Дедукция и аналогии

Существует два способа частично пролить свет на эпоху раннего развития человека. Первый часто применяется во всех науках: из наблюдаемых фактов дедуктивно выводится невидимый или не отраженный в свидетельствах контекст. Так, откопав на поддающейся датировке стоянке древнего человека смастеренный из ракушки моллюска рыболовный крючок, можно сделать вывод — полагаясь единственно на эту крошечную улику — не только о наличии в данной местности воды (пусть даже русло реки или озеро давным-давно пересохли), но также о том, что здесь обитали люди, включавшие в свой рацион рыбу, выбиравшие определенную и изготовлявшие из этой ракушки крючки по некой модели, зародившейся только у них в голове, — люди, достаточно изобретательные, чтобы приспособить кишки животных или растительные волокна под леску, и достаточно терпеливые и ловкие, чтобы ловить рыбу данным способом. Хотя многие другие звери и птицы тоже питаются рыбой, ни один из видов животных, кроме человека, не пользуется рыболовным крючком.

Такие заключения будут вполне здравыми, хотя все прочие следы позитивных свидетельств, кроме этого крючка, исчезли — в том числе, и кости самого рыбака. Если при этом еще помнить о вероятности того, что рыболовный крючок мог попасть сюда откуда-то издалека, то все эти выводы будут тверды и незыблемы. Со сходными же ограничениями и сходным риском впасть в заблуждение, антропологи восстанавливают облик всего человеческого тела по величине и форме разбитого черепа и обломку челюсти — хотя, случись им переоценить свои силы, на погибель им может восстать призрак «пилтдаунского человека»2.

Однажды Сэмюэль Батлер в своих «Записных книжках» решил пофантазировать, вообразив, будто бы «в Геркулануме раскопали груду старых фотографий, — и скорее всего оказалось бы, что они не представляют ни малейшего интереса.» Но он упустил из виду, что такая исключительная находка уже сама по себе выявила бы множество интересных фактов, благодаря чему историю пришлось бы переписывать: ведь это означало бы, что римляне изобрели фотографию, а это, в свой черед, говорило бы о том, что они обогнали греков и в химии, и в физике, что они знали особые химические свойства группы галогенов, возможно, пользовались линзами и проводили оптические опыты, а также имели в своем распоряжении металл, стекло или пластические массы с гладкими поверхностями, на которых крепилось полученное химическим образом изображение. То твердое знание, которое у нас имеется относительно доисторической эпохи, основывается именно на такого рода умозаключениях и предположениях, выведенных, как правило, из анализа обыденных, «неинтересных» находок вроде черепков, костей животных или растительной пыльцы.

Изучая доисторический мир, ученый, занимающийся общими вопросами, преследует особую цель: свести воедино весьма несходные сферы знания, благоразумно отгороженные от других областей узкими специалистами, превратив их в более обширную территорию, видимую глазу лишь с большой высоты. Лишь пренебрегши деталями, можно охватить взором всю картину целиком, хотя, увидев наконец эту картину, порой мы тут же замечаем новые детали, ускользнувшие от внимания даже самых основательных и сведущих полевых исследователей, раскапывающих погребенные друг под другом пласты далекого прошлого. Задача такого ученого состоит не в том, чтобы добывать новые свидетельства, а в том, чтобы связать в осмысленное целое те достоверные фрагменты, которые до той поры существовали порознь лишь по случайности, а иногда по недоразумению, — из-за того, что узкие специалисты излишне строго придерживаются «джентльменского соглашения» — не вторгаться на чужую территорию. Хотя такой подход гарантирует безопасность и общественную гармонию, он не учитывает того обстоятельства, что сами изучаемые явления отнюдь не исповедуют тех же принципов. Если бы и исследователь общих проблем тоже соблюдал подобные «запретительные» законы, это препятствовало бы его смелым вылазкам за границы отдельных областей и тем самым не позволяло бы ему выполнять свою собственную, особенную функцию — странным образом сходную с функцией тех полинезийских торговцев и толмачей, которым позволяется нарушать племенные табу и вольно странствовать по неограниченной территории.

