О психологии невроза тревожности

В данном разделе мы намерены показать на примере ряда выбранных случаев психологическую структуру невроза тревожности. Наши примеры покажут, в какой степени данный невроз также коренится в слоях, фактически не психических.

Первый из этих примеров — случай молодого человека, страдавшего постоянным страхом умереть от ракового заболевания. Тем не менее удалось получить некоторый благоприятный эффект с помощью экзистенциального анализа. В ходе экзистенциального анализа этого случая обнаружилось, что постоянная озабоченность пациента его будущей смертью являлась следствием и выражением полного отсутствия интереса к его настоящему способу жизни. Ибо он забыл свои обязательства и не осознавал ответственности в отношении жизни! Его страх смерти был в конечном счете обусловлен укорами совести, тем страхом смерти, который должен иметь человек, когда он пренебрегает тем, что ему предлагает жизнь. Его существование должно было с необходимостью казаться бессмысленным ему самому. Безразличие, которое наш пациент демонстрировал в отношении его собственных, наиболее личных возможностей, сопровождалось невротическим коррелятом, его живым и исключительным интересом к смерти. Этим страхом ракового заболевания он сам наказывал себя за свою «метафизическую фривольность» (Шелер).

Основой такой невротической тревоги, следовательно, является экзистенциальная тревога, которая, так сказать, специфицируется в фобическом симптоме. Экзистенциальная тревога конденсируется в ипохондрический страх, оригинальный страх смерти (больная совесть) концентрируется на конкретном фатальном заболевании. При ипохондрической тревоге, следовательно, мы имеем конденсацию или производное экзистенциальной тревоги, фиксированной на отдельном органе. Страх смерти, возникающий по причине больной совести личности в отношении к жизни, изгоняется из сознания, и страх центрируется на отдельном органе тела. Фактически любое чувство неполноценности, относящееся к отдельному органу, вероятно, является спецификацией первичного чувства нереализованных ценностных возможностей индивида. Если это так, то концентрация этого чувства на отдельном органе или отдельной функции является вторичным феноменом.

Конденсация экзистенциальной тревоги, которая становится страхом смерти, являясь одновременно страхом жизни в целом, постоянно встречается при невротических расстройствах. Первичная общая тревога, по-видимому, отыскивает некоторое конкретное содержание, некоторый объективный репрезентант «смерти» или «жизни», репрезентант «пограничной ситуации» (Ясперс), символическую репрезентацию (Э. Штраус). В случае агорафобии, например, эта символическая функция принимается «улицами», а в случае страха сцены — «сценой». Часто сами слова, которыми пациенты описывают свои симптомы и жалобы, — это слова, которые они, видимо, употребляют только в фигуральном смысле, — могут навести нас на след реальных, экзистенциальных причин невроза. Например, пациентка, страдавшая страхом открытого пространства, описывала свою тревогу так: «Чувство, подобное подве-шенности в воздухе». Это было действительно удачное описание ее целостной духовной ситуации. Фактически, весь ее невроз был в конечном счете психическим выражением этого ее духовного состояния. Пароксизм тревоги и головокружение, которые атаковали нашу пациентку, когда она выходила на улицу, был, так сказать, «вестибулярным» выражением ее экзистенциальной ситуации. В сходных выражениях актриса, страдавшая страхом сцены, описывала ощущения, которые она испытывала во время приступа тревоги: «Все — огромное, все преследует меня — я испытываю ужас от того, что жизнь проходит».1

Поскольку невротическая тревога является не только прямым психическим выражением общей тревоги по отношению к жизни, но в индивидуальных случаях также и средством для достижения цели. Это средство как таковое только вторично. Иногда, но не всегда, оно служит тому, чтобы тиранить членов семьи или используется для оправдания себя перед другими или перед своим «я» — как это продемонстрировала индивидуальная психология на бесчисленных примерах. Предшествуя и сопутствуя этому непрямому использованию невротической тревоги как средства, как прежде, так и одновременно со вторичным качеством тревоги как «аранжировки», тревога всегда имеет первичное значение как выражение.

1 Другая пациентка описывала свои агорафобические переживания, совершенно 6ej всякого принуждения, в следующих словах: «Точно так, как я часто вижу пустоту в моей душе, я вижу эту пустоту в пространстве. Я совершенно не знаю, где я и куда я хочу идти».

Фрейд справедливо говорит о «невротическом выигрыше» как о «вторичной» мотивировке болезни. Но даже в тех случаях, когда эта вторичная мотивировка действительно имеет место, не было бы оправданным прямо ставить пациента перед этим фактом. Ничего хорошего не получится, если «бросить ему в лицо», что он только использует свои симптомы в надежде привязать к себе жену или подчинить сестру и т. д. Иначе мы впадем в определенного рода шантаж по отношению к пациенту. Мы продолжаем доказывать пациенту, что его симптом — это только оружие, которое он использует, чтобы терроризировать членов его семьи, до тех пор пока он не соберет все свои силы и каким-то образом не победит свой симптом — только ради того, чтобы избежать морального осуждения, избавиться от нашего критицизма. Этот род психотерапевтического лечения, хотя и может быть успешным, по сути дела несправедлив. Вместо того чтобы формировать лечение, принуждая пациента «пожертвовать» своим симптомом, представляется более разумным подождать, пока психологически релаксированный пациент сам придет к осознанию того, что он использовал свой симптом как средство реализации его воли к власти по отношению к его окружению или его семье. Спонтанность исповедей и инсайтов в свое «я» — вот что приносит подлинные терапевтические эффекты.

Поскольку экзистенциальный анализ случая невроза тревожности интерпретирует невроз как в конечном' счете способ существования, род духовной установки, в качестве специфического метода лечения была использована логотерапия. Позвольте рассмотреть в качестве примера случай невроза тревожности, связанной с климаксом. Абстрагируясь от соматогенной субструктуры заболевания, его реальные корни следует искать в экзистенциальном уровне. Пациентка переживает эту критическую фазу своей жизни как экзистенциальный кризис; она испытывает ощущение угрозы, потому что чувствует духовный дефицит, подводя баланс своей жизни.

Эта пациентка была красивой женщиной, душой общества. Теперь она вступила в новый период жизни, в котором ее физическая красота утратила былое значение. Она должна была «оставаться на высоте», несмотря на ее исчезающую красоту. Эротически эта женщина приблизилась к финишу. Она оказалась без цели в жизни; жизнь ее стала бессодержательной; ее существование казалось ей лишенным смысла. «Я встаю утром, — говорила она, — и спрашиваю себя: что происходит сегодня? — Ничего сегодня не происходит...» Естественно, что она становилась тревожной. И поскольку в ее жизни отсутствовало содержание, так как у нее не было ресурсов для организации полноценной жизни, она вынуждена была инкорпорировать тревогу в структуру своей жизни. Для нее стало необходимым искать какое-то содержание, обрести смысл своей жизни и тем самым найти саму себя, свое «я», свои внутренние возможности. Эротические успехи и социальный статус выпали из игры; она могла стремиться лишь к моральному статусу. Было необходимо побудить эту пациентку отвернуться от ее тревоги и обратиться к ее задачам.

