Часть третья

Когда Макдьюи добрался до места, он чувствовал себя довольно глупо. Остановив машину, он пошел по длинной тропинке, размышляя о словах своего друга. Ему казалось теперь, что здесь, в лесу, обвиняя какую-то полоумную, он будет выглядеть ненамного умнее, чем в суде.

Однако он высоко ставил врачебное дело. Если фермеры будут лечить у этой самозванки свой скот, конец порядку, который он с трудом наладил в здешних местах.

Тут он увидел домик и сарай, остановился и рассердился еще больше, бессознательно защищаясь от мира и покоя, которыми здесь все дышало. Ставни были закрыты, домик спал в тени и прохладе, но всюду кишела какая-то почти неслышная жизнь. Мелькнули хвостики двух убегающих зайцев, и белка прошуршала наверху. Птицы встревожено захлопали крыльями, а кто-то тяжелый, глухо смеясь, скрылся в листве.

Макдьюи остановился перед огромным дубом. На нижней ветке висел колокольчик, с язычка его свисала длинная веревка. Ветеринар сердился сам на себя, что не идет к дому и не колотит в дверь кулаком иди хотя бы не звонит в звонок, как положено. Однако что-то его держало. Какие-то чары сковали его, и он стоял и стоял, не вынимая рук из карманов.

Наконец он вспомнил, что друг, веривший не в чары, а в Бога, именно и посоветовал ему звонить в колокольчик. Макдьюи дернул за веревку, сердито выставив бороду, и услышал удивительно чистый, нежный звон. Из чащи выглянул самец косули, удивленно посмотрел на пришельца темными, прозрачными глазами и скрылся. Больше не откликнулся никто.

Макдьюи звонил много раз, колокольчик плясал, но только какой-то меховой зверек, зацарапав когтями, взлетел на дерево. Макдьюи звонил долго и тем не менее удивился, когда простенькая рыжая девушка вышла на его зов.

Он знал от священника, что не увидит колдуньи с крючковатым носом, но такого он все же не ожидал. Она была слишком юна, слишком проста. Нет, ей было за двадцать пять, может — и под тридцать; удивили его, в сущности, две вещи: пятна крови на ее руках и ее удивительная нежность.

Другого слова он найти не мог. Красивой она не была, даже странно казалось, что такая неприметная девушка зачаровала весь край, внушая и страх, и почтение, но при ней все стало иным: Макдьюи услышал или, вернее, почувствовал, что кругом шуршат десятки пугливых зверьков, шелестят и щебечут птицы и где-то хлопает крыльями тот, кто смеялся наверху. Все стало отрывком из сказки; оставалось узнать, фея стоит перед ним или ведьма. Об этом, сам себе удивляясь, думал Макдьюи, подходя к ней в сопровождении тех, кого он назвал ее родней: двух кошек, рыжей и черной, старой овчарки и веселого скоч терьера. Белка сбежала вниз по стволу, помахивая хвостом.

— Это вы Лори? — сердито крикнул ветеринар.

— Я, — ответила она.

Да, именно — нежная, нежная и кроткая. Он повторил про себя эти слова, когда услышал ее голос. Но слишком долго лелеял он свою ярость, чтобы поддаться на такие штуки, и сердито спросил:

— А вы знаете, кто я такой?

— Нет, — отвечала она, — не знаю.

Тогда он загрохотал так, что земля задрожала:

— Я доктор Макдьюи! Главный ветеринар! Санитарный инспектор!

Если он ждал, что она испугается, опечалится или смутится, он своего не дождался. Лицо ее озарилось радостью, словно она не смела поверить собственным ушам, глаза засветились, тревога из них исчезла, и все ее черты стали не простенькими, а прекрасными.

— Ох! — закричала она. — Услышал! Мы вас очень ждем, доктор. Идите скорей, а то поздно будет.

Он так удивился, что даже сердиться перестал. Что услышал? Кто услышал? Почему она порет такую чушь? И тут он понял: он просто забыл на минуту ее второе прозвище.

«Психически неполноценна, — подумал он. — Совсем плоха, бедняга», — и не заметил, что не ругает, а жалеет ее.

Зато он заметил, что следует за ней, а она уверенно и быстро ведет его куда-то, и между ним и ею шествуют гуськом ее собаки и кошки. Обогнув домик, она подошла к каменному амбару и толкнула дверь. Посреди комнаты стоял стол, покрытый ослепительной скатертью, в пятнах свежей крови, а на столе, едва дыша, лежал большой барсук.

Макдьюи опытным взглядом распознал перелом задней лапы, страшную рану на передней и вывих плечевой кости, а острым нюхом уловил кисловатый запах воспаления.

— М-да, — сказал он, поморщившись. — Дело плоховато. Капкан?

Лори кивнула и добавила:

— И еще собака его покусала. А потом он оборвал цепь и пришел ко мне. Я не могу его вылечить. Я не очень хорошо лечу. Вот я и попросила.

Макдьюи рассеянно кивнул, не совсем понимая, кого же она просила, и не думая о том, как смешно прийти во гневе к своему самозваному сопернику и оказаться коллегой-консультантом.

— Эфир у вас есть? — спросил он. — Дайте-ка тряпочку. Поможем зверюге, усыпим. Больше тут делать нечего.

Но Лори мягко ответила:

— Бог послал его сюда не умирать, а вас — не убивать, мистер Макдьюи. Ветеринар удивленно взглянул на нее.

— А вы откуда знаете? — спросил он. И прибавил: — Я не верю в Бога.

— Ничего, — сказала Лори. — Бог верит в вас, а то бы Он вас не посылал. Она доверчиво посмотрела на него, и нежная, непонятная улыбка появилась в уголках ее губ. Улыбка была почти лукавая, и почему-то она так тронула Макдьюи, что он чуть не заплакал и побыстрей отошел. Он вспомнил, как прозвучала в ее устах его фамилия, и понял, что давно не слышал такой интонации. Впервые заметил он, как чист ее взор и как умилительно просты черты спокойного лица.

Потрясен он был так, что движения его стали еще резче, а голос громче.

— Вы что, не видите, — крикнул он, — что тут делать нечего? И вообще, я без инструментов. По другому делу к вам ехал…

— Я подержу его, — сказала Лори. — Он мне доверяет. А тут вот — мои инструменты.

Она подсунула руку под голову раненого, положила другую ему на бок и приникла щекой к его морде, что-то приговаривая. Барсук тяжело вздохнул и закрыл глаза.

Макдьюи даже вспотел от страха.

— Господи Боже мой! — воскликнул он. — Вы с ума сошли!

