Я считаю до семи

Лампа мигала и чадила. Дядя Авес метался на кровати, бормоча ругательства и вскрикивая. На полу валялся пистолет. Я поднял его и положил в карман. Затем я потряс дядюшку за плечо. Авес Чивонави открыл безумный глаз.

– Пить, – прохрипел он.

Я подал ему кружку с водой. Дядюшка выпил ее всю, и у него открылся второй глаз.

– Река Хунцы, – хрипло сказал он, и повернулся на бок, но я снова потряс его.

– Вставайте, Сева Иванович.

– Чего тебе надо? – вскипел дядюшка. – Уйди, а то застрелю.

– Вставайте, Сева Иванович.

Дядюшка полез в карман галифе, потом пошарил под подушкой. Пистолета не было, и это озадачило дядюшку.

– Куда же он делся, река Хунцы? – пробормотал дядя Авес и сполз на пол.

– Собирайте свои вещи, Сева Иванович, – сказал я.

Я вытащил из-под кровати дядюшкин облезлый чемодан и стал кидать туда его рубашки и всякую всячину. Он следил за мной с удивлением, а потом попытался отобрать чемодан, но я наставил на него пистолет.

– Придется вам уехать, Сева Иванович. Я уже больше не могу. Я вас боюсь.

– Не бойся меня, трюфель, я же твой дядя, река Хунцы!

– Может быть, но сейчас вам лучше уйти. Придет отец – тогда пусть он разбирается.

– Я твой дядя! – закричал Авес. – Ты должен меня слушаться!

– Я решил твердо. В крайнем случае я буду стрелять, Сева Иванович. Я не знаю, кто вы и что вам здесь надо.

Дядя Авес сел на кровать и заплакал.

– Я всегда был такой… Я со странностями… Я и в детстве был такой…

– Буду считать до десяти, Сева Иванович.

Когда я сказал «семь», дядюшка Авес встал с кровати и стал собирать свои вещи.

– Ты жестокий, безжалостный мальчишка. Прогнать своего родного дядю!

Вад так и не проснулся. Перед уходом Авес Чивонави погладил его по голове.

– Брат у тебя – нормальный ребенок. А ты – ненормальный ребенок. Ты рано состарился.

– До свиданья, Сева Иванович! – сказал я.

– До свиданья, Виктор Анатольевич, – дядя Авес хотел меня уязвить.

Я помог донести ему до калитки чемодан. Чемодан был тяжелый. Когда дядя Авес взял его, то согнулся в три погибели.

Я вернулся в дом, но заснуть уже больше не мог. Вся комната пропахла пьяным дядей Авесом, везде валялся его хлам: какие-то пузырьки из-под вонючих лекарств, рваные носки.

Я стал убирать в комнате и случайно наткнулся на маску от противогаза. Она была точь-в-точь, как у того нищего…

Я кинулся к двери, задвинул тяжелый засов, потом закрыл ставни, придвинул к двери сундук, потушил свет. Сделав все это, я сжал рукоятку пистолета и стал ждать. Я не сомневался, что дядя Авес не ушел, а ждет во дворе подходящего момента. Меня била противная дрожь.

Я прождал до самого восхода солнца. И только когда за мной пришел один из моряков, я решился открыть дверь.

Дядя Авес не появился ни завтра, ни послезавтра, и ни завтра, ни послезавтра я не ходил сдавать пистолет.

Вторая любовь (окончание)

Самыми неприятными для меня теперь стали обеденные перерывы. Когда ничего не оставалось делать, как лежать на скирде и смотреть на дорогу. С некоторых пор я стал бояться пустой дороги.

Однажды в один из таких перерывов я увидел, что из поселка кто-то идет. Это мог быть и просто прохожий, а мог и отец, дядя Авес, милиционер, Комендант…

Но вскоре стало ясно, что идущий человек – девчонка. И девчонка не простая, а Лора.

Она тоже узнала меня и остановилась внизу.