Эта позитивная цель экзистенциально-аналитической логотерапии может быть достигнута даже раньше, чем будет реализована негативная цель психотерапии в более узком смысле этого слова. Фактически, достижение позитивной цели может в некоторых обстоятельствах ослабить невротическую тревогу, после того как экзистенциальная основа тревоги будет устранена. Как только вновь раскрывается полнота смысла жизни, невротическая тревога (в той степени, в какой она является экзистенциальной тревогой) не имеет больше почвы, на которой она могла бы держаться. Тогда для нее нет больше пространства и, как спонтанно заметила наша пациентка, «нет времени».

Что здесь было необходимо сделать, так это привести конкретную личность в ее конкретной ситуации к пониманию уникальной задачи ее жизни. Ей нужно было стать тем, чем она собиралась стать; перед ней стоял образ той, кем она должна была быть, и до тех пор, пока она не стала ею, она не могла найти покоя. Климактерический кризис должен был быть трансформирован в духовное возрождение — такова была в данном случае задача логотерапии. Терапевт играл роль повитухи в сократовском смысле. Было бы явной ошибкой, как мы увидим, пытаться навязывать пациенту любую частную задачу. Напротив, экзистенциальный анализ ставит своей целью приведение пациента к независимой ответственности. И если это удается, пациент находит «свою» жизненную задачу, как было с пациенткой в описанном примере. Обратившись всем сердцем к новому содержанию ее жизни, посвящая себя вновь обретенному смыслу существования и переживанию осуществления ее собственной личности, она возродилась как новая личность — и в то же самое время все ее невротические симптомы исчезли. Все функциональные сердечные расстройства, от которых страдала пациентка — сердцебиение, чувство тяжести в области сердца — исчезли, даже при том, что их климактерическая основа осталась. Очевидно, эти невротические реакции сердца, эта тяжесть были в конечном счете выражением духовной тяжести. «Беспокойны наши сердца...» — говорит Августин. Сердце нашей пациентки оставалось беспокойным до тех пор, пока она не смогла успокоиться в сознании своей единственной и уникальной жизненной задачи, в сознании ответственности и обязательности ее выполнения.

2. О психологии обсессивного невроза

Подобно всем другим неврозам, обсессивный невроз имеет конституциональную основу. Вексберг и другие, чьи интересы лежат главным образом в области психогенеза или психотерапии, полагают, что в основе обсессивного невроза лежит соматическая субструктура. В ряде клинических случаев наблюдалось постэнцефалическое поведение, поражавшее своим сходством с обсессивно-невротическим синдромом.

«Ананкастический синдром» был признан наследственным элементом обсессивного невроза; полагают, что существует специфический генетический радикал, предположительно доминирующий. Наконец, предлагалось использовать термин «обсессивное заболевание» вместо термина «обсессивный невроз», чтобы подчеркнуть конституциональную основу заболевания.

Что касается терапии, то все эти взгляды представляются нам иррелевантными. Более того, утверждение о том, что конституциональные факторы лежат в основе обсессивного невроза не освобождает психотерапию от ее обязательств и не лишает ее возможностей. Дело в том, что ананказм не представляет собой ничего большего, чем просто диспозицию к определенным характерологическим особенностям, таким как: дотошность, преувеличенная любовь к порядку, фанатическая чистоплотность, или сверхтщательность — свойства, которые фактически должны считаться общественно ценными. Они не причиняют серьезных неудобств ни личности, которая ими обладает, ни окружающим. Они являются лишь почвой, на которой может вырасти действительный обсессивный невроз, хотя этого может и не случиться. Где на такой почве развивается невроз, там затронута человеческая свобода. Выявление психогенной природы конкретного невротического содержания не обязательно будет терапевтически эффективным и фактически может быть даже нежелательным. Наоборот, детальная трактовка симптомов обсессивных невротиков могла бы только усилить их компульсивные стремления размышлять над своими симптомами.

Мы должны, однако, тщательно различать такое симптоматическое лечение и паллиативное лечение посредством логотерапии. Логотерапевт не занимается лечением отдельного симптома или болезни как таковой; скорее он стремится трансформировать установку невротика к его неврозу. Потому что именно эта установка трансформировала базовое конституциональное нарушение в клинические симптомы заболевания. И эта установка, по крайней мере в не слишком тяжелых случаях или не на ранних стадиях, вполне поддается коррекции. Там, где сама установка не приобрела еще качества типичной обсессивно-невро-тической ригидности, где она не пропиталась, так сказать, базовым нарушением, изменение в ее направленности еще остается возможным.

Антиципируя логотерапевтический принцип, который будет обсуждаться более обстоятельно в последней, клинической главе, мы можем сказать, что, занимаясь обсессивным неврозом, даже психотерапия в более узком смысле этого слова сталкивается с проблемой необходимости изменить установку пациента к неврозу. Терапия обсессив-ного невроза должна стремиться к релаксации пациента и снижению напряжения в его целостной установке к неврозу. Хорошо известно, что как раз напряженность борьбы пациента против его ком-пульсивных идей только способствует усилению их «комлульсии». Давление порождает контрдавление; чем больше пациент бьется головой о стену его обсессивных идей, тем сильнее они становятся и тем более непробиваемыми они ему представляются.

Однако есть одно предварительное условие для прекращения борьбы против навязчивых идей. Мы должны считать, что пациент не боится его обсессий. Но слишком часто пациенты переоценивают свои обсессивно-невротические симптомы, считая их предвестниками или фактическими признаками психического заболевания. В этом случае они не могут не испытывать страха перед их обсессиями. Таким образом, необходимо прежде всего избавиться от этого страха неминуемого психоза, который иначе может усиливаться до такой степени, что становится явной психозофобией. В случаях, когда такой страх психоза имеет место, хорошо подойти к проблеме с фактами в руках. Мы можем привлечь внимание пациента к работам Пильца или Штенге-ля, которые отмечают определенный антагонизм между обсессивным неврозом и психическими заболеваниями и которые показывают, что обсессивный невротик вопреки или фактически вследствие обсессивных страхов, по-видимому, обладает иммунитетом к психозам.

Другой страх обсессивно-невротических пациентов — это боязнь того, что их суицидные или хомицидные импульсы могут когда-нибудь привести к соответствующим действиям; соответственно они находятся в состоянии постоянной борьбы с этими импульсами. В таких случаях мы должны побудить их прекратить эту борьбу, с тем чтобы устранить негативные результаты борьбы с обсессивными импульсами. Когда пациент перестает бороться с ними, импульсы легко могут утратить свой навязчивый характер. Но ни в коем случае они не претворяются в действие. Конечно, обсессивные невротики совершают навязчивые действия, но эти действия всегда настолько безвредные, что они не могут быть основанием для психозофобических страхов пациента.

Устраняя необоснованный страх психического заболевания, мы достигаем значительного снижения психического напряжения у пациента. Мы добиваемся прекращения того контрдавления, которое само по себе усиливает интенсивность навязчивости. Если мы хотим уменьшить эту интенсивность, а эта задача предшествует всякой дальнейшей психотерапии, в том числе и логотерапии, то становится очевидной важность полного изменены» установки пациента к его болезни. То есть, поскольку его болезнь имеет некоторое конституциональное ядро, пациент должен научиться принимать структуру своего характера как судьбу, с тем чтобы избежать развития вокруг конституционального ядра дополнительного страдания. Существует определенная минимальная конституциональная основа, которая не поддается влиянию психотерапии. Пациент должен научиться принимать этот минимум. Чем лучше мы обучим его спокойному принятию судьбы, тем менее значительными будут остаточные симптомы, не поддающиеся влиянию.