Она подняла глаза, чуть-чуть улыбнулась и просто сказала:

— Меня и зовут сумасшедшей. Я его подержу, он не дернется. Макдьюи не ответил. Взглянув на нее, он принялся шить, резать, латать, объясняя ей, что он делает, как профессор студентам. Вдруг, прервав лекцию, он спросил:

— Что вы с ним сделали. Лори? Он лежит совершенно тихо.

— Он мне доверяет, — снова сказала она, зачарованно глядя на то, как творят чудеса проворные пальцы хирурга.

По внезапному вдохновению Макдьюи заменил кусок плечевого сустава серебряной монеткой. Через некоторое время он спросил:

— Где вы его взяли?

— Он сам пришел, — ответила она.

— Так… А откуда он знал, что надо сюда идти?

— Его ангелы вели.

— Вы когда-нибудь видели ангела?

— Нет. Я слышала их голоса и шелест крыльев.

У Макдьюи почему-то оборвалось сердце. Так бывает, когда вспомнишь давний сон или тронешь затянувшуюся рану. Он поглядел на девушку, стоявшую рядом с ним и восторженно взиравшую на дело его рук, вздрогнул, закончил перевязку, отошел от стола и сказал:

— Ну, все.

Лори схватила его руку и припала к ней лицом. Он почувствовал холодок слез и прикосновение губ, и ему стало еще во сто крат печальней.

— Сделал что мог, — отрывисто сказал он. — Не давайте ему двигаться. Завтра приду, положу гипс. Тогда все будет в порядке. У вас есть, где его держать?

— Да, — отвечала Лори. — Пойдемте посмотрим.

Она с бесконечной осторожностью взяла больного на руки и повела врача за перегородку, в другую половину амбара. Тут была настоящая больничка, но своих прежних пациентов Макдьюи в ней не увидел. Все звери были лесные — олень с переломанной ногой, одноглазая белка, свернувшийся ежик, покусанный заяц, осиротевшие лисята, полевые мыши в картонной коробочке.

Макдьюи сразу стало легче на душе. Он даже засмеялся и сказал, окинув зверей опытным взглядом:

— А еж-то симулирует.

И не остался без награды. Нежная спокойная улыбка засияла на простеньком лице.

— Ш-ш! — ответила Лори. — Пускай, ему здесь хорошо.

— Вот так вы их и лечите? — спросил он. Лори смутилась.

— Я за ними хожу, — сказала она. — Им тепло, они отдыхают. А я их кормлю, пою, — голос ее стал совсем тихим, — и люблю…

Макдьюи улыбнулся. Именно это прописывали от века все ветеринары. Правда, последнее снадобье вместо него давал Вилли Бэннок.

— Ну, а как вы лечите тех, кого вам люди приводят? — спросил он.

— Я лечу диких, лесных, — отвечала она. — О домашних дома заботятся. Я нужна бездомным.

— Но вы ведь лечили корову у Кинкэрли?

Лори не удивилась вопросу, только лукаво улыбнулась.

— Я отослала их назад и велела ему быть с ней добрее, тогда она и доиться станет.

Макдьюи закинул голову и захохотал. Он представил себе, как слушал это сердитый фермер.

Они вышли из амбара, и Лори спросила:

— Вы не зайдете к нам на минутку?

Из любопытства он согласился и, войдя в комнату, сразу увидел стеклянную банку на столе. Там были камешки, крохотная лестничка, вода и зеленая лягушка. Стараясь вспомнить что-то важное, Макдьюи наклонился к самой банке и увидел, что лягушка — хромая.

— И ее лечите? — спросил он, весело улыбнувшись.

— Да, — ответила Лори. — Я ее нашла у дверей, в коробочке. У нее лапка сломана.

— Ангела я вам опишу, — сказал Макдьюи. — Ему восемь лет, он курносый, веснушчатый, в скаутской форме.

— Я его не видела, — растерянно сказала Лори. — Я слышала колокольчик.

Макдьюи пожалел о своих словах.

— У меня мало денег, — сказала Лори. — Я вам не очень много заплачу.

— Не надо, Лори. Вы мне уже много заплатили.

Она побежала в соседнюю комнату и принесла неправдоподобно мягкий и легкий шерстяной шарф.

— Возьмите, пожалуйста! — попросила она. — Вам… вам теплее будет, когда у нас тут ветер.

— Спасибо, Лори, я возьму, — сказал он и подумал, знает ли она, как он растроган? В дверях он повторил: — Спасибо, Лори. Мне будет в нем очень хорошо… когда у нас тут ветер. Завтра приду, положу гипс.

Он вышел, она стояла и смотрела ему вслед. Ему показалось, что она глядит не на него, а внутрь, в свое собственное сердце. И он пошел вниз по тропинке, вспомнив, что ее прозвали полоумной.

Он сел в машину, положил на сиденье шарф, но вдруг схватил его и прижал к щеке. Невыносимая печаль вернулась к нему и была с ним всю дорогу, до самого дома.

Всю дорогу, до самого дома, Эндрью Макдьюи думал о Лори и об ее Боге. Почему этих Божьих блаженных не удивляет жестокость и самодурство Творца, который сперва обрекает Свое творение на муки, а потом приводит именно туда, где его спасут? Что это, огромный кукольный театр, когда лучший ветеринарный хирург прибывает на место минута в минуту? Божий юмор, когда хирург этот идет, чтобы карать, а остается, чтобы исцелить? Лори в своей простоте ничего не заметила. Она сказала, что Бог послал его, и. все.

Макдьюи захотелось посоветоваться с Энгусом Педди, но он тут же передумал по довольно странной причине. Он искренне любил друга и не хотел ставить его в тупик. Кроме того, он боялся, что тот приведет обычные доводы — скажет, что Господни пути неисповедимы, что цель ясна не сразу, что Бог — это Бог, и прочее, и прочее. Все это Макдьюи слышал сотни раз, но не мог отделаться от неприятной мысли, что такой Бог сродни Молоху [13].

И все-таки на свете есть Лори. Он знал, что она не совсем нормальная. Она и жила, и думала не так, как прочие люди; но ключом к ней, ко всем ее действиям и думам было сострадание. Мысли его вернулись к Богу, которому она так странно и верно служит. Может, именно сострадание и связывает ее с Ним?

Предположим, что Бог действительно создал человека — не по образу, конечно, и подобию, но все же с какой-то искрой Божьей — и пустил его в мир. Неужели Ему не жалко смотреть, какими стали Его создания? Неужели не горько? Если земля — космическая колба, если Бог ставит тут опыт, ясно, что опыт этот провалился. И все же Богу жалко, наверное, своих несчастных и злых подопытных. Неужели Ему некем утешиться, кроме дурочек, вроде Лори, или простаков, вроде Энгуса?