– Вить, а Вить… Слезь на минутку.

Я слез со скирды.

– Чего тебе?

– Ты почему не приходишь?

– Мне некогда. Я изучаю древнегреческий язык.

У нее был очень красивый бант. Огромный черный бант в светлых волосах. И платье у нее было очень красивое.

– Я не хотела рассказывать про вас… Я случайно… Я устала… Так долго шла.

Она стояла передо мной, опустив руки, и слезы катились по ее очень красивым щекам. На них не было пыли. И ноги у нее не были пыльными.

Она немного поплакала, а потом вытерла слезы маленьким розовым платочком и спросила:

– Ты еще ни с кем не дружишь?

– Дружу.

Она помолчала.

– Красивая?

– Очень.

– Давай с тобой снова дружить.

– А как же моя девчонка?

– Брось ее…

– Она красивее тебя.

– Неправда. Красивее меня не бывает.

– Скромно сказано.

– Ты все врешь. Никого у тебя нет. Давай дружить по-настоящему?

– Как это по-настоящему?

– Познакомь меня с родителями. Я буду приходить к вам в гости… Я только боюсь твоего отца…

– Почему?

– У него есть пистолет.

– Откуда ты знаешь?

– Мне папа рассказывал.

– У нас есть еще и пулемет. В огороде закопан.

– Да? – Ее глаза округлились. – Как интересно! И ты мне покажешь?

– Разумеется. А сейчас отец знаешь за чем поехал? За немецкой мелкокалиберной пушкой. Мы, когда ехали сюда, приметили ее в одном овраге.

Она вдруг заторопилась.

– Собственно, я лишь проведать тебя забежала. Я приду завтра или послезавтра. А то мне далеко идти. Так договорились дружить?

– Договорились.

Она поднялась на цыпочки и осторожно поцеловала меня в щеку.

– Смотри, чтоб сегодня же бросил свою девчонку!

Я долго стоял, прислушиваясь, пока не услышал, что ожидал услышать – тарахтение полуторки.

«Ишь, хотел подлизаться…»

Отношения с Вадом у нас совсем испортились. Брат не хотел ни делать кизяки, ни рвать траву, ни копать огород. Этот фанатик считал, что я предал «Братьев свободы», и решил мне мстить. Фантазия его была неистощима. Он сыпал мне в пищу пригоршнями соль, сжигал под кроватью солому, опрокидывал на меня холодную воду, грубил.

Мне все это здорово надоело, но я сдерживал себя. Моя мягкая тактика еще больше злила брата.

Я сдержал себя даже тогда, когда он с фанатичными выкриками сжег на костре мою единственную фотографию.

Я сдержал себя и в другом, более серьезном случае, когда он сжег книгу писателя Александра Дюма «Три мушкетера», выменянную мною в Нижнеозерске за настоящее сиденье с подбитого танка, который я первым обнаружил в лесу.

Он сжег книгу писателя Дюма, нагло, прямо на моих глазах, полив ее керосином, а потом раскидал по двору палкой обгорелые куски. Он ожидал, что я кинусь на него и буду терзать, как бульдог куропатку, а он будет стоять, скрестив руки на груди, с улыбкой на устах, но я, скрипнув зубами, прошел мимо, словно это горела не книга писателя Александра Дюма, за одно прочтение которой многие согласны были отдать трофейный тесак или еще что.

– Эй! – закричал вслед Вад. – Смотри! Сжег твоего Дюму!

Я достал платок, высморкался и небрежно засвистел.

Праздник сожжения был испорчен. Вад бросил палку и пошел вслед за мной.

– Я все сожгу, – грозил он. – И книги, и тетради, даже твои штаны. Я думал, что ты хороший человек, а ты Диктатор. Зачем ты прогнал дядю Авеса? Мне не с кем играть. Тебя подкупил Он. Я знаю, ты ждешь Его. Я слышал, ты проболтался во сне. Ты стал девчатником. Я ненавижу тебя!