Вспоминается случай пациента, страдавшего в течение пятнадцати лет тяжелой формой обсессивного невроза. В поисках излечения он покинул свои родные места и на несколько месяцев приехал в большой город. Здесь он проходил лечение психоанализом, которое оказалось безуспешным, возможно, по причине недостатка времени у аналитика. Пациент решил отправиться домой, но лишь с тем чтобы привести в порядок свои семейные и служебные дела. После этого он намеревался покончить с собой, настолько велико было его отчаяние; он потерял надежду на выздоровление.

За несколько дней до отъезда друзья уговорили его посетить другого психиатра. Этот врач за отсутствием времени вынужден был, отказавшись от идеи анализирования симптомов, сосредоточиться на проблеме пересмотра установки пациента к его обсессивному неврозу. Он постарался, так сказать, примирить пациента с его болезнью, опираясь на то. что пациент был глубоко религиозным человеком. Доктор попросил пациента принять его болезнь как «волю Бога», нечто, предназначенное ему судьбой, которой он должен подчиниться. Скорее, ему следует вести жизнь, приятную Богу, вопреки его болезни. Внутреннее изменение, которое эти аргументы вызвали в пациенте, имело столь поразительный эффект, что сам врач был удивлен. После второго терапевтического сеанса пациент сообщил, что впервые за десять лет он целый час был свободен от его обсессивных идей. После этого он должен был уехать, так как все приготовления к отъезду домой были закончены. Но он сообщил доктору в письме, что его состояние улучшилось до такой степени, что он может считать себя практически здоровым.

Корректируя безуспешные усилия наших пациентов, отчаянно и напряженно пытающихся побороть свои обсессии, мы должны учитывать два момента: что, с одной стороны, пациент не несет ответственности за свои обсессивные идеи, а с другой стороны, что он определенно ответствен за свою установку к этим идеям. Потому что именно его установка превращает вызывающие замешательство идеи в мучения, когда он «захватывается» ими, когда он все время возвращается к ним, или, боясь их, борется с ними. Здесь также позитивные логотерапевтические компоненты вступают в игру в дополнение к негативным психотерапевтическим (в узком смысле слова) компонентам. Пациент, наконец, научается игнорировать свой обссссивный невроз и вести нормальную жизнь вопреки ему. Совершенно очевидно, что его обращение к конкретной жизненной задаче помогает ему игнорировать его обсессивные мысли.

В дополнение к такой общей логотерапии мы можем лечить обсессивный невроз с помощью специальной логотерапии, которая имеет дело с характерным для обсессивного невротика мировоззрением, которое мы вкратце обсудим. Специальный экзистенциальный анализ поможет нам понять это мировоззрение. Этот анализ следует начать с непредубежденного феноменологического исследования обсессивно-невротического эмоционального опыта.

Что происходит в сознании обсессивного невротика, когда, скажем, его одолевают сомнения? Предположим, он считает: дважды два будет четыре. В каждом конкретном случае можно показать, что прежде чем появятся сомнения, он знает, что его вычисление правильное. Тем не менее он быстро начинает сомневаться. «Я должен посчитать это снова, — говорит такой невротик, — хотя я знаю, что решил пример правильно». Эмоционально, таким образом, он чувствует, что остался какой-то беспокоящий момент. Нормальная личность удовлетворяется полученными результатами своих мыслительных действий и не подвергает их дальнейшей проверке; но у обсессивного невротика отсутствует это простое чувство удовлетворения, которое следует за мыслью и которое в случае арифметического примера «дважды два равняется четырем» выражалось бы так: «Разумеется, ответ правильный». Нормальная личность переживает чувство уверенности, вытекающее из очевидности; у обсессивного невротика отсутствует нормальное чувство очевидности. Даже занимаясь значительно более трудными арифметическими примерами или более сложной мыслительной активностью в других областях, нормальная личность игнорирует этот иррациональный остаток, который необходимо сопровождает все результаты мышления. Но обсессивный невротик не может пренебречь этим иррациональным остатком; его мысли не могут обойти его стороной. Наряду с его дефицитарным чувством очевидности ему недостает толерантности к этому иррациональному остатку. Обсессивному невротику просто не удается его проигнорировать.

Как же в таком случае обсессивный невротик реагирует на иррациональный остаток? Повторяя вновь мыслительный процесс, он пытается преодолеть его, но по природе вещей ему никогда не удается полностью его устранить. Следовательно, он вынужден повторять мыслительный процесс вновь и вновь, каждый раз пытаясь аннигилировать иррациональный остаток. В лучшем случае он может преуспеть в его уменьшении. Игра напоминает работу вакуумного насоса, который не может создать абсолютный вакуум: он может с каждым движением поршня удалить из сосуда только определенный процент воздуха. Первое движение поршня уменьшает массу воздуха на одну десятую часть, следующее — на одну сотую и так далее. В конце концов поршень начинает повторять бесполезные движения — аналогично повторению навязчивых действий при обсессивном неврозе. С каждой проверкой результатов своего мышления обсессивный невротик будет чувствовать чуточку больше уверенности, но некоторый остаток будет все время оставаться, независимо от того, как часто невротик, подчиняясь своей компульсии, старается устранить этот остаток. Он продолжает свои усилия до полного истощения, потом собирается с духом, чтобы пробормотать неопределенное кредо, находит временное успокоение в округленной сумме и прекращает размышление до следующего раза.

Это нарушение чувства очевидности в сфере познания соответствует нарушению инстинктивной уверенности в сфере принятия решений. Дальнейший феноменологический анализ показывает, что инстинктивная уверенность обсессивного невротика оказывается нарушенной — та самая уверенность инстинкта, которая у здоровой личности управляет поведением в повседневной жизни и освобождает его от груза тривиальных решений. Инстинктивная уверенность нормальной личности сохраняет осознание ответственности для решающих моментов жизни, и даже тогда эта ответственность действует в несколько иррациональной форме — как совесть. Обсессивный невротик, однако, должен компенсировать особой бдительностью и особой добросовестностью два тимопсихических дефекта, которыми он страдает: нарушения чувства очевидности и инстинктивной уверенности. Такая сверхдобросовестность и сверхсознательность восходят, следовательно, к ноопсихической сверхкомпенсации (я использую здесь хорошо известную пару противоположностей Странского: ноопсихика — тимопсихика).

Нарушение эмоционального самодоверия в познании и принятии решений ведет у обсессивных невротиков к чрезмерному, искусственному самоанализу. Оно порождает у них путем компенсации желание абсолютной определенности в познании и сфере принятия решений и тенденцию к ригидным моральным решениям. Обсессивный невротик посылает письмо и закрывает дверь с такой же серьезностью и тщательностью, с какой нормальный человек выбирает профессию или будущую жену. Совершенно очевидно, что такое чрезмерное осознавание и интенсивное самонаблюдение сами по себе должны быть достаточно обременительными. По причине гипертрофированного осознавания, которое сопровождает познавательную активность и принятие решений у невротика, ему недостает того «fluent style»,1 свойственного жизни, мыслям и действиям нормальной личности. Пешеход начнет спотыкаться, если слишком сильно сфокусирует внимание на своей ходьбе, вместо того чтобы направлять свой взор на цель. Личность в лучшем случае может инициировать некоторое действие с эксцессивным осознаванием, но не сможет выполнять его с той же степенью осознавания без того, чтобы само осознавание стало разрушающим фактором.