Почему-то Эндрью Макдьюи свернул не к дому, а к замку Стерлингов и, не доезжая до него, остановился на берегу, под огромным дубом. Он вылез из машины, вынул трубку, набил ее и раскурил. Будь он не так эгоистичен, он бы заметил, что стал другим; но он не привык смотреть на себя со стороны. Он еще не знал, в какую попал ловушку, и какие псы искусают его прежде, чем он оборвет цепь и пойдет искать спасения.

Над ним зашелестела листьями белка. Она проголодалась и помнила, как ее кормили из рук. Поэтому она спустилась вниз и уселась на хвостик, сложив на белой манишке черные лапки.

Макдьюи всегда носил в кармане еду, чтобы успокоить или приманить недоверчивого пациента. Он вынул морковку. Белка подошла вплотную, вежливо взяла угощение, отпрыгнула и стала грызть.

Беседовать с белкой легче, чем думать. Макдьюи выбил трубку и сказал:

— Ешь помедленней, пищеварение испортишь.

Белка покрутила морковь и продолжала ее грызть.

— Разреши представиться, — продолжал Макдьюи, — Эндрью Макдьюи, хирург-ветеринар. Меня тут не очень любят. В Бога я не верю. У меня есть дочка, но она со мной не разговаривает, потому что я приказал усыпить ее кошку, у которой было повреждение спинного мозга. Я хотел избавить животное от страданий.

Белка почти догрызла морковку. Держа ее в одной лапе, она пережевывала то, чем успела набить защечные мешки

— Хотел я или не хотел? — говорил Макдьюи. — Это очень важно. Я часто об этом думаю. Может быть, я просто ревновал кошку к дочке? Я ведь и диагноза толком не поставил… Значит, я ревновал к Мэри Руа. Мою дочь так зовут, потому что шкурка у нее посветлее твоей, потемнее моей. Она с этой кошкой вместе спала, таскала ее повсюду, вечно тыкалась носом в ее мех. Понимаешь, мамы у нас нет, и я пытался быть и папой, и мамой. А теперь она плачет и страдает, и со мной, своим отцом, не разговаривает.

Белка доела все и собралась уходить.

— Подожди, — попросил Макдьюи. — Не уходи еще немножко. Мне надо с кем-то поговорить. Вот тебе взятка. — Он вынул еще одну морковку. — И говорить мы будем не обо мне, а о тебе.

Белка подумала, взяла морковку и по-приятельски подсела к ветеринару. — Что ты делаешь, когда болеешь? — спросил Макдьюи и удивился, что никогда об этом не думал. — К кому ты идешь? Кто тебе выписывает коренья и травы — старая мудрая белка или собственное чутье? Мой сосед, священник Энгус Педди, говорит, что без воли Божьей не упадет и воробей. Но как это Бог устраивает? Странно, я никогда не видел мертвой белки, косули… Что с вами тогда бывает? Птицы вас клюют, обгладывают звери? Где ваши кладбища?

Белка слушала, Макдьюи спрашивал дальше:

— Друзья у вас есть? Как вы воспитываете детей? Понимаете ли вы их? Жалеете? Любите ли вы их так, что сердце разрывается, и теряете, как мы? Вообще, есть у вас любовь, радость, заботы? Или вы едите, спите, плодитесь — и все? Лучше или хуже родиться лесным зверьком? Кто мне ответит? Видно, не ты.

Макдьюи встал. Белка побежала, остановилась, присела, подмигнула ему и стрелой взлетела вверх. А он сел в машину и поехал домой, чувствуя облегчение. Наступил час вечернего купанья, и он не хотел опоздать.

Он надеялся каждый вечер, что дочка его ждет, и каждый вечер ошибался. Гнев его давно сменился тоской и удивлением. Сам он, по совету отца Энгуса, говорил с ней как ни в чем не бывало. Он купал ее, ужинал с ней, укладывал ее. Все было по-старому, кроме одного: она не молилась, пока он не уйдет.

Когда он вернулся, в холле никого не было. Миссис Маккензи чем-то громыхала на кухне. Макдьюи пошел в детскую. Мэри Руа сидела на игрушечном стуле, среди кукол, и не делала ничего.

Он взял ее на руки. Они были очень похожи, оба рыжие, синеглазые, с упрямыми подбородками, повернутыми сейчас друг к другу.

— Давай поужинаем и выкупаемся, — сказал он, — А я тебе расскажу про смелого барсука и про то, как рыжая фея спасла ему жизнь.

Когда она сидела в ванне, он заметил, что она похудела и кожа у нее стала нездорового цвета. Она не прыгала в воде розовой лягушкой, не вырывалась, когда он ее умывал. Но слушала она внимательно.

А он удивился сам, как меняется вся история. Барсук был теперь истинным героем, благородным, мужественным, наделенным и разумом, и чувствами. Рассказывая о том, как захлопнулась ловушка, Макдьюи ощутил боль в сердце и услышал, что Мэри вскрикнула. Давно не слышал он ее голоса. Но пожалела она зверя, а не его.

Когда же он заговорил о том, как Лори баюкала барсука, по щекам у Мэри потекли слезы. Она плакала в первый раз с того несчастного часа. Он взял ее на руки и сказал:

— Мэри Руа, я тебя люблю.

Прижалась она к нему чуть-чуть? Показалось ему? Он уложил ее. Она молчала, и все же ему было много легче: он снова увидел слезы на ее глазах.

Дверь он на ночь не закрыл, чтобы услышать через холл, если она позовет. Он допоздна просидел над отчетами, а когда собрался лечь, ему было почти совсем хорошо.

Я богиня Баст, поступлю, как поступают боги.

Я покараю злодея.

Богиней быть нелегко. Кому же и знать, как не мне.

Люди завидуют нашему могуществу. Я завидую людям. Им дано выбирать между добром и злом.

У нас, богов, нет ни добра, ни зла, одна лишь наша воля. Сегодня моя воля в том, чтобы уничтожить Рыжебородого.

Когда Макдьюи кончил ночную работу и ложился, надеясь, что пыткам его скоро конец, на городок надвинулась буря. Сперва захлопали двери наверху, и он пошел запереть их. Потом, когда он выглянул из окна, ветер рванул его рубашку, растрепал ему волосы и отхлестал его по щекам. Он поспешил закрыть и окна.

Макдьюи не впервые встречался с шотландским мистралем и знал, что надо покрепче запереть все окна и двери. Заглянув в детскую, он увидел, что Мэри спокойно спит, и проверил окно, чтобы ее не испугало хлопанье створок. Убедившись, что все в порядке, он пересек холл и лег не раздеваясь.

Прежде чем погасить свет, он взглянул на часы. Потом долго лежал в темноте, слушая, как ветер звенит проводами и бьются волны о гальку. Засыпая, он радовался новой надежде.