Тем не менее, существуют определенные правила игры, которых должен придерживаться такой ученый, пытаясь выложить из разрозненных осколков исторических свидетельств некую цельную и осмысленную мозаику. Даже тогда, когда ему кажется, что вот-вот возникнет связная картина, ему не следует тайком «обстругивать» кусочки, чтобы те идеально заполняли оставшиеся пустоты — как на доске с головоломкой, — и уж тем более ему не подобает самому подделывать какие-нибудь кусочки, чтобы получался гладкий узор, — хотя, разумеется, он может просто искать их не там, где ищут другие. К тому же, он должен отвергнуть любое свидетельство — сколь бы он им ни дорожил, — как только кто-нибудь из его коллег-специалистов докажет, что оно сомнительно, или что оно не укладывается в определенный контекст или противоречит определенной временной последовательности, о которой идет речь. Когда же имеются не все необходимые части для воссоздания целого, то ученому остается только ждать, пока сведущие авторитеты не найдут или не создадут их. С другой стороны, если восстановленная им картина не сможет вместить всех документальных свидетельств, собранных специалистами — то ее нужно решительно отбрасывать как ошибочную. Ученому же после этого придется начинать все заново, укладывая кусочки для своей мозаики в более подобающую раму.

Вместе с тем, даже ученые-специалисты, которые готовы опровергнуть зыбкую теорию, нередко соглашаются с ней, главным образом, подавая чисто спекулятивные заключения так, как если бы то были достоверно установленные факты, и не допуская при этом никаких альтернативных гипотез. Возьму в качестве примера случай, уже достаточно удаленный по времени, чтобы не задеть ничьих чувств. Основываясь на сделанной в пещерах Чжоукоудянь находке — треснутых бедренных костях пекинского человека, — многие антропологи поспешно пришли к выводу, что человек этот был каннибалом. Возможно, это так. Но все, что нам в действительности известно, — это то, что кости каких-то загадочных человекообразных существ треснули, находясь в особых условиях, способствовавших их сохранности.

Кроме характерных отметин, оставшихся от ударов по черепу, которые, быть может, наносились уже после смерти, в тщетной попытке расколоть его, или же значительно раньше, но не привели к смерти, — мы не располагаем никакими свидетельствами относительно того, были ли эти существа убиты или умерли своей смертью. Если предположить, что их убили, то опять-таки мы не знаем, являлось ли человекоубийство заведенным обычаем в здешнем краю, или то был единичный случай: разумеется, невозможно делать сколько-нибудь серьезные статистические выводы на основании немногочисленных образцов, найденных в пределах одной археологической стоянки. Не знаем мы и того, убили ли этих существ их же сородичи или чужаки, а быть может, какие-то гораздо более крупные хищные гоминиды, принадлежавшие к вымершей расе, чьи огромные зубы тоже найдены в Китае.

Далее, хотя найденные черепа указывают на то, что через их основание извлекали мозг, мы не знаем, съедалась ли остальная часть мяса и костный мозг; и наконец, даже если каннибализм и вправду был укорененным обычаем, мы опять-таки не знаем, убивали ли жертв для пищи обычным чередом, или это делалось только под угрозой голодной смерти: ведь такое временами случалось и среди людей, кому каннибализм всегда был представлялся жутким делом, — например, среди американских первопроходцев в ущелье Доннер-Пасс. Или, может быть, такое извлечение костного и головного мозга было, как и у некоторых более поздних народов, частью священного, магически-религиозного обряда? И наконец, не использовали ли костный мозг для кормления младенцев, или для разжигания костра (засвидетельствованы оба случая такого применения костного мозга в первобытных условиях жизни)?

Рассуждая трезво, доводы против существования каннибализма, столь же весомы, как и доводы в его пользу. Очень немногие животные убивают собственных сородичей ради пищи — при любых обстоятельствах, и по всей вероятности, если бы такое извращение было столь же распространено среди древнейших людей, как среди многих живших позднее дикарей, это шло бы во вред выживанию групп, практиковавших его, так как человеческое население было в ту пору чрезвычайно рассеяно, и никто не мог уберечься от голода соседей. Из позднейших свидетельств мы знаем, что примитивные народы, живущие охотой, испытывают чувство вины из-за того, что отнимают жизнь у животных, которые нужны им для пропитания, и даже молят животное о прощении или представляют дело так, как будто животное само пожелало умереть. Тогда откуда же такая уверенность в том, что древний человек испытывал меньшее сочувствие по отношению к своим собратьям-людям — не считая приступов страха или гнева?

Даже многочисленные примеры каннибализма среди «современных» дикарей — а он долгое время процветал в Африке и Новой Гвинее — еще не свидетельствуют о том, что этот обычай был распространен в древности. Точно так же, как первобытный человек был не способен на свойственные нам самим массовые проявления жестокости, пытки и взаимное истребление, он мог быть совершенно неповинен и в умертвлении себе подобных ради пищи. Расхожее мнение о том, что человек всегда был убийцей, и притом каннибалом, сразу пристрастившимся ко вкусу человеческого мяса, должно считаться с этими многочисленными альтернативными предположениями. Ни одно категорическое утверждение об исконном каннибализме человека не может представить на крепком основании более солидных доказательств чем противоположная гипотеза и его нельзя преподносить как нечто неоспоримое.