1 Свободный стиль (англ.).

Эксцессивное осознавание и чрезмерная добросовестность обсессивного невротика представляют, таким образом, две из его типичных черт характера, корни которых мы можем проследить до тимопсихической подструктуры личности. Отсюда следует, что одна из задач терапии состоит в том, чтобы помочь обсессивному невротику отыскать обратный путь к утраченным источникам инстинктивной уверенности и чувству очевидности, которые скрыты в глубоких эмоциональных слоях личности. Эта цель может быть достигнута методом переучивания: у пациента необходимо вырабатывать способность доверять той остаточной определенности и остаточному чувству очевидности, которые еще можно отыскать даже у обсессивных невротиков.

Обсессивный невротик ищет, как мы уже говорили, абсолютную определенность в познании и принятии решений. Он стремится к стопроцентности. Он всегда хочет абсолютного, всеобщего. Обсессивный невротик глубоко страдает от ограниченности человеческого мышления и сомнительности всех человеческих решений.

Для обсессивного невротика характерно интенсивное нетерпение. Он страдает не только интоле-рантностью к иррациональной остаточности мышления, но также интолерантностью к расхождению между тем, что есть, и тем, что должно быть. В основе этого явления может лежать стремление к «богоподобности», о котором говорил А. Адлер, и дубликатом которого, на наш взгляд, является признание несовершенства творца. Это допущение сводится к признанию расхождения между тем, что есть, и тем, что должно быть.

С экзистенциально-аналитической точки зрения, таким образом, основной сущностью обсессивного невроза является искажение фаустовского стремления. В его воле к абсолютному и его стремлении к стопроцентности во всех областях обсессивный невротик подобен фрустрированному Фаусту.

Мы видели, что при неврозе тревожности метафизическая тревога конденсируется в фобический симптом. Нечто похожее имеет место и при обсессивном неврозе. Поскольку невротик не в состоянии реализовать свои глобальные требования, он концентрируется на частной области жизни. Поскольку он видит, что стопроцентность не может быть реализована всегда и во всем, он ограничивается определенной областью, в которой ему представляется более вероятным ее достижение (например, чистота рук: компульсивное мытье рук). Области, в которых обсессивный невротик достигает успеха в осуществлении своего идеала, — по крайней мере, частично, — например, следующие: для хозяйки дома — ее домашнее хозяйство; для канцелярского работника — порядок на его письменном столе; для человека, который любит работать с бумагами, — тщательное составление расписаний, графиков, планов, заметок и т. п., для бюрократа — абсолютная пунктуальность и т. д. Обсессивный невротик всегда ограничивает себя определенным сектором существования; в этом секторе по принципу «часть вместо целого» он стремится реализовать свои завышенные требования. Два процесса подобны: в случае фобии (у людей более пассивного типа) страху вселенной, как целого, придается конкретное содержание, и он фиксируется на отдельном объекте; в случае обсессивного невроза стремление (у людей более активного типа) формировать мир соответственно собственной схеме личности направлено на отдельную сферу жизни. Но даже в этой одной сфере обсессивный невротик может достичь своей цели лишь частично, или только фиктивно, и всегда ценой его естественности, его «человечности». Таким образом, все его стремления имеют качество человечности.

Как для обсессивного невротика, так и для больного неврозом тревожности характерно то, что их стремление к безопасности — «отклоняющееся», запутанное и имеет отчетливо субъективистический, если не психологистический характер. Для лучшего понимания этого явления мы должны сначала рассмотреть стремление к безопасности у нормальной личности. Сутью этого стремления у нормальной личности является сама безопасность. Невротик, однако, далек от того, чтобы быть удовлетворенным такой безопасностью; он считает ее слишком неопределенной. Потому, что невротическая личность обычно находится в состоянии тревоги, ее стремление к безопасности приобретает чрезмерный и искусственный характер. У нее возникает стремление к абсолютной безопасности. В случае невроза тревожности это желание выражается в потребности безопасности от всех несчастий. Но так как абсолютная безопасность такого рода невозможна, пациент вынужден удовлетвориться просто чувством безопасности. При этом он покидает мир объектов и объективной реальности и ищет убежища в субъективности. Страдающий неврозом тревожности перестает существовать в обычном мире, где нормальная личность находит достаточную меру спокойствия, исходя из того, что несчастья относительно маловероятны. Требуя застрахованности от любого возможного несчастья, больной неврозом тревожности вынужден делать фактически культ из своего чувства безопасности. Его бегство от мира порождает сознание вины. Это в свою очередь требует компенсации, которую он может найти только в крайне преувеличенном стремлении к безопасности.

Обсессивный невротик, с другой стороны, ищет иного вида безопасность — безопасность в познании и сфере принятия решений. Но у него также это стремление к безопасности не принимает в расчет аппроксимативный и временной характер человеческого существования. Для него также стремление к безопасности принимает субъективистическое качество и выливается в обсессивное стремление к просто чувству «стопроцентной» безопасности. Исходом оказывается трагическая бесполезность. Потому что если его фаустовское стремление к абсолютной безопасности осуждено на неудачу, стремление к чувству безопасности становится недостижимым тем более. В тот самый момент, когда сознание обращается к этому чувству как таковому (вместо того чтобы оно возникало спонтанно как следствие интенциональных актов), чувство исчезает. Человек, следовательно, не может достичь совершенной безопасности — ни в жизни, ни в познании, ни в принятии решений. Но меньше всего он может получить то чувство абсолютной безопасности, к которому обсессивный невротик с такой отчаянностью стремится.

Резюмируя, мы можем сказать, что нормальная личность удовлетворяется миром с частичной безопасностью, в то время как невротик ищет абсолютной безопасности. Нормальная личность хочет отдать себя тому, кого она любит, в то время как невротик стремится к оргазму как самоцели и тем самым ухудшает свою сексуальную потенцию. Нормальная личность стремится познать часть мира аппроксимативно, в то время как обсессивный невротик хочет иметь чувство очевидности, стремясь к нему как к самоцели и тем самым оказывается уносимым на бесконечно движущейся ленте. Нормальная личность готова принимать экзистенциальную ответственность за актуальное существование, в то время как невротик с его обсессивными сомнениями хотел бы иметь только чувство (хотя абсолютное) спокойной совести. С точки зрения того, чего человек должен хотеть, обсессивный невротик хочет слишком многого, но в смысле того, что человек может выполнить, он хочет слишком малого.

Обсессивный невротик пренебрегает реальностью, которую те, кто не страдают от обсессивного невроза, используют как трамплин для экзистенциальной свободы. Он антиципирует решение своей жизненной задачи в фиктивной форме. Аллерс говорит: «Скрупулезность — это не что иное, как стремление налагать законы собственной личности на тривиальности среды». И -все же это стремление, подобно воле обсессивного невротика к порядку вообще, еще может быть названо человеческим в лучшем смысле слова.