Проснулся он, не зная, который час, от пронзительного кошачьего крика где-то рядом, почти над головой. Ветер бушевал, скрипели сучья, шумели листья, ревели волны, вывески летели, громыхая, по улице, и дрожало, громко стуча, железо на крышах. Макдьюи стало страшно. Кошка снова крикнула, и он понял, что она — прямо за окном. Он присел на кровати. Она скребла когтями о стекло.

Макдьюи не был бы человеком, если бы не подумал хоть на секунду, что Томасина пришла ему отомстить. Он вздрогнул от страха и тут же сердито рассмеялся. Вокруг кишели кошки: на каждом окне, на каждом пороге сидело всегда по коту.

Однако свет он зажег и успел увидеть горящие глаза, розовый нос и белые зубы. Кошка исчезла.

Он долго лежал, опершись на локоть, и ждал, не закричит ли она снова. Наконец, она закричала немного подальше, а в ответ раздался голос его дочери:

— Томасина!

Содрогаясь от ужаса, он услышал, как Мэри пробежала через холл и открыла входную дверь. Он увидел, как белая фигурка в пижаме мелькнула между их комнатами. Ветер ворвался в дом, свалил подставку для зонтиков, взлетели бумаги, застучали по стене картины.

Макдьюи вскочил, схватил фонарик и вылетел из дома во тьму. В луче фонарика сразу появилась белая фигурка. Макдьюи увидел летящие по ветру волосы и босые ноги, быстро ступающие по камешкам. Ветер мешал ему идти, валил его с ног. Он кричал:

— Мэри Руа! Мэри Руа!

То ли она не слышала его, то ли не слушала. Кошка свернула и побежала через улицу. Макдьюи закричал от гнева и швырнул в нее фонариком. Он не попал, кошка заверещала и взлетела на стену сада. Тогда девочка оглянулась и увидела отца. Рука его была еще занесена, рубаху рвал ветер, рыжие волосы сверкали в струе света, льющегося из двери.

Детское лицо исказил такой страх, какого Макдьюи надеялся больше не увидеть. Мэри хотела что-то сказать или крикнуть — губы ее раскрылись, но звука не было. Отец схватил ее, прижал к себе и понес в дом, защищая от всех страхов.

— Все в порядке, — кричал он ей. — Все в порядке, я тут! Тебе приснился страшный сон. Не бойся. Это кошка миссис Маккарти.

Он внес ее в дом, запер дверь, опустился с ней на пол. Она молчала. Не плакала, только дрожала и с ужасом глядела на него. Он даже вздоха не мог от нее дождаться.

— Это не Томасина, — беспомощно сказал он, встал, отнес ее в детскую, взбил ей подушку. — Мы позовем с утра доктора Стрэтси. А теперь давай-ка оба спать.

Но сам он не заснул и долго чувствовал, как дрожит она, словно не хочет громко при нем заплакать.

Доктор Стрэтси сидел в кабинете у Макдьюи. Он был высок и сед, а складки щек и печаль в глазах придавали ему сходство с породистой собакой. Годы врачебной практики обострили его ум и умягчили его сердце. Он стал таким чувствительным, что ему приходилось притворяться угрюмым.

Сейчас он говорил медленно и невесело, глядя на печатку, висевшую на его часовой цепочке.

— Она не может говорить. Вы это знаете? Макдьюи подавил тошноту и ответил:

— Она со мной почти месяц не говорит. Понимаете, она принесла мне больную кошку, у той был паралич… повредила спинной мозг… У кошки все лапы отнялись, и я ее усыпил. Мэри перестала со мной говорить, но с другими она разговаривает.

Доктор Стрэтси кивнул.

— Так-так… Что ж, теперь она не может говорить ни с кем.

— Вы нашли причину?… — спросил ветеринар.

— Да нет еще… — признался доктор Стрэтси. — Связки в порядке. Конечно, надо разобраться, — он кашлянул, — нет ли чего-нибудь в мозгу… Был у нее какой-нибудь шок после того случая?

— Да, — отвечал Макдьюи. — Сегодня ночью за окном закричала кошка, и Мэри крикнула: «Томасина!» Она выбежала из дому, я-за ней…

— А это была Томасина? — серьезно спросил врач.

— Ну что вы! Томасину усыпили. Какая-нибудь соседская кошка.

— Сколько времени девочка болеет? — спросил доктор Стрэтси.

— Болеет? — Макдьюи с удивлением посмотрел на старого врача. — Она не больна! — И тут вспомнил слова друга. — Правда, отец Энгус говорил… И я вчера заметил, что у нее влажноватая кожа…

— Врачи часто не замечают болезни в своей семье, — сказал Стрэтси. — Она серьезно больна.

— Чем? — тихо спросил Макдьюи.

— Я еще не знаю. Пока волноваться незачем. Я послежу за ней, сделаем анализы. А пока держите ее в постели и оберегайте от потрясений. Может быть, другая кошка помогла бы… или щенок? Понятно, вы уже пытались. Я дал ей снотворное. Вечером зайду.

Когда он ушел, Макдьюи впервые в жизни не завидовал настоящему, человеческому врачу. Пусть он и друг семьи, и надежда, и целитель, а все же ему приходится говорить родным: «Готовьтесь к самому худшему».

При этой мысли он вздрогнул. Он знал, что не вынесет смерти Мэри Руа. Уже в детской, глядя, как она спит, он подметил круги под глазами, нездоровый цвет кожи, синеву губ.

В соседней комнате миссис Маккензи вытирала снова и снова давно вытертую пыль, прислушиваясь, не позовет ли ее Мэри. Макдьюи подошел к ней и сказал с мягкостью, какой давно не выказывал:

— Это хорошо, что вы тут, рядом. Слушайте, не проснулась ли она. Она очень испугалась и ненадолго потеряла голос. Если что не так, а меня нет, посылайте сразу за доктором.

Он не ожидал, что миссис Маккензи посмотрит на него с такой злобой.

— Испугалась, как бы не так! — фыркнула она. — Горюет девочка наша. По Томасине извелась. Вот умрет она, останетесь вы один, век будете каяться, мистер ветеринар. Так вам прямо и говорю, а вы что хотите, то мне и делайте.

Макдьюи кивнул.

— Не уходите от нее, миссис Маккензи. Вечером доктор ее опять посмотрит. Может, не так все и плохо.

Он ушел в свой кабинет и принялся укладывать инструменты, думая о разнесчастной кошке. Осмотри он ее тогда получше, полечи, разреши Вилли за ней поухаживать — она бы умерла сама и девочка бы меньше страдала. Неужели он и правда такой злодей, как сказала миссис Маккензи? Неужели его не зря побаиваются в городе?

