смыть в реке кровь, но с одеждой ничего не получалось. Я взял кинжал и сделал небольшой разрез на руке, чтобы объяснить, откуда она взялась. Когда все было закончено, насколько возможно, я побежал к замку и около него принялся размахивать руками. Потом я начал кричать что-то бессвязное про то, что Мишеля утащил кабан, – но вы все и так знаете, матушка, вы же видели, как выехал патруль.

День клонился к вечеру, и вскоре стало совсем темно. Патрулю пришлось вернуться, они появились примерно через час после захода солнца и снова отправились на поиски только следующим утром. В глубине души я знал, что они находились всего в нескольких футах от того места, где лежал Мишель, но сомневался, что они его найдут, – я его хорошо спрятал, по крайней мере тогда. Я до сих пор не понимаю, почему ваш Этьен не наткнулся на него, когда был вместе с остальными в лесу; как-то раз он рассказал мне, как тщательно искал. Думаю, он слишком далеко отошел от места, где все это произошло, ведь он считал, что Мишеля утащил кабан или еще какое-то животное.

Прошло некоторое время, прежде чем я отправился посмотреть, все ли там в порядке, и мне показалось, что часть камней сдвинута – видимо, приходило какое-то животное. Голова немного выглядывала, поэтому я ее вынул. И увидел такое дорогое мне лицо Мишеля, который наконец мне улыбался. Я не мог оставить голову там, поэтому я забрал ее с собой.

Мадам Катрин Карли и ее сын нашли Мишеля до того, как милорд забрал его голову. Неожиданное появление Жана де Краона помешало им рассказать то, что они узнали, поскольку они боялись, что он раскроет какой-то темный секрет из прошлого мадам. Мне трудно себе представить, что могло вынудить ее хранить молчание о столь страшной находке. Ее сын не пожелал мне этого открыть, а сама она умерла, так что мне не суждено узнать правду.

А сейчас передо мной стоял человек, который отнял у моего любимого сына жизнь только потому, что ему захотелось. Просто ему взбрело в голову это сделать, из-за того что так сложились обстоятельства.

У меня отчаянно кружилась голова, и я понимала, что должна взять себя в руки. Я села на тот самый роскошный стул, на который во время своего прошлого визита положила плащ, снова убрала в рукав баночку из-под крема, заставившую Жиля де Ре сделать свое признание, и нащупала там забытый кинжал.

Мои пальцы с неожиданной силой сжали рукоять. Баночка бесшумно упала на дно кармана, когда я представила, как вытаскиваю кинжал на свет Божий.

Интересно, милорд чувствовал себя так же, когда сжимал шею ребенка или смотрел на его обнаженный белый живот? Наверное, он казался себе сильным и могущественным рядом со слабыми существами, оказавшимися в его власти или во власти его мерзких дружков, малышами, которые не в силах себя защитить. Думаю, он видел себя Всемогущим Богом, правителем всего мира, имеющим полное право получить то, что он желает. Уверенными, мощными ударами милорд отнял жизнь у бессчетного числа маленьких мальчиков и, возможно, дюжин девочек, имевших нахальство оказаться рядом, когда он уводил их братьев.

Теперь я нанесу один уверенный, мощный удар и навсегда отправлю это исполненное зла существо в глубины ада.

Милорд стоял, закрыв глаза, словно наслаждался своими воспоминаниями. Я медленно, стараясь не шуршать юбками, сдвинулась с места – я не хотела, чтобы он насторожился раньше времени. Прежде чем вытащить кинжал, я обратилась к Господу с горячей искренней молитвой, которая шла из самых глубин моего сердца.

«Дорогой Боже, прости меня за то, что я собираюсь сделать. И когда для меня наступит день последнего суда, вспомни, что сейчас я выступаю Твоим инструментом, что это Твоя рука занесла кинжал, что Твоя воля направляет его. Позволь мне стать рукой правосудия, которая накажет это существо, исполненное зла, существо, оскорбляющее Тебя и Твои творения…»

Неожиданно Жиль раскрыл глаза и посмотрел на меня. В следующее мгновение он в ужасе от меня отшатнулся и поднял руки, словно пытался защитить лицо.

Но я еще не успела занести кинжал.

– Баррон, – едва слышно прошептал он. – О господин Баррон, почему ты пришел сейчас, когда у меня больше не осталось надежды?

Меня поразило его неожиданное безумие.

– Милорд Жиль, я не Баррон…

– Ты лжешь, демон. Меня предупреждали, что ты всегда лжешь! О, каким же я был глупцом, когда надеялся, что ты покажешься мне в своем истинном обличье. Нет, ты пришел ко мне в облике той, кому я всегда доверял. Но я знаю, кто ты на самом деле, – ты тот, кого мы с Франческо пытались призвать…

Неожиданно рукоять кинжала показалась мне холодной и какой-то незнакомой на ощупь; он больше не дарил мне удовлетворения, которое я испытала всего несколько мгновений назад, когда собиралась использовать его именем Бога. Одно биение сердца – и кинжал стал представляться мне чем-то грязным и мерзким, но я не могла заставить себя разжать пальцы.

Жиль де Ре решил, что я демон, встречи с которым он так безуспешно искал. Материнское чувство к нему заставило меня пожалеть его раньше, теперь же вынуждало убить за совершенные грехи. Если он представляет меня дьяволом, разве я не могу увидеть в нем того же?

Мне было все равно. Я вытащила кинжал из рукава и подняла руку высоко в воздух. У меня возникло ощущение, будто я держу посох Моисея, меч Господа и наделена силой, которой нет названия. Милорд Жиль даже не пошевелился, он стоял и ждал, когда я нанесу удар. И смотрел на меня пустыми глазами, словно его совершенно не волновало то, что я собираюсь его убить. Сейчас его ничто не волновало, и меньше всего я.

Я собрала всю свою силу, и моя рука с кинжалом стала опускаться, но, прежде чем он вошел в сердце Жиля де Ре, кто-то схватил меня за талию и резко развернул. Я не слышала никаких шагов. Милорд не звал стражников, а я не сделала ничего, чтобы привлечь их внимание. У меня возникло ощущение, будто я выделываю танцевальные па в воздухе. Милорд же тем временем повернулся и умчался в свои внутренние покои.

А в следующее мгновение я запуталась в своем черном плаще и оказалась на полу. Кинжал выпал из моей руки и вонзился в ковер, где и остался стоять, тихонько подрагивая. Я высвободилась из рук того, кто меня схватил, быстро повернулась и обнаружила, что смотрю в глаза Жана де Малеструа.

Он забрал кинжал, вывел меня в коридор и прислонил к одной из стен, чтобы я не упала. Поблизости не оказалось ни одного стражника, видимо, он отослал их в другой коридор, ведь не мог же он их совсем отпустить.

– Жильметта! – вскричал он. – Что на вас нашло?

– Я… я не знаю…

– Как вы могли даже подумать о таком… Вы что, лишились рассудка?

Я несколько мгновений на него смотрела, а потом взглянула в сторону пустой гостиной.

– Нет, ваше преосвященство, я начинаю думать, что, возможно, я его обрела.