Обсессивный невроз представляет собой красивый пример диалектики свободы и ограничения при неврозах вообще. Мы не считаем характерологическое развитие при выраженном обсессивном неврозе неизбежно предопределенным. Напротив, мы полагаем некоторого рода психическую ортопедию вполне осуществимой. Следует подчеркнуть важность воспитания таких черт характера, к сожалению, столь недостающих невротику, как юмор и спокойный нрав. Штраусу принадлежит заслуга в том, что он явился одним из первых, кто увидел экзистенциальные аспекты обсессивного невроза, но он проглядел возможность лечения обсессивного невроза в духовных терминах. Обсессивный невроз не является психозом и потому установка к нему больной личности еще относительно свободна. В любом конкретном случае «установка» означала бы духовную позицию, занимаемую в отношении болезни психики. Духовная установка личности к психическому заболеванию обеспечивает стартовую площадку для логотерапии. Мы уже обсуждали общую логотерапию обсессивного невроза (изменение установки личности к болезни) и специальный экзистенциальный анализ обсессивного невроза (интерпретация невротика как карикатуру на человека фаустовского типа). Теперь мы будем заниматься специальной логотерапией обсессивного невроза, возможностями коррекции обсессивно-невротического мировоззрения.

Обсессивный невроз это не болезнь разума, не говоря уже о болезни «духа». Позиция, которую личность занимает в отношении болезни, не зависит от болезни. Он остается свободным менять свою установку. Терапевт обязан использовать эту свободу. Обсессивный невроз «соблазняет» обсессивного невротика занять определенную философскую позицию, а именно позицию мировоззрения стопроцентности, о которой мы говорили выше. В качестве примера обсессивно-невротического мировоззрения на начальной стадии приведем случай одного юноши позднепубертатного возраста.

Пациент был одержим фаустовским стремлением познать корни всего. «Я хочу выяснить происхождение вещей», — были его слова. «Я хочу быть способным доказать все; я хочу доказать все, что непосредственно очевидно, — например то, что я живу».

Мы знаем, что чувство очевидности у обсессивного невротика дефективно. Однако даже нормальное чувство очевидности имеет свои ограничения. В частности, оно недоступно интенциональности: если мы попытаемся ради чисто эпистемологических целей полагаться только на наше чувство очевидности, мы попадем в бесконечную логическую профессию. Психопатологическим аналогом этому является компуль-сивное повторение у обсессивного невротика.

Последний, или — если хотите — первый вопрос радикального скептицизма относится к смыслу существования. Но спрашивать о смысле существования бессмысленно, поскольку существование предшествует смыслу. Потому что существование смысла априорно принимается, когда мы спрашиваем о смысле существования. Существование — это, так сказать, стена, перед которой мы останавливаемся всякий раз, когда спрашиваем об этом. Наш пациент, однако, хотел доказать интуитивно данные вещи. Ему следовало показать, что «доказать» такие интуитивно постигаемые данности невозможно, но в этом и нет необходимости именно потому, что они очевидны. Его возражение, что он тем не менее сомневается, было совершенно беспочвенным. Ибо логическая невозможность сомнения интуитивно очевидна, непосредственная данность существования отражается в психологической реальности; такое сомнение представляет пустой разговор. Фактически самый радикальный скептик ведет себя в мысли и действии точно так же, как личность, принимающая законы реальности и мышления.

В своей книге по психотерапии Артур Кронфельд заметил, что скептицизм отрицает сам себя — общий философский взгляд, который мы считаем неверным. Потому что изречение «Я сомневаюсь во всем» всегда предполагает «все за исключением этого изречения». Когда Сократ говорил: «Я знаю, что я ничего не знаю», — он имел в виду: «Я знаю, что я ничего не знаю, за исключением того, что я ничего не знаю».

Подобно любому эпистемологическому скептицизму, скептицизм обсессивного невротика ищет архимедову точку опоры, абсолютно твердую опору, с которой начинать и на которой строить — с логической последовательностью и бескомпромиссной верностью истине — законченное мировоззрение. Ищется радикальное начало. Такая «окончательная философия» принимала бы в качестве ее первой предпосылки утверждение, которое эпистемологи-чески было бы ее собственным оправданием. Единственным видом утверждения, которое могло бы соответствовать этому требованию, было бы утверждение неизбежной необходимости использования концептуального мышления вопреки его сомнительной природе, другими словами — самоподдерживающаяся идея, поскольку ее содержание зависит от мышления по поводу понятий (т. е. чего-то иного, нежели интуитивно самоочевидные данности).

Любое такое самооправдание рационализма было бы равносильно его самоустранению. Логотерапевтическое лечение нашего обсессивного невротика, следовательно, должно было быть направлено на преодоление его гипертрофированного рационализма (каковой лежит в основе всякого скептицизма) рациональными средствами. Рациональный путь — это «золотой мост», который мы должны построить для скептика. Одним из таких мостов может служить суггестия: «Самое разумное — не хотеть быть слишком разумным».1

Наш пациент должен был вспомнить максиму Гете: «Скептицизм есть то, что непрестанно стремится превзойти самое себя». Логотерапевт, следовательно, должен взять скептическое мировоззрение невротика и расширить его так, чтобы включить эту форму скептицизма. Рациональными средствами пациент пробивается к признанию иррациональной в конечном счете природы существования. Первоначальный комплекс проблем представляется ему теперь в новом свете. Вначале он искал теоретическую аксиому, которая была бы его новой, радикальной основой мышления. Теперь он определил проблему по-другому и искал ее решение в области, предшествующей всякому философскому мышлению, в области, в которой берут свое начало и действие, и чувство: в экзистенциальной области. Необходимо было достичь того, что Эйкен называет «аксиоматическим действием».

За опровержением и преодолением типичного обсессивно-невротического рационализма должна следовать аналогичная прагматическая процедура. Потому что обсессивный невротик с его стопроцентностью ищет абсолютной определенности в сфере решений, так же как и в познании, его сверхдобросовестность является помехой для его действия в такой же мере, как сверхсознательность для его познания. Другая половина его теоретического скептицизма — это этический скептицизм; постоянными спутниками его сомнений в логической валидности его мышления являются сомнения в моральной валидности его поступков. Отсюда проистекает нерешительность обсессивного невротика.

1 Л. Н. Толстой: «Интеллект, подобно театральному биноклю, должен быть настроен до определенного пункта, перейдя который вы потеряете четкость видения».

Женщину, страдавшую обсессивным неврозом, например, мучили постоянные сомнения по поводу того, что она должна делать. Эти сомнения достигли такой интенсивности, что в конце концов она вообще не могла ничего делать. Даже в самых обычных вещах она не могла выбрать, что же ей делать. Например, она не могла решить, идти ли ей на концерт или погулять в парке, и в результате оставалась дома, занимаясь внутренними дебатами все то время, которое она могла бы использовать для одного или другого занятия. Подобная нерешительность проявляется у обсессивных невротиков как в самых тривиальных вещах, так и в случаях принятия наиболее важных решений. Но с помощью специальной логотерапии даже такая обсессивно-невротическая сверхдобросовестность может быть устранена, так же как и гипертрофированный рационализм. Хотя Гете говорил: «сознание — для человека, который размышляет, но никогда для человека, который действует», эта максима не подходит для нашего типа сверхдобросовестного обсессивного невротика. Для него мы должны выстроить наш «золотой мост». Нам требуется только добавить к максиме Гете немножко здравого смысла: возможно, что было бы неправильно действовать тем или иным образом, но хуже всего не действовать вообще. Человек, который не может решить ничего вообще, не способен принять никакого решения, несомненно, принимает самое негодное решение из всех возможных.