Это было соблазнительное заблуждение. Ошибка же коренилась в забвении того факта, что сегодняшние «первобытные люди», пусть даже они давно заняли надежную нишу, тем не менее на протяжении всего этого времени непрерывно совершали процесс культурного накопления, изменения и развития: они давным-давно перестали быть «нетронутыми» в культурном отношении, и возможно — как это было в случае с религией, по мнению отца Вильгельма Шмидта, — порой даже опускались ниже прежде достигнутого более высокого культурного уровня, пуская на самотек позднейшие фантазии или изобретения. Между языком и обрядами австралийских аборигенов и языком и обрядами культуры мустье пролегает временной промежуток, наверное, в пятьдесят тысяч лет: это достаточно длительный срок, чтобы возникло множество существенных различий — даже притом, что некоторые специфические черты могли все-таки сохраниться.

Вместе с тем, если допустить процессы расхождения и вырождения, то параллели становятся весьма убедительными и порой помогают пролить свет на многие вещи. Собственно, невозможно сделать никаких стоящих выводов относительно непонятных каменных орудий, не сопоставляя их со сходными позднейшими орудиями, предназначение которых известно. Так, пигмеи, или африканские бушмены, «открытые» европейцами век с лишним назад, охотились в основном на тех же животных и пользовались тем же оружием, что и человек эпохи палеолита в других частях света более пятнадцати тысяч лет назад. К тому же у бушмен в прошлом была даже мадленская наскальная живопись. Не снимая различий в климатических условиях и физическом облике, эти люди стояли гораздо ближе к культуре своих далеких предков, нежели к современным европейцам. Хотя У. Дж. Соллес зашел чересчур далеко, рассматривая тасманийцев, бушменов и эскимосов как прямых наследников их палеолитических предков — соответственно, ранней, средней и поздней эпох, — их образ жизни тем не менее дает важные сведения, служившие ключом к пониманию древних культур.

Пользуясь эскимосским масляным светильником из камня — предметом, по конструкции соответствующим палеолиту, — можно судить о том, при каком освещении работали художники в пещерах, где были найдены похожие палеолитические светильники. Благодаря эскимосам, очень эффективно использующим скудные природные ресурсы в климатических условиях, сходных с условиями ледникового периода, мы можем собрать множество сведений о том хозяйстве, которое позволяло людям выживать и даже оставляло им возможность для развития культуры. Точно так же и оружие, маски, костюмы и украшения, обряды и церемонии проливают некоторый свет на сходные изображения, обнаруженные в пещерах на территории Испании, Франции и Северной Африки, и наводят на определенные догадки. Однако, как настойчиво подчеркивал Андре Леруа-Гуран в своем недавнем монументальном исследовании «Западное искусство в доисторическую эпоху», эти намеки отнюдь не следует принимать за убедительные доказательства: так, например, если в некоторых палеолитических пещерах найдены отпечатки ног мальчиков и юношей, то это говорит лишь о том, что молодежи разрешали туда входить или поощряли к этому, а не о том, что там совершались обряды инициации. Даже изображения стрел и нанесенных ран в наскальной живописи в десяти процентах случаев не лишены двусмысленности: возможно, они указывают на магический охотничий ритуал, а возможно, отмечает ученый, они символизируют мужское и женское начала: копье-пенис, воткнутое в рану-вульву.

Одна из причин, по которой важные идеи, ведущие к разгадке ранних стадий развития человека, так и остались незамеченными, — это то, что научная традиция в XIX веке была (независимо от методов отдельных ученых) рационалистической, утилитарной и чрезвычайно скептической по отношению к любым системам воззрений, которые молчаливо отрицали не подвергаемые критике утверждения самой науки. Если магию признавали как некий древний ритуал (возможно, поддающуюся истолкованию в терминах Джеймса Фрэзера"'), как попытку взять под контроль природные силы, которая в конце концов уступила место научному методу, — то уже всякие более общие представления о космических силах, например, религия, не принимались в расчет. Сама мысль о том, что древний человек мог рассматривать небо, как-то реагировать на присутствие солнца и луны и, быть может, даже узнавать кажущуюся неподвижной полярную звезду (как предположил Зелия Наттал более полувека назад), — казалась столь же далекой от действительности, как и мысль о том, что этот человек мог создавать произведения искусства.

