Восстание

– Теперь тебя посадят, – сказал дядюшка радостно, вынимая челюсти. – Три года колонии. А может, и пять.

Авес Чивонави страшно воодушевился и принялся пугать меня. Оказывается, он очень хорошо знал жизнь колонии. Старший брат так долго, красочно пугал меня, что в конце концов и сам испугался.

– А ведь…. тово… ты, трюфель, наверно, скажешь, что это я привез его, – пробормотал он вдруг.

– Продаст, – ответил за меня Вад. – Он такой.

– Незаконное хранение оружия… Река Хунцы… Надо его сдать к черту. Пока этот тип заявит… Надо обогнать его к черту.

Дядюшка подтянул галифе, взял валявшийся на траве пистолет и стал собираться в райцентр. Вад вызвался его проводить.

Весь день я скирдовал солому. Работа была не очень трудная (сидеть верхом на быке, который тащил на скирду кучу соломы), но пыльная и однообразная. К вечеру я едва держался на ногах. Перед глазами темно качалась земля и над ней плыл странный, как заклинание, клич: «цоб-цобе».

Раза два приезжал председатель и, хотя ничего не сказал, но, кажется, остался мной доволен. Председатель взобрался на скирду и долго ругался там со скирдоправами-шабашниками, моряками в рваных тельняшках. Ветер трепал у него пустые штанину и рукав, как у чучела. Моряки скирдовали зло, и мне часто перепадало за то, что я не успевал подавать наверх им солому. Со стороны казалось, что они идут в психическую атаку: рты перекошены, вилы в руках ходят, как штыки. Они только что выписались из госпиталя и, видно, здорово соскучились по работе.

Я ничего сдуру не взял с собой поесть, и, если бы не моряки, которые дали мне кусок хлеба, посыпанный крупной солью, и помидор, мне пришлось бы туго.

Моряки выпили самогонки и долго предавались воспоминаниям о катерах, линкорах, подводных лодках, безымянных высотах, которые им приходилось брать. Потом они пели хриплыми голосами матросские песни. Потом спали, положив на глаза бескозырки. Потом учили меня жизни.

– Иди на жизнь в штыки, – говорил один.

– Но сначала подползи к ней, – добавлял другой, – как в атаке. Сначала подползи, а потом бросайся.

– И люби физическую работу. Все остальные работы – мутота. Языком брехать – это не работа. Языком брехать – себя не уважать, потому что человек всегда под ветер брешет: на ветер-то ничего не слышно.

Они были очень высокого мнения о физической работе, главным образом они ценили ее за то, что она дает независимость. Не понравился начальник – плюнул и ушел к другому. Руки везде нужны.

За лето скирдоправы меняли уже третий колхоз. Наш председатель им нравился, хотя и ругались они с ним крепко.

– Свой, фронтовик, – коротко говорили они о нем. Это у них было наивысшей похвалой.

Пока я отогнал волов на баз, пока сходил в правление за нарядом, совсем уже стемнело. Я едва доплелся домой. Ноги мои почти не чувствовали земли.

Вид нашего дома очень удивил меня. Окна его были ярко освещены, из трубы валил густой, хорошо пахнущий дым. Я поспешно взошел на крыльцо, открыл дверь и остолбенел. Дядя Авес и мой младший брат сидели на кровати обнявшись и, раскачиваясь из стороны в сторону, пели «По диким степям Забайкалья». Прямо на столе лежало самое настоящее вареное мясо, картошка в мундирах, валялись полуобгрызанные помидоры, огурцы, стояла бутылка самогонки.

– Река Хунцы! – закричал дядюшка, увидев меня – Диктатор явился!

– Слава диктатору! – подхватил Вад.

– Вечная слава!

– Вечная память!

– Упокой его душу!

– Аминь!

От них несло самогонкой.

– Ешь! Мы не жмоты, как некоторые! – Старший брат махнул рукой, но не рассчитал своих сил, и жест свалил его на кровать.

– Пусть он сначала с-де-ла-ет трид-ца-тридцать кизяков!

Шутка показалась им страшно остроумной, и они так и покатились со смеху.

– Где вы взяли продукты? – спросил я.

– 3-за-работали в колхозе.

– Ха-ха-ха-ха!

– Га-га-га-га!

– Гы-ы-ы-ы-ы-ы!

– Я вас серьезно спрашиваю: где вы взяли продукты?

– Держись за нас, диктатор! Не пропадешь!

Неожиданная мысль пришла мне в голову: дядя Авес продал пистолет. Я подошел к дядюшке и тронул его за рукав.

– Сева Иванович, вы сдали пистолет?

– Стоп! Полный назад! Поворот тридцать градусов! Квадрат сорок два! Прицел 86-21! Беглым!

Дядюшка выхватил из кармана пистолет и приставил его к моей груди. Пистолет ходил в его руке ходуном.

– Руки вверх! – скомандовал он.

Я поднял руки.

– Именем народно-револю… ционного и так далее – к высшей мере… но, учитывая сопливость… марш в сарай… Теперь там будешь жить. Понял?

Я попятился к дверям.

– Пшел… быстрей… а то рассержусь… ишь, щенок… обнаглел… мы не таких п-пф-пуф!

На улице уже прочно установилась холодная ночь. Трава была мокрой от росы. Над ерманским домом всходила едва заметная, как брошенное в воду стекло от очков, луна.

Вдруг зарычал Рекс. Я вспомнил про Рекса и обрадовался. Если прижаться к нему, можно чудесно провести ночь.

Я посмотрел в сторону Рекса и не увидел его. В лунном свете холодно блестела цепь. Рекс не мог зарычать. Рекса не было. Я схватил цепь и почувствовал что-то липкое. Я поднес руку близко к глазам. Это была кровь… Теперь мне стало ясно, откуда у нас продукты: они продали Рекса самому толстому человеку в Утином.

…Если бы он вышел сразу, я не знаю, что бы я сделал. Но он вышел не сразу: я долго стучал в ворота. Наконец он вышел, и морда у него лоснилась Свет от лампы падал ему сзади. Он сразу узнал меня, глаза у него забегали.

– Где он? – спросил я.

– Кто он? Ты о ком говоришь, мальчик?

– Вы его уже съели?

– Я что-то тебя не понимаю.

Он машинально вытер ладонью рот.

– Вы не человек! – крикнул я.

– Что тебе надо, мальчик?

От него пахло псиной. Он остался спокойным, видно, ему приходилось слышать и не такое, и он привык, но мои слова все-таки, наверно, задели его, Он пошел проводить меня до ворот.

– Ты не знаешь, что такое смерть, мальчик, – сказал он грустно, – Ты ни разу не видел ее глаза. Когда ты будешь умирать, ты вспомнишь мои слова, мальчик Жаль только, тебе не скоро умирать.

Из помойной ямы в упор лунным взглядом смотрела на меня голова Рекса.