3. О психологии меланхолии

Эндогенные психозы также доступны лечению с помощью логотерапии: не сами конституциональные компоненты, разумеется, но психогенные компоненты, развивающиеся на их основе. Мы уже говорили, что человек свободен занимать позицию в отношении его психологической судьбы, что существует «патопластический» фактор, означающий, что он может формировать свою судьбу и решать, как ему реагировать на конституциональное заболевание. В этой связи мы приводили пример органической депрессии, которую можно было лечить фармакологическим, психотерапевтическим и логотерапевтическим методами. И мы говорили, что последний тип лечения был направлен на выработку установки пациентки к ее болезни и ее жизни как к задаче.

Ясно, что «патопластический» фактор уже содержит установку к психотическому заболеванию даже раньше, чем логотерапия обусловила какое-либо изменение установки. В такой степени, следовательно, поведение психотического пациента уже является чем-то большим, нежели просто прямым следствием предопределенного судьбой страдания; оно является скорее выражением его духовной установки. Эта установка свободна. Понимаемый в этом свете даже психоз в своей основе является испытанием бытия человеком, человечности психотического пациента. Остаточная свобода, сохраняющаяся даже в психозе в свободной установке пациента к своему заболеванию, дает ему возможность реализовать ценности установки. Даже в психозе и вопреки психозу лого-терапия дает возможность пациенту увидеть шансы для реализации ценностей, хотя это могут быть только ценности установки.

В данном параграфе мы попытаемся понять меланхолию, т. е. психотическую эндогенную депрессию в экзистенциальных терминах, как модус существования. Специальный экзистенциальный анализ меланхолии занимается прежде всего главным симптомом меланхолии — тревогой. В соматическом плане меланхолия представляет собой ослабление витальности — не меньше, но и не больше. Потому что тот факт, что организм невротика находится в состоянии пониженной витальности, ни коим образом не объясняет весь комплекс меланхолических симптомов. Он не объясняет меланхолическую тревогу. Эта тревога представляет прежде всего страх смерти и укоры совести. Мы сможем понять смысл меланхолического чувства тревоги и вины, только рассматривая его в аспекте модуса человеческого существования, бытия человеком. Есть что-то за пределами самой болезни, что продуцирует меланхолическое переживание; человеческий элемент — вот то, что трансформирует просто болезнь, что берет первичную пониженную витальность и делает из нее меланхолическое переживание, которое является не чем иным, как модусом человеческого существования. Лежащая в основе меланхолии болезнь ведет только к таким симптомам, как психомоторная и секреторная ингибиции; но само меланхолическое переживание появляется как результат взаимодействия между человеческими и болезненными элементами в человеке.

Таким образом, мы можем легко понять, как некоторого рода депрессия может возникать у животного на основе органического понижения витальности. Но подлинно человеческую меланхолию с ее характерными чувствами вины, самоупреками и самообвинениями было бы невозможно представить у животного. «Симптом» сверхсовестливой тревоги у меланхолика не является продуктом меланхолии как физического заболевания, но представляет собой «реализацию» человеческого существа как духовной личности. Тревога сверхсовестливости может быть понята только в человеческих терминах, без обращения к физиологическим объяснениям. Она может быть понята только как тревога человеческого существа как такового: как экзистенциальная тревога.

Что производит пониженная витальность, физиологическая основа меланхолии, — так это только чувство недостаточности. Но нечто большее, чем физиологическая болезнь, вступает в игру, когда эта недостаточность переживается как чувство неадекватности в отношении той или иной задачи. Животное также может иметь тревогу, но только человек может иметь тревогу сверхсовестливости или чувства вины. Потому что только человек сталкивается с обязательствами, которые возникают из чувства ответственности. Человеческие психозы невозможно представить у животных: таким образом, элемент человечности, экзистенциальности должен быть решающим для этих психозов. Органическое состояние, лежащее в основе психоза, всегда трансформируется в человеческую сферу, прежде чем оно становится психотическим переживанием.

В случае меланхолии психофизическая недостаточность переживается уникально человеческим способом как напряжение между тем, чем личность является, и тем, чем она должна быть. Меланхолик преувеличивает степень, в которой он как личность не соответствует своему идеалу. Пониженная витальность отягощает то экзистенциальное напряжение, которое составляет часть человеческого существования как такового. При меланхолии чувство недостаточности увеличивает разрыв между тем, что есть, и тем, что должно быть. Для меланхолика этот разрыв превращается в зияющую пропасть. В глубине этой пропасти мы не можем не обнаружить то, что находится в основе человеческой экзистенции как бытия ответственным, — совесть. Становится ясно, что меланхолическая тревога совести возникает из подлинно человеческого переживания: переживания повышенного напряжения между потребностью и возможностью реализации своей личности.

Это меланхолическое переживание радикальной недостаточности, неспособности справиться с задачей проявляется в различных формах. В меланхолическом страхе обеднения, типичном для преморбид-ного состояния личности представителя среднего класса, чувство недостаточности направляется к задаче зарабатывания денег. В плане шопенгауэровского различения того, «что человек собой представляет, что он имеет и чем он кажется», тревога совестливости и чувство вины у личности этого типа, когда она страдает меланхолией, вращается вокруг вопроса о том, «что она имеет»; т. е. болезненное состояние вызывает страхи, которые содержались в преморбидном состоянии. Преморбидно неуверенная личность, которая испытывает страх смерти, направляет меланхолическое чувство недостаточности на задачу сохранения жизни; а в случае тревоги совестливости у личности с преморбидным чувством вины или сверхсовестливости чувство неадекватности фокусируется на вопросе моральной праведности.

Когда лежащее в основе меланхолии витальное нарушение усиливает экзистенциальное напряжение до крайней степени, жизненная цель личности кажется ей недостижимой. Тем самым человек утрачивает чувство цели и смысл своего будущего. «Я прожила мою жизнь с опозданием, — говорила женщина, страдающая меланхолией. — Настоящее кончилось, потому что я потеряла себя, живя замедленно». Потеря чувства будущего, это переживание «безбудущности» сопровождается чувством, что жизнь кончилась, что время все вышло. «Я смотрел на все другими глазами, — говорил другой пациент. — Я больше не видел людей такими, какими они были сегодня или были вчера; скорее я видел каждую отдельную личность в день ее смерти — неважно, был ли это старый человек или ребенок. Я видел далеко вперед, к концу жизни, и я сам больше не жил в настоящем времени». В таких случаях меланхолии мы можем назвать лежащее в их основе настроение — настроением «Судного Дня». Кронфельд характеризовал экзистенциальное настроение при шизофрении как переживание «антиципируемой смерти». Аналогично мы можем сказать о меланхолии, что это — переживание «перманентного Судного Дня».

Противоположным аффекту печали в меланхолическом состоянии является аффект радости при маниакальном настроении. Противоположностью меланхолической тревоги является маниакальное воодушевление. В то время как меланхолическая личность переживает свои способности как недостаточные, чтобы справляться со своими обязательствами, маниакальная личность переживает свои способности как превосходящие те, которые необходимы для выполнения обязанностей. Таким образом, маниакальная иллюзия силы соответствует меланхолическому чувству вины. И как меланхолическая тревога связана прежде всего со страхом перед будущим (страх несчастий, катастрофического будущего), так маниакальная личность фактически живет в будущем: строит планы, разрабатывает программы, все время антиципирует будущее и считает свои возможности реальностью.