Вместе с тем, уже по крайней мере со времени появления homo sapiens'a мы находим в его отношении к смерти, к духам предков, к будущему существованию, к солнцу и небу некоторые черты, свидетельствующие о том, что в сознании человека, тем не менее, присутствовали некие силы и существа, удаленные во времени и пространстве, и если даже зримые, то недосягаемые, — которые, возможно, и играли главенствующую роль в его жизни. Это была подлинная интуиция, хотя прошли, наверное, сотни тысяч лет, прежде чем человеческое мышление смогло в полной мере постигнуть важность этого прозрения и подкрепить его рациональными доказательствами — от существования невидимых частиц до столь же загадочных разлетающихся галактик.

Представляется вероятным, что древнейшие народы (возможно, еще до возникновения языка) смутно сознавали тайну собственного бытия: это давало им больший стимул к размышлениям и саморазвитию, нежели любая прагматическая попытка приспособиться к своему более узкому окружению. Отголоски этого серьезного религиозного отклика до сих пор дают о себе знать в мифах творения у многих выживших племенных культур, особенно среди американских индейцев.

Здесь мы опять-таки можем справедливо воспользоваться своими знаниями касательно современных первобытных людей, чтобы пролить новый свет на верования и поступки древнего человека. Возьмем, к примеру, загадочные отпечатки человеческих рук на стенах пещер в столь удаленных друг от друга краях света, как Африка и Австралия. Эти отпечатки еще более озадачивают тем, что по ним явственно видно: на многих ладонях недостает одной или даже нескольких суставов пальцев. У нас бы не было никакого ключа к расшифровке такой загадки, если бы мы не знали, что до сих пор среди некоторых племен (разделенных не меньшим расстоянием) бытует обычай жертвовать в знак траура фалангу пальца: так личная физическая утрата подчеркивает утрату более важную.

Разве не будет справедливым заключить, что отпечаток искалеченной ладони на стене пещеры служил вторичным символом скорби — перенесенным от первичного символа из недолговечной плоти и кости на каменную поверхность для увековечения? Такое символическое изображение руки может считаться (даже с большим правом, нежели пирамиды из камней) самым ранним общественным памятником покойному. Но вполне возможно, что этот ритуал имел и более глубокий религиозный смысл; ибо Роберт Лоуи описывает сходный обычай, бытовавший у индейцев кроу: там он являлся частью истинного религиозного обряда: ухода от светской жизни человека, желавшего приобщиться к Божеству.

Во всех этих случаях сам ритуал обнаруживает чрезвычайную подверженность человека сильным чувствам по поводу очень серьезных вещей, а также желание сохранить и передать это чувство другим. Должно быть, это укрепляло семейные связи и преданность общине, а тем самым способствовало выживанию не меньше, чем, скажем, усовершенствования в изготовлении кремневых орудий. Хотя среди представителей многих других биологических видов родители нередко жертвуют собственной жизнью, чтобы спасти своего партнера или детенышей, такое добровольное символическое пожертвование фаланги пальца — характерно именно для человека. А там, где подобные чувства отсутствуют — как это зачастую случается в сумасшедшей круговерти нашей механизированной, обезличенной культуры мегалополисов, — связывающие людей узы настолько ослабевают, что единство человеческого общества способна удержать лишь очень мощная внешняя регламентация. Вспомним тот классический пример эмоциональной холодности и нравственной испорченности, когда некие жители Нью-Йорка услышали ночью крики женщины о помощи, и потом равнодушно наблюдали, как ее убивают у них на глазах, даже не позвонив в полицию, — как будто они просто смотрели телевизор.

Короче говоря, пренебрегать подобными аналогиями было бы столь же глупо, как и чрезмерно на них полагаться. Если обратиться к более поздним историческим стадиям, то, как указывал Грэм Кларк, именно современная месопотамская архитектура — дома из глины и тростника — помогла Леонарду Вулли истолковать найденные им следы доисторических сооружений в Шумере; а предназначение круглых глиняных дисков, найденных в местах раскопок минойской цивилизации, оставалось непонятным до тех пор, пока Стефанос Ксантудидис не узнал в них верхние диски гончарного круга, какой и до сих пор в ходу на Крите. То обстоятельство, что в Двуречье люди и в нынешнем веке пользуются примитивными лодками, смастеренными из связок камышей, на каких плавали их далекие предки пять тысяч лет назад, как с удовольствием отметил Дж. Г. Брестед, позволяет укрепиться в предположении, что и прочие предметы и даже обычаи вполне могли сохраняться неизменными в течение периодов настолько продолжительных, что наш собственный переменчивый век находит это невероятным.

Таким образом, аналогия, если прибегать к ней осмотрительно и осторожно, совершенно незаменима в истолковании поведения других людей, принадлежащих иным эпохам и культурам: и в любой сомнительной ситуации будет разумным предположить, что homo sapiens, живший пятьдесят тысяч лет назад, гораздо больше напоминал нас самих, нежели любой другой, более отдаленный, животный предок.