Мысли эти измучили его, и он попытался перенестись в другой, далекий, почти нереальный мир, куда можно войти лишь через волшебную дверцу. Где-то растет дуб, на нем висит колокольчик, рядом стоит дом, в доме живет рыжая девушка не от мира сего и лечит больных зверей. Ему представилось, что он дернул за веревочку, а когда девушка спросила, кому нужна помощь, ответил:

— Мне, Лори!

Вдруг он увидел, что держит в руке гипс, — значит, задумавшись, он взял его из шкафа. Тогда он припомнил, как обещал вернуться к больному барсуку, положил гипс в чемоданчик и вышел из дому.

Хо-хо, посмотрели бы вы, как я плясала! Я прыгала, летала, парила, скакала прямо, боком, взвивалась по дереву вверх и спускалась на землю. Я бегала, прижав уши, а добежав до Лори, затормозила на всем скаку, и меня занесло в сторону. Перескочив через собственную тень, я села и стала умываться, а Лори засмеялась и крикнула: «Ой, Талифа, какая же ты смешная!»

Я от радости себя не помнила, потому что ночью, на крыльях ветра, ко мне вернулась прежняя сила, подобающая богине, и я на славу перепугала моего врага.

Никто ничего не знал, никто меня ночью не видел, я убежала тайком из-под самого носа у этих глупых собак и кошек, а утром, когда Лори проснулась, я спала, как всегда, в корзинке.

Вулли, Макмердок, Доркас и котята вышли поглядеть на меня. Я бегала кругами — каждый круг все больше и больше, потом пустилась по прямой кошачьим галопом. Лапы мои едва касались земли; я, собственно говоря, летела. Долетев до Лори, я опрокинулась на спину у ее ног и стала кататься, а она смеялась и, склонившись надо мной, чесала мне брюшко, приговаривая: «Талифа, да ты сегодня просто взбесилась…»

Собаки заразились от меня весельем и стали скакать и лаять, а птицы захлопали крыльями. Котята ловили свой хвост, белка металась по веткам, и никто из нашей живности не знал, чему я так радуюсь. А радовалась я тому, что мне удалось на диве перепугать смертного, как прежде, во времена моего всеведения и всемогущества.

Правда, радость моя омрачилась тем, что никто не верил в эти мои свойства. Лори, наверное, о них догадывалась, она ведь женщина мудрая, и глаза у нее такие самые, как у моих жриц. Но когда привыкнешь к поклонению, трудно без него обходиться.

В то утро и Лори была веселее, чем всегда. Она тихо напевала, обходя птиц и зверей, и ее песенка без слов напомнила мне звуки флейт в моем храме. Иногда она останавливалась, прислушивалась, глядела на тропинку, словно ждала кого-то.

Часам к десяти зазвонил колокольчик. Я успела взлететь на дерево у нашей больницы, и вовремя — приехал мой рыжебородый враг.

Вот я — богиня, властительница судеб, страж неба, а этого типа просто терпеть не могу!

— Берегись, Лори! — крикнула я. — Берегись! Прогони его! Он отмечен моим проклятьем! Прогони его, он злодей!

Но Лори меня не поняла. Она не понимает по-кошачьи. То ли дело у нас в храме — подумаешь что-нибудь, почувствуешь, а моя верховная жрица тут же и восклицает: «Слушайте, люди! Баст-Ра изрекла слово!» Ну, а люди падают ниц и восхваляют мою мудрость.

Лори и Рыжебородый вошли в больницу.

Он приехал и на другой день, и на третий, и на четвертый. Я следила за ним с крыши и узнала, кто он такой. Его зовут Эндрью Макдьюи, он лечит зверей в городе, куда Лори ходит иногда за покупками, и вылечил у нас раненого барсука. Понять не могу, чего я его так боюсь. Я — богиня, да еще и кошка, то есть — венец творения, а как увижу, просто холодею. И дрожу, и трясусь, и места себе не нахожу, как последняя мышь.

С чего бы это? Кто он? Я его никогда не видела, и все же я нюхом чую, что он погубитель кошек, мерзейшее создание на земле. Значит, его надо наказать.

К Лори он втирается в доверие, объясняя ей, как лечить зверей. Он учит ее класть гипс, перевязывать лапы, и они рядышком возятся над нашим барсуком. Она восхищается его сноровкой, а ему того и надо. Наложив гипс, он почесал барсука за ухом и поговорил с ним, тот вылупился на него, как верный пес, а Лори улыбнулась так нежно, что я чуть не умерла от ревности. Я бы прыгнула на него и сверху и горло бы ему разорвала, но не могу, очень его боюсь.

Но и он не радуется, когда Лори говорит ему о своих невидимых друзьях. Как-то раз он сердито ходил по комнате, совал свою бороду во все наши банки и склянки, трогал, пробовал, а потом спросил:

— Лори, кто вас научил собирать целебные травы?

— Гномы, — ответила она, а он рассердился, как бык, и заорал:

— Какая чушь! Я вас дело спрашиваю.

Через дырку в крыше я увидела, что Лори вот-вот заплачет, и громко фыркнула на него. Лори стала совсем как маленький ребенок, на которого кричат.

— Они живут под папоротником, — сказала она. — Увидеть их трудно, но если идешь потише, слышно, как они шепчутся. Тогда он сказал:

— Простите, Лори, я не хотел…

Чего он не хотел, я так и не узнала. Другой раз он спросил ее:

— Кто вы?

А она ответила:

— Лори. Больше никто.

— А есть у вас родня или хоть кто-нибудь?

— Нету.

— Откуда вы?

— Издалека.

— Как вы сюда пришли?

— Меня вели ангелы.

И он опять на нее посмотрел.

День ото дня она лечила все ловчее, все больше узнавала от него, и они подолгу работали молча — она без слов понимала, что ему нужно.

Как-то он принес щенка в корзине. Тот был очень болен. Он положил его на стол, вынул свои ножи и щипчики, и они долго трудились — он объяснял, она все схватывала на лету.

Когда они кончили резать и шить, он сказал:

— Я его оставлю у вас, Лори. Что мог — сделал, а теперь ему нужно то, чего я дать не могу.

Он уехал, Лори его проводила и смотрела, как он уходит. Я спустилась к ней, стала тереться об ее ноги и услышала, что она шепчет:

— Кто я? — А потом: — Кто я такая? — И наконец: — Что это со мной?

Я стала тереться сильней, но она меня не заметила.

Терапевт и ветеринар медленно ходили по берегу, глядя на темную воду, на чаек у кромки пены и на тяжелые лиловые тучи. День был такой серый, что даже борода Макдьюи немного потускнела. Мокрый воздух заполз в глубокие складки на щеках доктора Стрэтси, окутал примятую шляпу и прорезиненное пальто, но глаза его светились умом и добротой. Он сообщал коллеге хорошие новости, а тот жадно ловил каждое слово.