С усилением чувства собственной недостаточности меланхолик становится слепым к внутренним ценностям собственного бытия. Ценностная слепота затем распространяется также и на окружающий мир. То есть, если вначале слепота может быть названа центральной, поражающей только собственное «эго», то в дальнейшем она может прогрессировать центрифугально и вести к обесцениванию всей окружающей реальности. Но до тех пор пока пораженным остается только собственное «эго», меланхолик чувствует чрезвычайное понижение собственной ценности сравнительно с ценностью окружающего мира. Это объясняет сильнейшее чувство неполноценности меланхолика. Меланхолик чувствует себя лишенным всякой ценности, а свою жизнь не имеющей смысла — отсюда тенденция к суициду. Нигилистическое заблуждение при меланхолии претерпевает дальнейшее развитие. Наряду с ценностями пропадают и сами вещи, носители ценностей; отрицается сам субстрат возможных ценностей. Здесь также сначала поражается само «эго» личности; результатом этого процесса становится деперсонализация. «Я вообще не человек», — признавалась пациентка. И добавляла: «Я никто — меня нет в мире». Позднее окружающий мир подвергается подобной нигилистической трактовке; результатом становится дереализация. Так, когда врач представился больной, она заявила: «Врачей нет — никогда не было никакого врача».

Котар дает описание меланхолического синдрома, который включает «идеи осуждения, идеи несуществования и неспособности умереть». Меланхолические идеи осуждения явно вытекают из упомянутой выше нигилистической деперсонализации. Иллюзия бессмертия встречается также в изолированной форме при определенных типах меланхолии.

Как следует интерпретировать этот тип болезни в экзистенциально-аналитических терминах?

Чувство вины меланхолика, возникающее из его интенсивного экзистенциального напряжения, может усиливаться до такой степени, что ему представляется, что искупить ее невозможно. Задача, справиться с которой он не считает себя способным в силу своего чувства недостаточности, затем представляется ему невыполняемой, даже если бы он имел целую вечность в своем распоряжении. Только таким образом мы можем понять, почему пациенты делают такие замечания, как: «Я должен был бы жить вечно, чтобы исправить мои проступки. Это подобно чистилищу». Для таких меланхоликов жизненные задачи приобретают колоссальные масштабы. «Я должен поддерживать весь мир, — заявлял один из таких пациентов. — Единственное, что во мне еще осталось живое — это совесть. Все такое угнетающее. Все вокруг меня исчезло из этого мира; я могу теперь смотреть только в будущее. Я предполагаю создать мир снова, но я не могу это сделать. Теперь я должен восстановить океаны и горы и все остальное. Но у меня нет ден,ег. Я не могу выкопать рудник моими ногтями и я не могу восстановить исчезнувшие нации, и однако это должно быть сделано. Теперь все будет разрушено».

Обесценивание не только себя, но и целого мира порождает у меланхолика общую мизантропию. Он разочарован самим собой и всеми другими людьми. Он не видит больше никаких ценностей, как это выразил Мефистофель в «Фаусте» Гете: «Потому что все это заслуживает полного уничтожения». Эта сентенция выражает идею всеобщего осуждения, в которой меланхолик изливает чувство жизненной тревоги. Рассматриваемое с экзистенциально-аналитической точки зрения его чувство вины представляется возникающим из преувеличения им его жизненной задачи (по причине его чувства недостаточности) до сверхчеловеческих масштабов. Невероятная эксцессивность этого чувства вины может быть выражена исключительно в таких бредовых выражениях, как: «Все должно исчезнуть, и я обязан создать все снова, и я знаю, что это не в моих силах. Я обязан все восстановить. Где я возьму достаточно денег для этого, от вечности до вечности? Я не могу создать всех жеребенков и всех быков и всех других животных, которые существовали с начала мира».

Подобно тому как псевдодвижения наблюдаются при головокружении, так и тревога (которую Кьер-кегор называл головокружением, которое охватывает нас на вершинах свободы) характеризуется психическими псевдодвижениями. В случае меланхолии, когда разрыв между тем, что есть, и тем, что должно быть, переживается как пропасть, развивается чувство исчезновения себя и мира, бытия и смысла.

4. О психологии шизофрении

Обсуждение психологии шизофрении и предложение экзистенциально-аналитической интерпретации этой болезни мы начнем с некоторых клинических наблюдений. В нашей работе с большим числом шизофренических пациентов вновь и вновь наблюдался особый психологический феномен. Пациенты утверждали, что время от времени они чувствовали, как если бы их снимали кинокамерой. После соответствующего исследования оказывалось, и это достаточно замечательно, что это чувство не имело галлюцинаторной основы: пациенты не утверждали, что они слышали звук работающего аппарата или, если они чувствовали, что их фотографировали, — щелкание затвора фотоаппарата. Они утверждали, что камера была невидима, а фотографирующий прятался. Отсутствовали параноидные идеи, из которых мог бы проистекать бред фотографирования, который в таком случае являлся бы вторичным бредом — носителем бреда преследования. Были, разумеется, случаи с бредовой подструктурой: пациенты, например, утверждали, что они видели себя в кинохронике. Другие утверждали, что их враги или преследователи шпионили за ними, тайком фотографируя. Но подобные случаи были нами исключены с самого начала из нашего исследования. Потому что в этих случаях ощущения пациентами, что их снимают кинокамерой, не были непосредственно переживаемыми, но конструировались впоследствии и приписывались прошлому.

Оставив, таким образом, в стороне эти особые случаи, мы могли бы остальные обозначить чисто дескриптивно как «бред чувствования себя объектом киносъемки». Эта форма бреда представляет собой подлинную «галлюцинацию познания» по Ясперсу; но она также может быть отнесена к «первичным бредовым чувствам» по определению Груле. Когда пациентку спрашивали, почему она думала, что ее снимают на кинопленку, хотя она не замечала ничего, что могло бы служить подтверждением этому, она характерным образом отвечала: «Я просто знаю это, но не знаю, как».

Этот бред может принимать различные формы. Некоторые пациенты уверены, что их записывают на фонограф. Здесь мы имеем просто акустический аналог бреда кинозаписи. Еще другие пациенты верят, что их подслушивают. Наконец, встречаются такие пациенты, которые настаивают на том, что они определенно чувствуют, что кто-то добивается их или выражают столь же иррациональную уверенность, что кто-то думает о них.

Что является общим во всех этих переживаниях? Мы можем выразить это следующим образом: общее состоит в том, что личность переживает себя как объект — объект воздействия, исходящего от объектива кино- или фотокамеры, или как объект действия записывающего аппарата, или объект подслушивания кем-то, или даже разыскивания и думания со стороны кого-то, короче говоря, — объект разнообразных интенциональных актов со стороны других людей. Все эти пациенты переживают себя в качестве объектов психической активности других личностей, потому что различные виды задействованной аппаратуры суть только символы, механические расширения психики других лиц или их интенциональных актов видения и слышания. (Таким образом, ясно, что подобные механические устройства представляют для шизофреников род мифической интенциональности).

В этих случаях шизофрении, таким образом, мы имеем дело с первичным бредовым чувством, которое может быть названо «переживанием чистой объективности». Все феномены, которые соответствуют таким обозначениям, как: «бред воздействия», «бред наблюдения» или «бред преследования», могут интерпретироваться как отдельные формы более общего переживания чистой объектности. Шизофреник переживает самого себя в качестве объекта наблюдения или интенций преследования со стороны других людей.