Вад поднял камень и швырнул мне в спину. Я второй раз достал платок, второй раз высморкался и второй раз засвистел.

– Бей меня! Почему ты не бьешь? – крикнул Вад. – Я сжег Дюму!

Я ускорил шаг, продолжая свистеть.

– Ну хорошо! Я устрою тебе сеанс! – сказал мрачно Вад и повернул назад.

Вечером, возвратившись с работы, я принял все меры предосторожности против покушения. Прежде чем войти в дом, я привязал веревку к ручке двери, спрятался за угол и дернул. Дверь распахнулась. Ничего не произошло. Я вошел в сени.

– Вад! – крикнул я. – Брось свои штучки! Хуже будет!

Я надел на голову ведро, защитил грудь цинковым корытом и вдвинулся в комнату. В комнате никого не было.

Неужели Вад отмочил номер – удрал в Нижнеозерск? Вещи вроде бы все на месте. Я снял с головы ведро и опустил корыто. Это была ошибка. В то же мгновение острая боль пронзила мое правое плечо. В нем дрожала и раскачивалась камышовая стрела. Я усмехнулся, выдернул стрелу и бросил ее в угол. Теплая струйка крови потекла вниз.

В тумане скрылась милая Одесса, —

запел я.

Из темного зева печи вылетела вторая стрела и закачалась в моей груди.

Золотые огоньки,

продолжал я, выдергивая стрелу.

– Шут гадов! – крикнул Вад, и выпустил третью стрелу. Третья стрела вонзилась мне в голень.

Не грустите, ненаглядные невесты…

В сине море вышли моряки…

Вад вылез из печки. В его руках были лук и пачка стрел.

– Я тебя прикончу, – сказал он.

– Валяй.

– Нет. Я тебе сделаю хуже. Я выбью тебе глаз.

Вад поднял лук. Я не пошевелился. Вад отбросил лук. Лицо его задрожало.

– Я ненавижу тебя! – закричал он. – Слышишь, предатель! Ты гадючий предатель! Ты продал меня и дядю Авеса! Ты за это поплатишься!

– Прекрати истерику, – спокойно сказал я. – Ты не сопливая девчонка. Будь мужчиной. Пора быть мужчиной. У тебя слишком затянулось детство. Так называемая инфантильность.

Потом я много думал об этом нашем разговоре. Наверно, зря я тогда сказал про инфантильность. Вад вообще не любил иностранных слов, а этого он наверняка не знал и вполне возможно, что принял за страшное оскорбление. Вполне может быть, что не скажи я про инфантильность, ничего бы и не было. Но я сказал про инфантильность. Вад посмотрел на меня ненавидящим взглядом, закусил губу и выбежал из комнаты.

Я промыл свои раны водой, залил йодом, потом убрал на место ведро и корыто, а Вада все не было. Я все-таки волновался, с него станется удрать в Нижнеозерск, и поэтому подавил свою гордость и отправился на поиски брата.

Во дворе Вада не было. Я осмотрел все закоулки. И вдруг из палисадника донесся стон. Я бросился туда. Вад лежал в траве, уткнувшись лицом в землю. Его тело было неестественно изогнуто. Я схватил голову брата и повернул лицом к себе. Лицо у Вада было как стена.

– Что с тобой?.. Кто это тебя?.. Вад, ты слышишь?

Вад чуть шевельнул синими губами:

– Сам… спрыгнул с дома… Теперь уж тебе не выкрутиться… Теперь тебе здорово влетит от Него… Не помогут ни кизяки, ни волы… Ишь… хотел подлизаться…

Брат закрыл глаза и улыбнулся бледной кривой улыбкой…

Было уже утро, когда я с моряками вернулся в Утиное. Мы не доехали до больницы. Вад умер на полпути и мы привезли его назад…

На крыльце, придавленное камнем, лежало письмо.

В.-Синюцкий район,