— Как видите, анализы прекрасные, — говорил он. — Теперь признаюсь, что подозревал лейкоз. Конечно, кроме потери речи. Но кровь в полном порядке, так что и думать об этом не будем. У девочки ничего нет.

— Ох! — выдохнул Макдьюи. — Как хорошо!

— Да, — согласился Стрэтси. — И почки в порядке, и сердце, и легкие. Энцефалограмма еще не готова, но я уверен, что и в мозгу ничего нет.

— Я очень рад, что вы так думаете, — подхватил Макдьюи. — Что ж, если она здорова…

Доктор Стрэтси подкидывал тростью камешки.

— Она серьезно больна, — сказал он наконец.

Ветеринар повторил «серьезно больна», словно хотел убедиться, что правильно расслышал. Внешне он был спокоен, но душой его снова овладел панический страх. Мысли его заметались, и он услышал, что говорит:

— Вы же сами сказали: у нее ничего не нашли…

— Не все можно найти, — ответил доктор Стрэтси. — При моем дедушке люди хворали от многих причин, которые теперь списаны со счета. Отвергнутый жених желтел и худел, обманутая девушка слабела и даже не могла ходить. Брошенные и просто стареющие жены становились инвалидами, и все эти болезни считались настоящими. Так оно и есть.

Макдьюи внимательно слушал, а слово «серьезно» гвоздем засело в его сердце. Он хотел понять, что же именно объясняет ему доктор Стрэтси словами и без слов. Внезапно он вспомнил, как сам отнимал у людей надежду, и ему стало капельку легче от того, что он не верит в Бога. В связном и осмысленном мире все было бы еще страшнее — ведь пришлось бы считать, что Бог забирает у него Мэри, «призывает к Себе», как сказали бы проповедники, ибо он, с Божьей точки зрения, не достоин иметь дочь. Доктору он не ответил, и тот, не дождавшись отклика, заговорил снова:

— Если бы мой дедушка, доктор Александр Стрэтси, вернулся на землю и мы бы вызвали его к Мэри Руа, он бы вошел, понюхал воздух в комнате, взял больную за подбородок и долго смотрел ей в глаза. Убедившись, что органических нарушений нет, он вышел бы к нам, закрыл за собой дверь и прямо сказал: «Дитя умирает от разбитого сердца».

Макдьюи не отвечал. Значит, кара все же есть, тебя судят и осуждают. Неужели где-то есть инстанция, отмеряющая меру за меру? Сколько же нужно выплатить? Кто считает, что за жизнь больной кошки надо отдать всю свою жизнь и радость?

— Если бы я не был современным медиком, который шагу не ступит без анализов, я бы согласился с дедушкой, — продолжал доктор Стрэтси и вдруг спросил: — Эндрью, вы никогда не думали снова жениться?

Макдьюи остановился и посмотрел на него. Месяц назад он бы твердо ответил: «Нет». Но сейчас он знал, что доктор Стрэтси, чутьем прирожденного врача угадавший недуг дочери, угадал и его болезнь.

— Ладно, ладно, — поспешно прибавил тот, заметив его смущение. — Это ваше дело. Просто Мэри Руа нужна любовь.

— Да я же ее страшно люблю! — вскричал Макдьюи и вдруг сам не понял, кого он имеет ввиду — Мэри иди Лори. Сейчас он знал, что любит обеих, но одна от него уходит, другая — недостижима.

— Все мы так, — сказал доктор Стрэтси. — Все мы, отцы, любим их страшно — властно, эгоистично, как свой образ или свою собственность. Мы им показываем впрок, как любят мужчины. То ли дело женская любовь! Она не давит, терпит, прощает, хочет оберечь и защитить.

— Я тоже хотел… — начал Макдьюи, но Стрэтси прервал его:

— Эндрью, я ничего не говорю, вы хотели, но ведь что-то случилось, правда? Что-то у вас с ней случилось, это не в ту ночь началось.

— Да, — ответил Макдьюи. — Это началось, когда я усыпил ее кошку.

— Так я и думал. Именно во время беды и нужны оба — и отец, и мать. Каждый дает свое. Он — силу, она — понимание и милость.

— Значит, это вы и пропишите? — спросил Макдьюи с таким отчаянием, что Стрэтси поспешил сказать:

— Ну-ну, еще не конец! Я сказал «серьезно больна», но процесс обратим. Непосредственной опасности нет, организм у нее здоровый, он сопротивляется, мы ему поможем. А пропишу я любовь в самых больших дозах. Это лучшее лекарство и для детей, и для женщин, и для нас, мужчин, и для животных. Ну, это вы и сами знаете, вы же их лечите, не я. До свидания, Эндрью. — И он ушел.

А Макдьюи вошел в свой дом, снял шляпу и плащ и направился к Мэри. Он уже привык к тишине и не удивился, что никто не говорит, не бегает и не смеется.

Мэри Руа лежала на спине и смотрела в потолок. Миссис Маккензи, сидевшая у ее постели, встала, сложила шитье и пробормотала, что ей нужно на кухню. Макдьюи опустился на колени и обнял дочь. Он крепко прижал ее к себе, словно хотел, чтобы его любовь перелилась в ее сердце, но сказать ничего не мог. Впервые в жизни он понял, о чем говорил доктор Стрэтси. Он понял, чего не хватает в мужской любви. Несмело погладив Мэри по голове и по руке, он отпустил ее, видя — просто глазами видя, — как нежно склонилась бы над ней Лори. Ясно, словно она стояла рядом, он представил себе, как смешались бы ее медные волосы с червонно-золотыми волосами, и вспоминал, как она баюкала раненого барсука.

Он встал с колен, сел на стул и в сотый раз стал думать о том, как — в сотый же раз — мечта его рушится под напором жестокой правды.

Лори неполноценна, Лори больна, и для ее болезни у его науки есть немало умных слов. Лори слышит голоса и беседует с гномами, Лори отреклась от мира, Лори служит не людям, а животным, не жизни, а мифу. По какой-то невыносимой иронии судьбы именно Лори не может стать той, кого доктор Стрэтси прописал и одинокой девочке, и злому, одинокому мужчине. Макдьюи закрыл лицо руками, долго сидел так, ничего не надумал, а подняв голову, увидел, что Мэри Руа заснула.

Теперь и он различал все, о чем сказал ему Стрэтси, — и нездоровый цвет кожи, и тени, и худобу. Но больше всего поразила его бессильная покорность ее губ: уголки их опустились, словно она уже не хотела ни радоваться, ни жить. Он тяжело поднялся и вышел. Наконец, он понял, что ему делать: поговорить с отцом Энгусом Педди, настоятелем здешней церкви. Макдьюи часто заходил вечером в соседний домик, к другу, чтобы выкурить с ним трубку или выпить пива. Но сейчас он не мог задать свой вопрос кое-как, на ходу, по-приятельски. Он пошел, так сказать, к нему на службу и смущался, как деревенский прихожанин, поджидающий священника на кончике стула, со шляпой в руке. Ему казалось, что он не так одет и вообще тут не к месту.