Мы рассматриваем переживание чистой объектности как аспект того центрального нарушения «эго», которое Груле относит к числу «первичных симптомов» шизофрении. Мы можем свести различные формы переживания чистой объектности к общему закону шизофренического переживания: шизофреник переживает самого себя, как если бы он, субъект, был трансформирован в объект. Он переживает психические акты, как если бы они были обращены в пассивное настроение. В то время как нормальная личность переживает себя думающим, смотрящим, наблюдающим, влияющим, слушающим, подслушивающим, добивающимся, ищущим и преследующим, фотографирующим или снимающим кинокамерой и т. д., шизофреник переживает все эти акты и интенции, эти психические функции, как если бы они были трансформированы в пассивные состояния: «за ним наблюдают», «о нем думают» и г. д. Другими словами, при шизофрении имеет место переживание пассивизации психических функций.

Мы рассматриваем это явление как универсальный закон психологии шизофрении.

Интересно наблюдать, как переживаемая пассивность у таких пациентов даже в речи приводит их к использованию переходных глаголов в пассивном наклонении там, где активные непереходные глаголы были бы более подходящими. Так, например, одна шизофреническая пациентка жаловалась, что она не чувствует себя бодрствующей, но всегда так, как если бы ее будили. Эта тенденция пассивизации объясняет хорошо известное избегание шизофрениками глаголов и предпочтение существительных, так как по самой своей природе глагол предполагает и выражает активное переживание.

Типичный язык аутистических шизофреников, т. е. таких, которые погружены в свои собственные фантазии и потому «инактивны» в отношении внешнего мира, имеет другую характерную особенность: преобладание экспрессивной функции по сравнению с репрезентативной. Таким образом, мы можем объяснить и фактически даже понять искусственно создаваемые языки многих шизофреников, которые перестали реагировать на нормальный язык, ограничивая нас экспрессивными элементами языка, общением с пациентом так, как если бы мы «разговаривали» с собакой. Интонация оказывается более значимой, чем слова.

Наша интерпретация шизофренического способа переживания как пассивизации психической активности близка к теории шизофрении Берца. Берц говорит о недостаточности психической активности у шизофреников. Он считает главным симптомом шизофрении «гипотонию сознания». Если мы рассмотрим гипотонию сознания в связи с тем, что мы обозначили как переживаемую пассивизацию, мы придем к экзистенциально-аналитической интерпретации шизофрении: при шизофрении «эго» поражается как в отношении сознания, так и в отношении ответственности. Шизофреническая личность претерпевает ограничения в отношении этих двух экзистенциальных факторов. Шизофреническая личность переживает себя настолько ограниченной в своей полной человечности, что не может более чувствовать себя реально «существующей». Таковы особенности шизофренического переживания, которые побудили Кронфельда назвать шизофрению «антиципированной смертью».

Берц проводит четкое разграничение между процесс-симптомами и дефект-симптомами, и как раз исключительно на процесс-симптомах основаны все феноменолого-психологические интерпретации шизофрении. Экзистенциально-аналитическая интерпретация шизофренического способа переживания также принимает процесс-симптомы за исходный пункт. На наш взгляд, аналогично шизофреническому расщеплению между процесс- и дефект-симптомами существует расщепление между двумя способами переживания у нормальных личностей: переживанием засыпания и сновидения. К. Шнейдер в его исследовании психологии шизофрении мудро принимал в качестве ее модели сомнолентное мышление, — скорее, нежели мышление в сновидении. Последнее было выделено К. Г. Юнгом, который интерпретирует шизофреника как «сновидца среди бодрствующих».

Каким образом нормальное переживание засыпания напоминает шизофренический способ переживания? Дело в том, что сомнолентное состояние также обнаруживает гипотонию сознания или, пользуясь выражением Жане, «abaissement mentale». Леви отмечал «полуготовые продукты мышления», а Майер-Гросс говорит о «пустой шелухе мышления». Все эти феномены можно обнаружить как в нормальном сомнолентном, так и в шизофреническом мышлении. Кроме того, школа Карла Бюлера говорит о «мыслительных паттернах» и о «свободной форме» мышления. Исследования Леви, Майер-Гресса и Бюлера поразительно согласуются в этом отношении. Мы можем выразить это следующим образом: из сомнолентного состояния индивид переходит в состояние сна через чистую форму мысли, вместо того чтобы заполнять ее.

Мышление сновидения отличается от сомнолентного мышления тем, что сновидение использует фигуративный язык. В процессе засыпания сознание понижается до более низкого уровня, обозначаемого как гипотония сознания. В момент, когда этот процесс закончен и, так сказать, достигнуто дно сознания, непосредственно начинается сновидение. Сновидение, таким образом, развертывается на этом пониженном уровне сознания. В соответствии с функциональными изменениями, которые осуществляются во время перехода от бодрствования ко сну, спящий «регрессирует» до примитивного символического языка сновидений.

На минутку, однако, давайте оставим в стороне фундаментальное различие между процесс- и дефект-симптомами шизофрении и зададимся вопросом, до какой степени другие симптомы шизофрении, помимо тех, что мы обсуждали (нарушения «эго» и мышления), согласуются с представленной здесь теорией: чрезвычайной пассивизацией переживания психических процессов. В этой связи мы не будем обсуждать, до какой степени моторная система шизофреника также подвергается подобной пассивизации, хотя наша теория, пожалуй, могла бы пролить свет на кататонические и каталептические формы шизофрении. Мы ограничим наше обсуждение психологической проблемой слуховых галлюцинаций при шизофрении. Если мы начнем с феномена «думания вслух», принцип пассивизации может послужить ключом к данной загадке. Мышление нормальной личности сопровождается более или менее осознаваемой «внутренней речью». Эти акустические элементы переживаются шизофреником в пассивной форме; он чувствует, что его мысли приходят извне, и в результате «слышит голоса», переживая свои мысли, как если бы они были перцеп-тами. Ибо, что такое галлюцинация, если не переживание чего-то внутреннего и личного, как чуждого данной личности, так, как если бы оно было проявлением чего-то внешнего?

К сожалению, нет возможности использовать это открытие переживаемой пассивизации в практической терапии. Но практика дает широкое эмпирическое подтверждение теории. Например, молодой человек обратился к нам в связи с тяжелым бредом отношения. Лечение состояло в выработке установки — не обращать внимания на воображаемых наблюдателей и не следить за теми, которые якобы следят за ним. (Вопрос о том, были или нет какие-либо основания для его веры в то, что он окружен шпионами, был исключен из обсуждения с самого начала). Его чувство, что он находится под наблюдением, исчезло. Как только он ослабил свое тщательное наблюдение за своим окружением, ослабилось его постоянное состояние настороженного стремления обнаружить воображаемых наблюдателей, и случилось чудо — шпионы исчезли сами собой. Как только он прекратил собственное наблюдение, прекратилось его соответствующее пассивное переживание чувства, что он находится под наблюдением.

На наш взгляд, это может быть объяснено только посредством допущения, что лежащее в основе нарушение обусловило инверсию переживания наблюдения, превратило его в пассивное настроение, переживание себя в качестве объекта наблюдения.

Специальный экзистенциальный анализ вовсе не должен ограничиваться случаями тяжелого шизофренического расстройства. Многое может быть выявлено относительно шизофренического переживания посредством анализа пограничных случаев, таких как, наприм

Date: 2015-09-03; view: 437; Нарушение авторских прав