На самом деле одет он был как всегда — в твидовый пиджак с кожаными локтями, и шляпы у него не было, но сидел он действительно на краю стула и смотрел на Энгуса Педди (который, в свою очередь, сидел за столом, заваленным книгами и папками, и походил на занявшегося писательством Пиквика), на вазон с цветком, на книжный шкаф, шахматы, узор обоев и темные панели.

Когда он вошел, Педди не удивился, но сказал просто:

— Заходи, Эндрью, и подожди. Да нет, не мешаешь. Паства тебе спасибо скажет — проповедь станет на пятнадцать минут короче. Ради тебя я сейчас и кончу.

Однако разговор не начинался, и оба они молчали, пока многострадальная Цесси не вылезла из корзинки, стоявшей у письменного стола, не подошла к своему врачу и не встала на задние лапы.

У локтя Макдьюи стояла вазочка с конфетами. Он рассеянно взял одну и дал ее собаке, а та закатила глаза и плюхнулась на пол.

Отец Энгус торжествующе посмотрел на друга.

— Вот видишь? — сказал он.

Макдьюи рассмеялся, и им обоим стало легче. Ветеринар набил трубку, закурил и сказал священнику:

— Хочу с тобой посоветоваться. — И поспешил объяснить: — Нет, не насчет Мэри, насчет Лори.

Энгус Педди не удивился.

— А, насчет Лори! — сказал он. — Да, ты ведь думал к ней съездить. Значит, ездил?

Ветеринар вспомнил, как священник его предупреждал об опасности, и подумал, что бы он сказал теперь, когда его, Макдьюи, настигла любовь не к Богу, а к Лори. Но ответил он только:

— Да, несколько раз.

— И сделал, что собирался? — осторожно спросил Педди.

— Нет, это не нужно. Она ни в чем не виновата. Мне, знаешь, наговорили на нее…

Отец Энгус радостно улыбнулся:

— Слава Богу! Так я и знал, что ты поймешь.

— Она ни в чем не виновата, — повторил Макдьюи. — Она очень хорошая. Только… видишь ли, у нее навязчивые идеи. Не злые, добрые. Ей кажется, что она понимает животных, а они — ее. Вообще-то они действительно ее во всем слушаются, но ведь это можно объяснить и без чудес. Потом, ей кажется, что она беседует с ангелами, слышит шелест их крыльев, голоса…

— Помнишь, — сказал Педци, — был на земле человек по имени Франциск [14], который попросил птиц не шуметь и сказал им проповедь? Он считал бессловесных своими братьями и сестрами, а теперь и ученые его поддержали — человек во многом подобен животному…

Макдьюи рассердился, что приободрило его друга, потому что кроткий Эндрью был как бы и не живой.

— А ну тебя! — крикнул он. — И что вы за люди! Как угри, честное слово! Ты прекрасно знаешь, что Лори не в себе! Она построила собственный мир. Она…

— Конечно, знаю! — перебил его Педди. — У вас есть ярлык для всего, что не входит в ваши рамки, — неврастения, шизофрения, маниакально-депрессивный психоз. Нам остается немного: выбрать себе подходящую лечебницу.

— Ты хочешь меня убедить, что она здорова? — спросил Макдьюи с прежней воинственностью, порадовавшей друга.

Священник встал, подошел к окну и посмотрел на белую церковь, на белые плиты кладбища и синие воды залива. Он думал довольно долго, потом обернулся и сказал:

— Если те, кто пытается общаться с Богом, сумасшедшие, — здоровых почти нет. Скажу иначе: Христос призвал нас к состраданию. Две тысячи лет назад Он возвестил о любви, жалости и милости в жестоком безумном мире. Но мир туго поддается, все дальше уходит от Божьего здравомыслия. В прежнее время, лет пятьсот назад. Лори считали бы святой.

— Скорее, ведьмой, — мрачно поправил Макдьюи. — Ее и сейчас так называют. Нет, ты мне скажи: если она больна… если у нее безвредный психоз… она живет в придуманном мире… Если она, как говорится, тронутая… или, по-твоему, святая… Грех это или не грех…

Он замолчал, но маленький толстый священник отошел от окна и строго спросил:

— Тебе-то что до греха, Эндрью Макдьюи? Разве ты не знаешь, что грех — наша привилегия, а одно из ваших наказаний в том, что для вас греха нет?

— Ты надо мной смеешься? — несмело проговорил Макдьюи.

— Ну, что ты! Разве ты не видишь, что загнал себя в полный тупик? Если ты не веришь в Бога, для тебя нет и греха. А если веришь — Лори не больная, а добрая, кроткая, милостивая. Она — анахронизм Божий в жестоком и больном мире.

— Все у тебя Бог! — заорал Макдьюи. — Что от Него, деться некуда?

— Конечно, некуда, Эндрью, — звонко ответил Педди и продолжил помягче:— Ты не удивляйся, что я о Нем всегда говорю. Психиатр говорил бы с тобой о неврозах и всяких там либидо, врач — о железах каких-нибудь, слесарь о трубах. Что же странного, когда священник говорит о Боге?

Макдьюи ответил ему глухо и без гнева:

— Тяжелую задачу ты задал мне, Энгус.

— Правда? — удивился Педди. — Вот не думал! Ты и Лори живете в противоположных концах ваших собственных миров. Если бы каждый из вас чуть-чуть подвинулся к другому…

— Да невозможно это! Ты пойми, она слышит голоса, прямо слышит…

— Что ж, и Жанна д'Арк слышала, — отвечал Педди, невинно глядя на него. — Тебе не приходило в голову, что голоса и правда есть, а не слышим их мы?

Макдьюи встал, подошел к шахматной доске и рассеянно переставил пешку. «Значит, вот и нами так орудуют? — думал он. — А правила игры там есть? Нет, не могу, не могу, не могу!» Он подошел к двери, но на пороге сказал с искренней печалью.

— Ты не помог мне, Энгус.

— Прости меня, Эндрью, — откликнулся священник. — В конце концов, ты сам себе поможешь. Не ты найдешь — тебя найдут, так оно бывает всегда. Ты почувствуешь, что это не столько вера в какие-то мифы или факты, сколько особое чувство, уверенность такая, которая заполняет человека, пока сомнению не останется и уголка. Тут никто не пройдет за тебя пути. Мы не знаем, как это произойдет, и не можем предсказать, когда придет.

— Я тебя не понимаю, — сказал Макдьюи.

— Ну и не надо, — мягко отвечал Педди и глубоко вздохнул. Макдьюи вышел и тихо закрыл за собой дверь. А маленький священник долго сидел у стола и думал о том, правильно ли он говорил и как это трудно узнать.

Три мальчика сидели рядком на неудобной скамейке, ожидая приема. Макдьюи узнал их и выглянул в дверь (надо сказать, вид у него был гораздо менее сердитый, чем раньше). То были Джорди Макнэб, Джеми Брайд и Хьюги Стирлинг. Ему стало интересно, зачем они пришли, и, отпустив последнего пациента, он отослал Вилли в палату, открыл дверь и крикнул:

— Заходите, ребята!

Они вошли важно, встали по росту, словно три органных трубы, и Хьюги сказал за всех:

— Как Мэри Руа? Лучше ей? Можно нам ее навестить?

— Мэри Руа очень больна, — серьезно отвечал Макдьюи. — Зайти к ней можно. Попробуйте ее развлечь. Вы молодцы, что вспомнили о ней и спросили у меня разрешения.

— Мы не знали, что ей так худо, — сказал Джеми Брайд. — Я ее не видел с похорон… — И осекся под суровым взглядом Хьюги.

— А кошка у нее есть? — спросил Джорди.

С таким маленьким Хьюги обошелся мягче — он положил ему руку на плечо и сказал:

— Брось, Джорди! Сам увидишь. — И обратился к ветеринару: — Я слышал, она не разговаривает. Это правда, сэр?

— Она потеряла речь, — ответил Макдьюи. — Мы надеемся, что это временно. А вы к ней пойдите, расскажите ей что-нибудь занятное… Может… может, она с вами заговорит. Тогда кто-нибудь из вас прибежит и мне скажет, ладно?

— Хорошо, сэр, — сказал Хьюги. — Мы с папой ходили на яхте и чуть не утонули. Я ей расскажу, она посмеется.

Все трое не двинулись с места, и Макдьюи понял, что, как он и подозревал, они пришли не только к Мэри Руа.

— Сэр, — сказал Хьюги Стирлинг. — Можно с вами поговорить об одном деле?

Макдьюи долго раскуривал трубку, потом проговорил сквозь облако дыма:

— Да.

— Сэр, — начал Хьюги, — мы ходили вчера смотреть цыган. Это я виноват, я их повел. И деньги были мои.

— Мы тоже виноваты, — прервал Джеми Брайд. — Мы сами пошли.

— Они медведя бьют! — закричал Джорди, и накопившиеся слезы хлынули из его глаз.

— Так-так, — сказал Макдьюи, хотя и не все понял.

— Понимаете, — снова вступил Хьюги, — нам не разрешили идти. Дома очень рассердятся, если узнают.

— И правы будут, — заметил Макдьюи. — Детям туда нечего ходить.

— Нет, понимаете, там было представление! — объяснил Хьюги. — Как в цирке. Они скачут на лошадях, там лисы выступают, медведи. Я-то видел медведя в зоопарке, когда ездил в Эдинбург, я и в цирке был, но они вот никогда не видели живого медведя. А тут моя тетя, леди Стюарт, подарила мне полкроны, и еще у меня был шестипенсовик. Вот мы все и пошли. Там билеты по шиллингу.

— Лучше б я не ходил! — вставил Джеми.

— Медведя бьют! — заголосил Джорди. — Он упал и заплакал! И он заплакал сам, а Хьюги вынул платок, вытер ему щеки и нос и обратился к Макдьюи:

— Да, сэр, они били медведя. Они очень злые. Они и медведя бьют, и лошадей, и собак, и обезьянку. Наверное, они рассердились, что народу пришло мало и все одни деревенские. Медведь у них совсем тощий, он не может плясать, и они его бьют цепью.

Макдьюи кивнул.

— Это не все, сэр, — продолжал Хьюги. — Там у них звери в клетках. Они должны были нам показать и не показали, очень рассердились, что мало народу, а мы сами пошли и посмотрели. Темно было, не разглядишь, но эти звери выли и плакали. И пахло у них очень плохо.

Макдьюи снова скрылся в облаке дыма.

— Так, — сказал он. — Чего же вы хотите от меня?

— Чтобы вы послали туда полицию [15], — отвечал Хьюги.

— Похвально, — заметил ветеринар. — Только что ж вы прямо не пошли к Макквори? Это по его части. Мальчики переглянулись.

— Констебль Макквори сказал, — сообщил Хьюги, — что если он увидит нас около табора, он с нас шкуру спустит.

— М-да, — сказал Макдьюи. — Значит, все должен сделать я. А что именно?

— Мы думали, сэр, — с облегчением заговорил Хьюги, — что вы туда пойдете как доктор, все разведаете, и они вас испугаются, или вы скажете полиции…

— Да у меня времени нет, — не сразу ответил Макдьюи. — Мэри больна…

— Мы бы с ней посидели! Понимаете, если мы напишем в полицию анонимное письмо, медведь не дотянет.

Джорди снова зарыдал:

— Он его цепью ударил в нос! У него кровь текла!

Макдьюи стал сердито выбивать трубку. Джорди собрал все свое мужество и добавил потише:

— Медведь хромой. Из-за этого он и плясать не хочет. У него лапа раненая.

Макдьюи вздохнул.

— М-да, картинка неутешительная…

— Значит, вы пойдете, сэр? — живо спросил Хьюги.

Макдьюи очень не хотелось вмешиваться. Кто их знает, что им померещилось… Там дымно, темно, и все кажется страшнее, чем есть. Но коротенькие фразы Джорди и Джеми врезались в его сознание, и он как будто видел сам беспомощных, замученных зверей. Он вспомнил, что именно Джорди принес ему хромую лягушку, а он его выгнал; и ему показалось, что он в долгу и перед ним, и перед Лори.

— Я подумаю, — сказал он.

Хьюги понял, что в переводе со взрослого это значит: «Я пойду», хотя Макдьюи еще и сам того не знал.

Мальчишки вышли, и Хьюги сказал, задержавшись в дверях:

— Спасибо, сэр. Мы правда пришли из-за Мэри. Но раз уж мы были тут, мы и про это спросили. Джорди очень плачет, сами видите.

Макдьюи положил ему руку на плечо и сказал с неожиданной нежностью:

— Тебе спасибо, Хьюги. Ну, беги!

Когда они исчезли, он долго курил и думал, что же с ним такое. Думал и Джорди Макнэб. В его переводе фраза ветеринара означала: «Я забуду». Не только Макдьюи вспомнил о лягушке и о доме, где жалеют всех беззащитных.

Date: 2015-07-27; view: 334; Нарушение авторских прав